Георгий Мамедов — Открытая левая http://openleft.ru Один шаг действительного движения важнее целой дюжины программ (Маркс) Tue, 30 Apr 2024 00:28:11 +0000 ru-RU hourly 1 https://wordpress.org/?v=4.9.25 Почему нас интересует советское? http://openleft.ru/?p=7926 http://openleft.ru/?p=7926#comments Thu, 25 Feb 2016 21:30:53 +0000 http://openleft.ru/?p=7926 12717856_1253237521357753_5108132236450194677_n

«История – предмет конструкции, место которой – не пустое и гомогенное время, а время, наполненное «актуальным настоящим». Так, для Робеспьера Древний Рим был прошлое, заряженное актуальным настоящим, прошлое, которое он вырывал из исторического континуума. Французская революция понимала себя как возвращение Рима. Она цитировала Древний Рим так же, как мода цитирует одеяния прошлого. У моды чутье на актуальность, где бы та ни пряталась в гуще былого. Мода — тигриный прыжок в прошлое. Только он происходит на арене, на которой распоряжается господствующий класс. Тот же прыжок под вольным небом истории – прыжок диалектический, как и понимал революцию Маркс».

Вальтер Беньямин, «О понимании истории»

В качестве эпиграфа к своему сегодняшнему докладу я выбрал эту длинную цитату из Беньямина, потому что в ней обозначены два важных для моих дальнейших рассуждений момента. Первое – история всегда связана с настоящим, и второе – история является полем битвы. Переопределение, переосмысление и присвоение истории – это важнейший фактор политической борьбы в текущий момент. Именно в этом ракурсе мне бы хотелось задаться вопросом «Почему нас интересует советское?» и попытаться предложить на него ответ. Хотя, наверное, правильнее было бы сформулировать вопрос иначе: «Чем объясняется сегодняшний интерес к советскому?». Я бы не хотел повторять уже многократно озвученные в материалах к проекту «Понятия о советском в ЦА» мотивы нашего собственного обращения к теме советского. Если использовать психоаналитический язык, то эти наши мотивации – это своего рода рационализация нашего интереса к советскому. Мне бы хотелось занять метапозицию аналитика и осмыслить наш (Штаба), и не только наш, интерес к советскому как некий симптом текущего момента или, говоря беньяминовским языком, – «актуального настоящего».

Для начала мне бы хотелось показать, что наш интерес к советскому не является субкультурным или идиоматическим. Я сделаю краткий обзор того, каким образом происходит обращение к теме советского, а шире – к опыту реального социализма в разных областях, например, в искусстве и социально-гуманитарных науках.

Критическая ревизия советского

За последние несколько лет можно выделить ряд крупных международных выставок, программно обращавшихся к опыту бывшего социалистического блока. Это, в первую очередь, выставка художников из бывших социалистических стран «Остальгия» (2011) в нью-йоркском Новом музее. В центре внимания выставки была память о социалистическом опыте и, в первую очередь, – об утопическом, связанном с социалистическим проектом. Первая триеннале «Бергенская ассамблея» (2013), которую курировали Екатерина Деготь и Давид Рифф, называлась «Понедельник начинается в субботу» и также обращалась к опыту позднего социализма и его утопическим интенциям. Сегодняшний разговор о советском в искусстве это, условно говоря, не кабаковский «Туалет» (1992), не разговор о травме, о подавлении тоталитарной системой «маленького человека», а напротив, – радикальное переосмысление этой «тоталитарной системы» и запрашивание в ней некоего утопического содержания.

И еще один пример: в апреле я был в Нью-Йорке, где в Музее современного искусства (MOMA) проходила выставка «Латин Америка ин Констракшн» (Latin America in Construction). Это выставка обращалась не к советскому и не к опыту социализма, а к альтернативному, нерыночному опыту развития третьего мира. Выставка была посвящена архитектуре Латинской Америки 50-80-х годов и ведущей роли государства в строительстве крупных общественных объектов – промышленности, университетов, социального жилья, а также существенной утопической составляющей этого строительно-архитектурного бума. Можно сказать, что интерес к советскому сегодня вписывается в поиск альтернатив доминирующему, но все глубже погружающемуся в кризис, социально-экономическому порядку.

Если говорить о науке, то и там можно отметить довольно активный интерес к советскому. Например, постоянно проходят конференции и симпозиумы, связанные с исследованиями советского. Только в течение нескольких месяцев этого года Оксана и я приняли участие в четырёх событиях в разных городах, – в Москве, Екатеринбурге, Беркли, которые так или иначе были посвящены советскому. Конференция в Беркли называлась «Эстетика коминтерна», а ее цель организаторы сформулировали следующим образом: «Составить альтернативное картирование (mapping) мировой культуры, децентрализующее Запад и уделяющее особое внимание культурным влияниям и связям, генерировавшимся странами т. н. “реального социализма”». Мы снова можем обратить внимание на запрос альтернативы, иного взгляда, содержащегося в советском и который, возможно, до этого оставался незамеченным.

В постсоветском искусствоведении, прогрессивном я имею в виду, тема советского существовала только в двух легитимных ипостасях – «русский авангард», с ограниченным набором имен – Родченко, Степанова, ЛЕФ, и неофициальное искусство 60-80-х. Все остальное достойным серьезного внимания не считалось. В последние лет пять ситуация серьезно меняется. Растёт интерес к реализму, который как исследовательская тема был маргинализирован и к позднесоветскому модернизму, в первую очередь архитектурному. Расширяется не только набор исследовательских интересов, но и происходит серьезное переосмысление того же авангарда и неофициального искусства. «Авангард, остановленный на бегу» – искренние устремления художников, прерванные властью, явившей себя во всей своей сущности, – такого рода оценки, некогда бывшие непреложными, сегодня подвергаются серьёзной ревизии, так же как и нонконформизм неофициальных художников, в особенности 80-х годов. Фокус смещается в сторону выявления советскости нонконформистского советского искусства.

Интересно, что интерес к реализму и позднесоветскому модернизму в первую очередь формируется на Западе, а уже потом отзывается эхом у нас. Хороший пример – выставка советского модернизма в Венском центре архитектуры (2013). Улан Джапаров, бишкекский архитектор, помогавший организаторам с поиском объектов для выставки в Бишкеке, делился своими впечатлениями: «Боже мой, мы никогда не знали, что русский драмтеатр – это здание, которое заслуживает внимания». Интерес к советскому и определённые акценты в этом интересе зачастую задаются извне, Другим, и только затем подхватываются в постсоветской среде.

Интерес к советскому можно обозначить как симптом кризиса того консенсуса, который Жижек называет «браком либеральной демократии и свободного рынка», а Фукуяма определил как «конец истории». Этот консенсус пребывает в кризисе с 2007 года. Я не думаю, что, тезис о том, что мы переживаем кризис, требует какого-то эмпирического обоснования. Достаточно обратиться к любой новостной ленте: ситуация в Греции, «Арабская весна», движение «Оккупай», протесты в Фергюсоне и Балтиморе в США и т. д., не говоря уже о том, что происходит на постсоветском пространстве.

Кризис критичен, «кризис» и «критика» – однокоренные слова. Необходимость в критике, т. е. выявлении скрытых механизмов внешне благополучной и нормально функционирующей системы, в условиях кризиса отпадает. Критика становится имманентной самому объекту критики. Гораздо более актуальным становится запрос на поиск альтернатив той ситуации, в которой мы находимся. Спрос на альтернативы способствует ревизии опытов 20 века, переоценке, возвращению к архиву, к тому, что казалось уже давно разложено по полочкам, и с чем можно было бы распрощаться. К советскому возникает интерес, возможно, формулируемый на бессознательно-обывательском уровне – «А может мы что-то пропустили в этом опыте? Надо к нему вернуться».

Советское как незавершенный проект

В 1980-м году Хабермас прочитал свой известный доклад «Модерн – незавершённый проект». Мне кажется, что сегодня этот взгляд, возможно, обретает большую актуальность и гораздо точнее описывает текущий момент, чем в 1980-м. Модерн, казавшийся нам завершённым, перешедшим в постмодерн, или в экономическом смысле, в неолиберальную модель капитализма, оказывается незавершённым, оказывается открытым для нас и открытым для исследования и ревизии, и ревизия эта может быть разной, она осуществляется разными способами, от политически нейтральной археологии до эксплицитно политически заряженного вопрошания.

В качестве примера такого политически заряженного вопрошания советского мне бы хотелось рассмотреть книжку американской теоретикесы Джоди Дин «Коммунистический горизонт». «Коммунистический горизонт» – это теоретический и политический манифест. Цель Дин – вернуть «коммунизм» в качестве названия проекта будущего в политический и теоретический оборот. Горизонт – это метафора, позволяющая нам определить своё местоположение в пространстве, соответственно, «коммунистический горизонт» – это метафора, позволяющая нам достаточно точно определить свои политические координаты как в отношении политического проекта будущего, так и в отношении к прошлому.

Первая глава «Коммунистического горизонта» называется «Наши Советы». Для Дин очевидно, что сегодня никакой разговор о коммунизме, о революции невозможен без обсуждения советского опыта и шире – опыта реального социализма. Дин обращается в первую очередь к американской аудитории, поэтому она обсуждает даже не советское, а его репрезентацию в американской культуре, в которой коммунизм и советское синонимичны. Если ты говоришь о коммунизме или о коммунистах, значит, ты говоришь о советах и Советском Союзе.

Этот знак равенства между советским социализмом и коммунизмом лежит в основе главного исторического аргумента либералов – аргумента о завершенности коммунизма как политического проекта. В либеральном представлении выстраивается непротиворечивая последовательность событий «Революция – Советский Союз – Сталин – Гулаг – Крах». Конец Советского Союза ознаменовал собой и конец коммунизма. Дин оппонирует этой либеральной логике на двух уровнях, историографическом и философском. Дин, например, обращает внимание на то, что сталинский СССР, ставший символом и советского, и коммунистического, и США были ближайшими союзниками. Ни в один другой период советской истории США и СССР не были столь близки, как в предвоенный и военный периоды. Советский опыт необходимо историзировать, указывая на его неоднородность, противоречивость и динамичность.

Философский аргумент Дин базируется на представлении о том, что актуальный социальный порядок отмечен разрывами, трещинами и несовпадениями с самим собой. В условиях кризиса эти разрывы и пробелы становятся особенно очевидными, а желание эти разрывы устранить, преодолеть многократно усиливается. Обращение к историческому опыту освещено именно этим желанием, и поэтому история реального социализма в этой перспективе предстает не как история забытых свершений, а как история незавершенных, возможно, неудачных попыток преодоления этих разрывов, попыток коллективности, солидарности и равенства. История реального социализма по отношению к коммунистическому горизонту – это не история того, что было сделано, это история того, что не было сделано. Это незавершенная история. Дин завершает главу «Наши Советы» призывом к написанию этой незавершенной истории советского. Эта история, в отличие от историографии сформулированной в соответствии с представлениями времен холодной войны, должна быть написана не как история краха, а как история борьбы и солидарности.

Нельзя сказать, что призыв Дин обращён «в никуда», на самом деле нет. Попыток нелиберальных историографий советского уже достаточно много, и это совсем не маргинальные работы. Я не буду на этом подробно останавливаться, но перечислю ряд авторов, которые оспаривают логику и представления о советском, сформированные холодной войной: Т. Мартин, А. Юрчак, С. Бак-Морс, А. Халид. Это все американские авторы, т. е. написаны эти работы с определенной географической и геополитической дистанции. Что касается постсоветского пространства, то нелиберальная историография советского возникает на дистанции временной. Подобный критический взгляд на советское становится возможным только к концу 2000-х, когда производительного возраста достигает поколение людей, у которых не было драматического опыта проживания в Советском Союзе. Это делает для них возможным рассматривать этот опыт отстраненно, но в то же время – в сравнении с их собственным опытом жизни в условиях неолиберального капитализма.

Присвоение советского правыми

Буквально две недели назад мы могли наблюдать активнейшее «творчество масс» в связи с Днем победы – украшение своих автомобилей лозунгами и поздравлениями. Советские символы присутствуют во всех этих украшениях, но особенно интересна картинка, на которой условный человек с серпом и молотом вместо головы совершает сексуальные действия с человеком со свастикой вместо головы, а под картинкой слоган «Можем повторить». Украшения автомобилей подобными изображениями – это не исключительно российская забава, у нас в Кыргызстане тоже было много таких машин в начале мая. Это постсоветская массовая мобилизация памяти о советском. В центре этой мобилизации – Вторая мировая война, но не только. Один из главных тропов этой мобилизации – противостояние с Западом, своеобразный реинактмент холодной войны. Т. е. на постсоветском пространстве мы имеем дело не только с критической ревизией советского, но и с активной апроприацией советского справа; и вести какой-то разговор о советском, вынеся это правое присвоение за скобки, просто невозможно.

Либеральный анализ мобилизации памяти о советском властью сводится к мантрам о «возрождении совка», «тоталитарном мышлении масс» и т. п. Левой обстоятельной критики и анализа практически нет, но есть довольно проницательные публицистические отклики, на которые стоит обратить внимание. Артемий Магун в тексте «Commentary on Russia and Ukraine» (Telos, 11.03.2014) аннексию Крыма Россией (также сопровождающуюся активной мобилизацией памяти о советском) характеризует как правый консервативный ответ России на объективно имеющийся кризис послевоенных Ялтинских соглашений и обещаний западных лидеров Горбачёву в 1989 о нерасширении НАТО. Магун анализирует российскую реакцию на кризис послевоенного миропорядка в терминах теории международных отношений. Путинская политика располагается в логике реализма – геополитического деления зон влияния. Т. е. правый, консервативный поворот в российской внутренней и внешней политике – это в том числе ответ на достаточно недальновидную, да и откровенно имперскую политику США и Евросоюза.

Политика властей в целом находит отклик среди широких масс населения. Все это «творчество масс», описанное выше, – тому подтверждение. Но и оно не лишено своих оснований и логики. В этой связи я бы хотел привести цитату из интервью А. Юрчака радиостанции «Свобода»: «Сейчас в российском обществе существует ощущение, частично сконструированное, воображаемое, а частично верное, что Запад представляет Россию и российский опыт, в том числе опыт войны и всего Советского Союза, как ошибочный исторический опыт. Советское становится репрезентацией нашего, самости некоторой идентичности» («Это будет, пока не кончится», радио «Свобода», 08.05.2015). Дискуссия об идентичности вновь становится актуальной, что также является признаком кризиса. И эта дискуссия активно запрашивает советское.

На что я бы хотел обратить внимание в связи с этим правым присвоением советского как властью, так и на каком-то массовом, низовом уровне, – на то, что это вопрошание в отношении советского абсолютно аполитично. В том смысле, что если для американских либералов советское = коммунизм, то для постсоветских консерваторов, наоборот, никакой связи советского с социализмом и коммунизмом нет. Антизападная риторика и международная политика сегодняшней России, включающая военную агрессию и аннексию Крыма, мотивируется требованием многополярного, или биполярного, во всяком случае, критикой однополярного мира, – но при этом полностью располагается в пространстве геополитики. Вопрошается гегемония США, но из какой позиции? Очевидно, что не из антикапиталистической. По большому счёту, разговор идёт о разделе зон влияния в колониальной имперской логике 19 века. Современным российским режимом оказывается затребовано геополитическое, территориальное, имперское внутри советского, но не политическая идентичность СССР как социалистического государства и как силы, предлагавшей альтернативу капиталистической системе.

Также политического содержания оказывается лишен и запрос советского в каких-то идентитарных поисках. Серп и молот вместо головы никаким образом не представляют коммунизм, это символ советского, которое условно «наше». Исключение политического содержания советского как социалистического и делает возможным правоконсервативное присвоение советского. Неудивительно, что символами этого присвоения становятся имперская Георгиевская ленточка, призванная создать иллюзию континуума между Российской империей и Советским Союзом, и Сталин.

***

Интерес к советскому – очень яркий и показательный симптом кризиса, экономического и социального, который мы переживаем. В советском запрашивается возможная альтернатива, иной сценарий развития общества. В этой перспективе советское выступает одновременно и как архив, и как незавершенный проект. Этот интерес к советскому, а шире – к опыту реального социализма и иным альтернативным сценариям развития, – имеет универсальный характер. Кризис, однако, актуализирует и запрос на советское справа. А это уже специфически постсоветский аспект. Правое присвоение советского лишает советский опыт политического содержания, деисторизирует его, но в то же время бросает постсоветским левым серьезный вызов. Я бы сформулировал этот вызов так: «Как быть левым, как быть коммунистом в постсоветской Средней Азии, и при этом не быть сталинистом и путинистом?». Таким образом, наше вопрошание оказывается в этой зоне напряжения между универсальным, глобальным, и специфическим постсоветским. И оказывается очень важным удерживать эту динамику, – «двуликий Янус» левой политики должен быть обращён одновременно к этим двум сторонам, что делает нашу постсоветскую среднеазиатскую ситуацию наиболее современной, актуальной и важной.

Георгий Мамедов — куратор, теоретик искусства.

Г. Мамедов, О. Шаталова. Квир-коммунизм это этика. — М.: Свобмарксизд, 2016.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=7926 4