Анна Иванова — Открытая левая http://openleft.ru Один шаг действительного движения важнее целой дюжины программ (Маркс) Mon, 06 May 2024 09:46:53 +0000 ru-RU hourly 1 https://wordpress.org/?v=4.9.25 Позывной «Санькя» http://openleft.ru/?p=8992 http://openleft.ru/?p=8992#comments Wed, 15 Feb 2017 11:21:05 +0000 http://openleft.ru/?p=8992

Литературные сюжеты в современном информационном пространстве выходят далеко за рамки художественных текстов. Авторское поведение давно стало одной из составляющих художественной идентичности, писательской стратегии на рынке символов или капитала.

Преемственность в сфере авторского поведения столь же актуальна, как и преемственность идейная и стилевая. Особенно это важно в современном литературном процессе, где проблема новизны и повторяемости встает чрезвычайно остро: все больше современные писатели мейнстрима создают стилизаций и «историзаций», все меньше – произведений о современности, написанных современным языком. Это касается и Захара Прилепина, из ультрамодерниста в стиле НБП-прозы («Санькя», «Грех») ставшего автором исторических романов («Обитель») и беллетризованных биографий «старых мастеров» («Леонид Леонов», «Непохожие поэты»).

«Старый мастер», на которого по-прежнему оглядывается писатель Прилепин, конечно, Эдуард Вениаминович Лимонов. В основе этих сложных болезненных отношений лежит не только примитивный Эдипов фрейдизм, но и зыбкость места художника на капиталистическом рынке. Лимонов в 90-е стал фигурой, которая могла продать почти любую прозу, просто потому что она была написана знаменитым эпатажным политиком-боевиком. В жесте Прилепина, громко извещающего общественность о своем намерении воевать (он и раньше воевал, но без такой помпы), лежит попытка символически природниться к определенной традиции, от которой он за годы спокойной жизни в роли кремлевского публициста отстал.

Хотя Захар Прилепин и поехал на Донбасс, по его собственным словам, «как Пушкин», куда точнее было бы сказать, что он поехал «как Эдичка». Вернее, как целый ряд его предшественников, в творчестве которых сама фигура автора столь же важна, как и художественный текст. Байрон поехал в Грецию, Хемингуэй — в Испанию, Мальро — в Китай, и, наконец, Лимонов, главный кумир молодого Прилепина, — в Югославию. Прилепин и не скрывает своего эпигонства: то ли по недосмотру, то ли в рамках сложной дискурсивной игры, он использует реплики-клише, устойчивые метафоры героики: «Мы будем стремиться к тому, чтобы на белом коне въехать в какой-нибудь близлежащий город…» Разница лишь в том, что бунт Байрона был бунтом изгоя, персонажа контркультуры, а Прилепин может сообщить о своем героизме с федеральных каналов, хотя и сохраняет присущее своим литературным учителям нарциссическое бесстыдство.

Есть еще одно существенное обстоятельство, которое не позволяет поставить писателя Захара Прилепина в один ряд с романтическими бунтарями прошлых эпох, своими действиями стремившимися перекодировать приевшуюся обывательскую реальность. Теперешняя война на Украине отличается от войны в Греции или Испании именно тем, что ее ведут профессиональные пропагандисты. Реальные боевые действия становятся в головах людей «войной» или «антитеррористической операцией», окончательно легитимируются или объявляются незаконными лишь тогда, когда о них рассказывают в соответствующей идеологической интерпретации с телеэкранов и из блогов, журналов и газет. Без поддержки информационного фронта современная война невозможна, наиболее простой пример тому — ИГИЛ (запрещенная на территории РФ организация), за действиями которого прослеживается логика поддержания постоянного медийного скандала и шока.

Особенно настораживает в поступке Прилепина выбор времени для крестового похода. С одной стороны, киевские власти отчитываются об успешном наступлении и скорой победе. С другой – волна возмущения, которая появляется после новостей о бессовестных убийствах Гиви, Моторолы, Бэтмена и прочих полевых командиров, становится чуть ли не важнее, чем реальная ситуация на поле боя, и играет на руку российской военной пропаганде. Может быть в реальности украинская армия и ведет наступление, но в информационном пространстве эмоциональный подъем (гнев и скорбь – тоже сильные эмоции) явно на стороне пророссийских пропагандистских сил, которые теперь разрабатывают тему мученичества, героики обреченных. Охваченный праведным гневом русский писатель, отправляющийся мстить, – безусловно сильный образ, не оставляющий места для моральных сомнений: правда на его стороне. Подобно Андрею Болконскому на поле Аустерлица, Прилепин подхватывает упавшее было пиар-знамя и продолжает нести его, что вполне вписывается в план по сохранению русского литературного наследия.

Никогда в новейшей истории российское оборонное ведомство не тратило столько денег на профессиональных работников пропаганды: журналистов, телеведущих, писателей. У Министерства обороны есть даже четкое определение того, что такое информационная война: «противоборство между двумя или более государствами в информационном пространстве с целью нанесения ущерба информационным системам, процессам и ресурсам, критически важным и другим структурам, подрыва политической, экономической и социальной систем, массированной психологической обработки населения для дестабилизации общества и государства, а также принуждения государства к принятию решений в интересах противоборствующей стороны».

Министерство обороны владеет ОАО «Телерадиокомпания Вооружённых сил Российской Федерации „Звезда“», которое в свою очередь вещает через теле- и радиоканал «Звезда». По данным на 2015 год, телекомпания «Звезда» принесла 1 338 млн выручки, но при этом валовая прибыль у нее отрицательная — по основной своей деятельности компания работает «в минус», как и все государственные телеканалы, но при этом щедро субсидируется, потому что ее существование преследует вовсе не коммерческие цели [ref]Подробнее по ссылке[/ref]. Кстати, обороты телеканала, несмотря на временные трудности после скандала с Сердюковым, только растут. Министерство Обороны берет деньги на теле- и радиовещание напрямую из бюджета, потому что разработка «информационного оружия» не менее, а может и более важна, чем разработка новых крылатых ракет.

Прилепина, разумеется, нельзя напрямую обвинить в работе на информационный отдел Министерства обороны, но, скорее всего, он снимет какие-то сливки со своего патриотизма, как снимает он их, работая на одиозном консервативном телеканале «Царьград». Война — это серьезный в том числе и медийный бизнес, и даже Министерство обороны это официально признает. Телеканал «Звезда» охотно показывает новоиспеченного ДНРовского майора: хотя само российское участие в конфликте отрицается, прилепинский героизм – мощный пиар-ход, который рекламирует сразу все военное ведомство, заинтересованное в повышении своего авторитета и успешном образе «Рособоронэкспорта».

Так фирма L’Oréal выбирает своих «посланцев красоты»: привлекательных девушек, которые не снимаются в рекламе непосредственно, но тесно связаны в информационном пространстве с образом марки. Захар Прилепин будет «посланцем войны» в амплуа «крутого парня», которое должно понравиться аудитории военизированных СМИ (90% аудитории того же канала «Звезда» — мужчины). Прилепин отправился воевать вовсе не «простым солдатом», а прекрасно подготовленной медиа-фигурой, столь необходимой в тот момент, когда прежние фигуры (Стрелков, Моторола, Ищенко, Мозговой и пр.) сошли с поля. На информационной войне требуются профессионалы своего дела, в том числе и раскрученные писатели, в образе которых ничего не осталось от их литературных предшественников, отправлявшихся на войну бескорыстно или за определенными эстетическими и жизненными впечатлениями. Таков парадокс литературного ученичества: не всякое следование за авторами прошлого приводит в настоящем к тем же результатам. В случае Прилепина литературная работа – серьезный пропагандистский бизнес, причем бизнес военного министерства.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=8992 2
О колониальном феминизме http://openleft.ru/?p=8817 http://openleft.ru/?p=8817#comments Thu, 08 Dec 2016 12:45:22 +0000 http://openleft.ru/?p=8817 Тут и там слышится печальный стон: нет у нас «адекватных феминисток», нет у них удобных, понятных требований, страшно далеки они от народа. Ситуация с общественными требованиями феминизма в России правда не блестящая: в видимом политическом спектре женщины как угнетенная группа будто бы не существуют, а вместо них заседает в учреждениях коллективная Валентина Матвиенко в костюме. Альтернатива ей – статусные либеральные феминистки вроде Марии Арбатовой, транслирующие мизогинию, классизм и расизм.

hilary

Положение кажется отчаянным: за последние 10 лет тон российских СМИ стал резко сексистским, все больше законов, посягающих на право женщин распоряжаться своей жизнью, и  все сложнее всему этому противостоять. Обращение к западному феминизму, как продолжение классической борьбы «славянофилов» и «западников», кажется здесь вполне адекватным ответом – ведь на благословенном Западе есть «настоящий» феминизм, с Эммой Уотсон и фильмом про «Охотниц за привидениями». Во всяком случае, именно так его пытаются представить в российских глянцевых СМИ, целиком зависящих от рекламной прибыли. И подобно тому, как тревога заставляет нас лихорадочно потреблять пирожные, одежду и массовую культуру, тревога женщин за свое политическое будущее заставляет их потреблять коммерческий колониальный феминизм.

Такое потребление опасно не само по себе, а теми политическими последствиями, которые уже можно наблюдать в странах «развитого феминизма». Поражение Хиллари Клинтон – закономерный итог в том числе и циничной политики продажи идентичностей угнетенных групп и аллергии на «феминизм белых женщин среднего класса». В России ситуация может оказаться куда тяжелее: по сути, вся феминистская риторика, которая у нас есть, — это экспортированная риторика журнала Wonderzine и ему подобных. Его недостаток вовсе не в том, что он претит патриотическим чувствам, а в том, что он построен на фундаменте неолиберальной экономики, и отличается несколькими крайне токсичными особенностями: консьюмеризмом, эссенциализмом и неистребимым классовым расслоением.

Передача опыта феминистской борьбы лишь изредка происходит на первичном уровне: от активисток к активисткам, через журналы и международные объединения. Гораздо чаще такой обмен подменяется  продуктами массовой культуры – тенями на стенах пещеры, по которым мы можем судить о гендерном равенстве в «западном обществе»,  — телесериалами, рекламой и кино. Такая продукция отлично приспосабливается под нужды рынка. Например, подстраиваясь под мировой экономический кризис, она переходит из высшего класса в средний, по-прежнему оставаясь манифестом безудержного потребления. Например, сериал «Секс в большом городе», бывший псевдо-феминистской рекламой гламура 2000-х (знаменитые туфли Manolo — стоят как средняя зарплата по Москве) перешел в средний класс, пережил девальвацию и переродился в сериал Girls, героини которого, конечно, живут не в верхней страте гламура, а чуть победнее, но по-прежнему ходят в кофейни, покупают платья к вечеринкам и оплачивают услуги психоаналитика.

То, что манифесты женской свободы корректируются в соответствии с финансовой ситуацией, как раз свидетельствует об их абсолютной коммерциализации. Да, тапки, которые советует журнал Wonderzine, стоят теперь 7-9 тысяч рублей, а вездесущая Арина Холина в каждой второй своей колонке призывает покупать побольше классных шмоток от H&M, а не Prada, но это происходит в стране, где прожиточный минимум составляет 9489 рублей. В этом как раз и состоит одна из проблем колониального феминизма: с таким курсом доллара просто невозможно «покупать» себе возможность быть феминисткой по американским ценам. Таким образом, это удовольствие автоматически становится доступным только представительницам среднего класса и выше и отсекает от феминистских идей тех, кому они по-настоящему необходимы: беднейших женщин, студенток, работниц-мигранток, матерей-одиночек.

Ловушка для недовольных женщин готовилась давно. Нет более простого способа канализировать их злость и неудовлетворенность политической ситуацией, чем подставить красивое, но кривое зеркало, в котором они увидят других себя – сильных в своей женственности, необыкновенных и независимых. Такой упор на сугубо женский образ и опыт женского empowerment как позитивный пример жизненного пути делает в какой-то момент невозможным объединение с другими женщинами, особенно с теми, кто еще не осознал себя как сильную личность. Кроме того, благодаря рекламе и шаблонным манипуляциям с образами, этот empowerment ограничен узкими рамками приемлемого в буржуазном мире социального поведения.

Иллюзия реализации женского права на уважение позволяет вдобавок сильно продвинуть продажи. О новом явлении под названием «femvertising»[ref]Составленного из слов «feminism» и «advertising»: реклама, использующая феминистские образы.[/ref] на Западе заговорили довольно давно. После «приручения» женского труда необходимо было приручить женское потребление. По данным журнала Business Harvard Review, женщины всего мира представляют собой более перспективный развивающийся рынок, чем Индия и Китай вместе взятые, и тратят более 20 трлн долл. в год на потребительские товары (с 2009 года цифра успела подрасти). Журнал Forbes призывает инвесторов обратить внимание на женскую аудиторию, которая принимает решения о 70%-80% покупок. Гендер – это очень серьезно, и крупные корпорации знают об этом не хуже, чем Симона де Бовуар. При этом стратегия «make it pink», т.е. покрасить товар в розовый цвет и таким образом сделать его якобы более привлекательным для женской аудитории, уходит в прошлое. Теперь работает стратегия, построенная на модном слове «empowerment», внушающая женщинам иллюзию силы и контроля и помогающая продвигать товары и услуги под брендом феминизма.

feminism

 

«Феминистские» продукты апеллируют к чувству уверенности в себе. Например, кампания шампуня Pantene, которая уже как бы не рекламирует продукты для волос, а предлагает полное разрушение гендерных стереотипов. Продавцы прокладок Always тоже эксплуатируют феминистскую оптику и прекрасно осознают, что аудиторию нужно приучать к бренду с детства. Главное, что отличает подобный разговор о гендерном неравенстве — убеждение, что феминистская революция начинается с личного освобождения: достаточно поверить в себя и, разумеется, купить классный шампунь. Это не просто маркетинговая ловушка – это ловушка политическая: в странах, где гендерное равенство оставляет желать лучшего (как у нас, например), даже подобная реклама шампуня воспринимается как огромный шаг вперед. Проблема лишь в том, что шаг этот ведет в тупик.

Вокруг идеи личного освобождения за последние десять лет сложилась целая система потребления и антипотребления: от статей «почему мы сменили каблуки на кроссовки» до феминистских сообществ об этичной продукции. Идея о том, что потребление может быть «феминистским» или «нефеминистским» (кроссовки против каблуков, обычная косметика против cruelty-free, компоненты которой все так же заливают лабораторным мышам в глаза, просто эти тесты производят out-source компании) превращает сам феминизм из философии освобождения в идеологию, которую можно использовать для самых разных целей. Благодаря тому, что феминизм стал узнаваемым брендом, женщины получают возможность приобщиться к гендерной революции, не вставая с дивана, просто покупая определенные марки кроссовок или сумок. Недавняя новость о «феминистских» принтах на футболках, производимых самым крупным текстильным концерном, на фабриках которого трудятся преимущественно женщины, очень наглядно демонстрирует кричащие противоречия рыночного феминизма.

Если индустрия превратила идею феминистского освобождения в пиршество индивидуального консьюмеризма, представительницы либерального феминизма превращают собственную личность. Классическим примером стал т.н. Beyoncé-феминизм американских поп-исполнительниц, зарабатывающих очки популярности за счет поднятия темы гендерного неравенства. Самый высокий стиль для поп-исполнительницы – построить свое творчество на исповедальном личном опыте, гламурно рассказывая в песнях об абьюзивных отношениях и неприятии обществом уверенных в себе женщин. В России эта тактика представлена не слишком активно, однако есть своя специфика: например, волна «патриотического феминизма» — ряд фильмов о женщинах на войне («Битва за Севастополь», «Батальон», римейк «А зори здесь тихие») или творчество поп-исполнительницы Полины Гагариной, эксплуатирующей образ сильной женщины.

Феминизм как бренд активно использовался в предвыборной кампании Хиллари Клинтон, которая построила значительную часть своей агитации на идее гендерного равенства . Неудача этой кампании говорит как раз о том, что феминизм не может быть рыночной или электоральной стратегией. Обычные женщины со скепсисом относятся даже к самым здравым феминистским идеям, когда они озвучиваются с телеэкранов поп-дивами и профессиональными женщинами-политиками, и это вполне можно понять. Благодаря этому эффекту коммерциализации все актуальные, низовые и искренние требования фем-активисток (социалисток, анархисток) оказываются отравлены, и никто уже не хочет откусывать от яблочка, которым раньше их пыталась соблазнить очередная VIP-ведьма.

Когда феминистская идея работает в качестве маркетинговой стратегии, это сильно упрощает всю логику гендерной системы. Благодаря простым и приятным визуальным продуктам, в которых женщины-героини противостоят силам зла, истории реального насилия также становятся частью медиа-пространства, предлагая зрителям не подлинную трагедию, а этакий будоражащий хардкор: все как в клипе Леди Гаги, только по-настоящему. В клипе, где певица рассказывает истории сексуального насилия, есть скромный и многозначительный дисклеймер: «Каждая пятая женщина в колледже будет изнасилована, если ничего не изменится». Никто из тех, кто столь успешно пиарится на женских трагедиях, не предлагает ответа на вопрос, что именно должно измениться, потому что на самом деле у них нет политической программы, у них есть лишь маркетинговая стратегия.

 

gagaд,

Лозунг «личное = политическое» повернулся своей темной стороной: из феминизма, построенного на работе с индивидуальным сознанием каждой женщины, было выхолощено все политическое, всякая мысль о возможности коллективных действий. Оглядывая на Запад российские феминистки обнаруживают лишь такие инструменты участия в феминистской борьбы, которые уже одобрены и обкатаны рынком: просмотр воодушевляющих мультфильмов про сильных духом принцесс и обсуждение раскрепощающих видов макияжа. Более глубокие проблемы, вроде домашнего насилия или неравной оплаты труда, решаются в рамках частных инициатив.

Таким образом, колониальный прирученный феминизм не говорит об изменении политической системы – единственном, что может принести реальные результаты. Чтобы стать феминисткой, приходится изобретать новый язык, но пока его нет, ведь «народ» отказывается говорить о феминизме вообще, а российская интеллигенция вполне довольна и «колониальным» вариантом, который заключается в чтении отличных западных текстов и приобретении отличных раскрепощающих товаров. Выход из этой ситуации будет длительным и болезненным. Теоретическая гендерная социология в России уже накопила достаточный багаж фактов, но практика феминистского активизма пока еще базируется на продаже и покупке определенного образа жизни, а не на работе, направленной на осознание женщинами общих интересов.

Настойчивая реклама, как правило, вызывает противоположный эффект: даже самая прогрессивная идея застирывается и превращается в половую тряпку. Коммерческий феминизм не только не приближает более прогрессивное будущее (как майка с Че Геварой не приближает социализм) – он отталкивает его, вызывая рвотный рефлекс не только у убежденных сексистов – к черту их и их самочувствие – но и у женщин, которые больше всех в этом феминизме нуждаются. Только они нуждаются в феминизме бедных, который предлагает не личное освобождение, а равенство и участие в политике для всех. Ленинский тезис о «кухарке, управляющей государством», совсем не выглядит смешным, когда единственные женщины, которые имеют возможность «менять историю» — профессиональные политики. Новый поворот в сторону «кухарок» (т.е. низовой демократии) неизбежен, однако тяжкое похмелье от посулов либерального феминизма может его изрядно задержать.

Анна Иванова — филолог, активистка Российского социалистического движения и LeftFem.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=8817 3
Традиции старой Москвы: от Мандельштама и Булгакова – к Дональду Трампу http://openleft.ru/?p=8417 http://openleft.ru/?p=8417#comments Sat, 30 Jul 2016 17:43:31 +0000 http://openleft.ru/?p=8417 c75cd26a43c03c55998b3d9277d5642a_w960_h2048

Свершилось! В московской урбанистической жизни произошло почти немыслимое: возмущенные жители одного из городских районов добились от городского начальства претворения в жизнь своих требований. Однако, успех пришел не к жителям СВАО, которые уже больше года борются за парк Торфянка, и не к жителям ВАО, которые пытаются добиться отмены строительства Северо-Восточной хорды через парк Кусково, а к тем, кто по жизни привык побеждать. О чем нам и сообщила публика, заселившая — кто еще в эпоху жирного советского номенклатурного житья, а кто в эпоху сочных нефтяных миллиардов — район Патриарших прудов.

О конфликте не написал только ленивый: вкратце, суть в том, что местным жителям через личные контакты с самим Собяниным удалось запретить работу многочисленных баров после 23.00 — согласно московскому мораторию на ночной шум. Сама ситуация не так показательна, как дискуссия вокруг нее. Важные господа охотно делятся секретами успеха в городских СМИ и ведут барственные дискуссии на других площадках. Обычно нам редко доводиться слышать речь настоящего капиталиста: небожители вроде Сечина редко снисходят даже до профильных экономических изданий. В случае со скандалом вокруг Патриарших капиталист попался что надо: не слишком крупный, но и не слишком мелкий: президентши каких-то фондов, совладельцы ресторанов, бывший вице-президент Альфа-банка и даже ведущая «Дождя».

Патриаршие пруды – хрестоматийный топос русской литературы. «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина» – одному из них за излишнее самодовольство отрежет голову трамваем, второй, тоже юркий коньюнктурщик, сойдет с ума. Но представителей московской элитной коньюнктуры, принятых лично мэром, отлично вписанных в российскую экономическую систему, тянет к классике без лишней рефлексии: люди, которые признаются, что каждый день стучат на других людей в милицию и даже пишут с жалобами в инстаграмм Кадырова, как бы ободренные булгаковским подтекстом, радостно клеймят Шариковыми тех, кто посмел занять принадлежащие им по праву рождения метры тротуара и подышать с ними одним воздухом.

Профессор Преображенский, с которым так приятно почувствовать духовное родство, вынужден был отдать Шарикову метры своей личной квартиры. Московские богачи судятся с жителями московских окраин из-за общественного пространства (тротуаров и дворов) и главное – из-за символического статуса. Ради счастья отличаться от «них», «людей, которые приехали со стороны, не знают правил, не разделяют наших ценностей» можно не только написать челобитную мэру, можно даже построить высоченный забор. Таков «старый москвич», гордый своим званием: он любит Москву Мандельштама и Булгакова, но из него настойчиво лезет Дональд Трамп, мечтающий построить забор между белыми людьми и мигрантами.

Дышать одним воздухом с «ними» — «саранчой, которая писает в подъезде»! Такие карикатурные буржуа описаны в классических поучительных детских книжках: «Трех толстяках» и «Чипполино». Толстяки не скрываются: вот они напуганные и увешанные дорогими часами, сидят за столом, уставленным хрустальной посудой и требуют от гвардейцев, чтобы те прогнали народ с тротуаров. В их боязливых разговорах о «жителях Выхино, Фигифино, Бирюлево» — о, страшные варварские слова, как ломается о вас язык подлинного москвича! — возрождается дух предреволюционного ХХ века: с причитаниями о «грядущем Хаме» и предсказаниями о каком-то пугающем неведомом племени. Тусовая публика, которая пьет в московских пабах, при этом совсем не похожа на классического пролетария (увы), но в этой истории куда важнее страх чувствительных, подобно флюгеру, буржуа, которые ощущают уже в городском ландшафте смутную враждебность и пытаются поскорее поставить забор между собой и теми, кого считают народом.

Анна Иванова — филолог, активистка РСД и LeftFem.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=8417 1
Постсоветский гендерный порядок: рынок и консервативное большинство http://openleft.ru/?p=8189 http://openleft.ru/?p=8189#comments Mon, 16 May 2016 16:06:33 +0000 http://openleft.ru/?p=8189 11_83f41507a990b28a4c1c6a910d3fca03

Заводя разговор об актуальных проблемах феминизма, необходимо учитывать специфику российского гендерного порядка, который выступает и объектом, и контекстом феминистской критики. Слепое усвоение влиятельных феминистских теорий, разрабатывавшихся на Западе в 70-80-е годы, а также современного «Beyoncé-феминизма», пропагандируемого благополучными звездами эстрады и кино, приводит к теоретическим и практическим несостыковкам. В результате чуждые российской женщине термины и понятия вызывают отторжение и недоумение, а феминистки в общественном сознании выглядят полубезумными радикалками.

Структура гендерного неравенства современного российского общества, как и любого другого, складывается из разных гендерных иерархий, которые, в свою очередь, накладываются на более общие социальные иерархии. Р. Коннел выделяет три сферы, в рамках которых осуществляется неравенство, удерживающее общество на текущем этапе капиталистической системы. Эти три сферы: структура профессии, структура власти и структура эмоциональных отношений. Например, неравенство в профессии заключается не только в разной оплате труда, но и в специфических «женских» профессиях, где важно продавать не только навыки, но и внешность (секретарша, стюардесса). Неравенство в сфере власти связано с монополией мужчин на насилие, причем внутри этой системы одни вооруженные мужчины доминируют над другими с подачи властей (патриоты называют это «службой в армии»). Неравенство в эмоциональной сфере – это не только ответственность женщины в паре за «тихую гавань», но и эксплуатация различий в рекламе и СМИ с целью вызвать зависть, желание или презрение (например, когда женщины завидуют отфотошопленным красоткам в рекламе косметики и покупают новый крем на радость компании Oriflame, или когда мужчины, чувствуя влечения к сексуализированным рекламным образам, покупают новый автомобиль). При этом крайне важно, что внутри каждой из этих структур иерархии могут быть распределены по-разному, и в некоторых случаях возможно угнетение женщин женщинами и мужчин-мужчинами. Кроме того, в гендерном порядке всегда присутствует компонент общей полицейской или государственной власти, которая способна легитимировать один тип угнетения и облегчать или уничтожать другой.

Снимок экрана 2016-05-16 в 18.56.36

Так, например, эмансипаторный проект советской власти был направлен не столько на освобождение женщины как субъекта, сколько на выведение ее из-под власти патриархальной семьи с последующим помещением под власть государства (молодому индустриализирующемуся государству требовалась вся рабочая сила, а не только половина). Именно с этим были связаны, например, попытки передачи домашних обязанностей в ведение централизованных государственных институтов (отчасти удавшиеся, отчасти нет: фабрики-кухни, ясли, механические прачечные, столовые и т.д.). Как указывает И. Тартаковская, после того, как государство потребовало от освобожденной женщины отдать свой труд на благо советского общества, оно также возвело материнство в статус труда (например, это ясно проговаривалось в журнале «Вопросы охраны материнства и младенчества», выходившем под лозунгом «Материнство, как и здоровье, не частное дело каждого, а государственная система»).

Таким образом, система отношений между двумя гендерами выглядела как треугольник, на вершине которого неизменно находилось государство. В 90-е годы мощь государственных институтов, обеспечивавших такое положение дел, ослабла: например, все труднее стало отдать ребенка в детский сад и качество дошкольного образования сильно снизилось, не осталось партийных судов, на которых женщины могли отстаивать свое право на участие супруга в воспитании ребенка и семейной жизни и т.д. На место системы «огосударствленного гендера» пришла модель свободного рынка, Россия пережила т.н. «кризис маскулинности». Функция обеспечения семьи полностью перешла к мужчинам, которые, в свою очередь, не были обеспечены достаточными возможностями для заработка. Таким образом, после всех экономических потрясений 90-х годов в России сложилась довольно противоречивая система: с одной стороны, главным действующим лицом истории согласно неолиберальной модели стал «белый цисгендерный мужчина среднего класса», но с другой − самого этого мужчину в российских семьях было найти сложно. В 2000-е годы ситуация стала изменяться под давлением экономических обстоятельств: необходимо было отстроить гендерный порядок заново, отчасти в соответствии с патриархальным укладом, столь приятным путинским государственникам, отчасти – в  соответствии с требованиями неолиберальной экономической модели.

Снимок экрана 2016-05-16 в 18.54.09

Этим парадоксом, в частности, объясняется оглушительная популярность у наших соотечественниц различных «курсов ведической женственности», и семинаров по раскрытию «внутренней богини», постепенно нараставшая с 2000-х годов: женщины потеряли государственную поддержку, но не обрели ее в мужчинах, переживающих кризис маскулинности – это и породило запрос на «новую женственность». Мечта об успешном замужестве, близкая многим молодым российским девушкам, связана с избавлением от того «двойного рабочего дня», который они видели у своих еще советского поколения матерей и на который на самом деле обречены сами. Олигарх на белом мерседесе – это не столько слащавое романтическое клише, сколько возможность не трудиться одновременно на ниве производства и воспроизводства.

При этом, как отмечается в исследовании Gender Gap Index (GGI) 2015 г., в России на каждый рубль, заработанный мужчиной, приходится 61 копейка, заработанная женщиной. Русская православная церковь и СМИ (как главные рупоры государственной пропаганды) активно поддерживают женские мечты о крепкой семье и мужчине-добытчике, поскольку  куда проще сдерживать женщин иллюзией о том, что рано или поздно она вырвется из круговорота не слишком хорошо оплачиваемой работы, чем перестраивать трудовое законодательство так, чтобы оно обеспечивало равную оплату за равный труд на практике.

Снимок экрана 2016-05-16 в 18.52.07

Другим ответом на «кризис маскулинности» стал культ новой мужественности, сформированный вокруг фигуры президента РФ Владимира Путина. В докладе Фонда развития гражданского общества говорится, что 85% женщин России хотят проголосовать за Путина в 2018 году, при этом количество молодых женщин (от 18 до 24 лет) в этом опросе составляет целых 90%.  Кремлевские политологи объясняют это стремлением женщин к стабильности, но очевидно, что дело еще и в убеждении наших согражданок в том, что стране необходима «сильная рука», в «женской тоске по сильному плечу», красочно воспетой Ириной Аллегровой. Нужно отметить, что Путин в отношении женщин ведет себя подчеркнуто развязно, эксплуатируя почти блатное презрение к ним. Например, в 2014 году он дал чрезвычайно возмутительный комментарий о Хиллари Клинтон (разумеется, этот комментарий вписывается в образ Путина как супермачо и предназначен для российского электората): «Когда люди переходят определенные границы приличия, это свидетельствует не об их силе, а об их слабости. Но для женщины слабость — это не самое плохое качество». Пропаганда в ответ рисует портрет восторженной россиянки, исполняющей песню «Такого как Путин» и снимающуюся в календаре эротического содержания, как это сделали студентки журфака МГУ. После событий весны 2014 года вокруг Украины и Крыма «четкие патриотки» заняли достойное место в пропагандистской картине русского мира наравне с диванными воинами в майках «Не смешите мои Искандеры». Первые готовы отдаться Путину, вторые идентифицируют себя с ним как с фигурой власти. Таким образом, в отношениях российских мужчин и женщин всегда присутствует «большой кремлевский брат».

Снимок экрана 2016-05-16 в 18.55.56

Система «путинского консенсуса», сложившаяся в 2000-е годы, подразумевает и поддержание определенного гендерного порядка: мужчины консолидируются вокруг «сильного лидера», впервые бросающего им кость для мужской самореализации в виде текущих и будущих войн, а женщины, традиционно далекие от политики (это убеждение особенно старательно проговаривается в СМИ) молчаливо поддерживают эту систему, как будто игнорируя все законопроекты, напрямую направленные против их прав и свобод.

2016 год может стать годом, когда надежды на стабильность, обеспеченную сиятельным альфа-самцом, будут развеяны. Помимо общего падения благосостояния, российских женщин ждут два законопроекта, которые напрямую ударят по их жизни. Первый – декриминализация (выведение из УК РФ и перевод в разряд административных) статей о побоях, угрозе убийством или причинением тяжкого вреда здоровью  и злостное уклонение от уплаты алиментов. Не нужно долго объяснять, что этот законопроект делает теперь абсолютно ненаказуемым и неподконтрольным любое домашнее насилие (ведь муж, распускающий руки или угрожающий расправой ранее, если и привлекался, то именно по этим статьям) и практически лишает женщину поддержки в случае, если она решается на развод (алименты можно не платить). Второй законопроект, который уже пытались протащить в 2015 году, — проект Минздрава России по выведению абортов из общей лицензии на медпомощь по акушерству и гинекологии. Это значит, что учреждениям, которые предоставляют услуги по прерыванию беременности, нужно будет получать специальную лицензию. Следовательно, врача, имеющего право на подобную деятельность, можно будет найти далеко не в любом стационаре, скорее же всего эти врачи переместятся в частные клиники, где цены на аборты будут устанавливаться в соответствии с законами «свободного рынка». Сейчас цены на аборты в платных клиниках Москвы колеблются от 4 до 15 тысяч, хотя себестоимость процедуры куда ниже, что само по себе можно считать имущественным цензом для молодых беременных девушек, желающих совершить аборт. Такой законопроект – очередная попытка вывести аборты из ОМС – самое мягкое из возможных посягательств на репродуктивную свободу российских женщин, учитывая влажные мечты мужчин в рясах (представителей РПЦ) о полном запрете абортов. Уже сейчас функционирует огромное количество проповедников, вооруженных тезисом «дал бог зайку – даст и лужайку», которые агрессивно вторгаются в публичное пространство (главный из них – патриарх Гундяев – выступает с такими предложениями в Государственной Думе).

Снимок экрана 2016-05-16 в 18.56.20

Описанные проблемы – лишь верхушка айсберга. Однако они показывают, что сексизм существует в России на государственном уровне и вполне органично вписывается в политическую систему. Законопроекты, подготавливаемые правительством, будут следовать логике мер «жесткой экономии» и «свободного рынка», где женщина является средством воспроизводства рабочей силы, а мужчина – средством полицейского давления и ведения наступательной войны. Nothing personal, just business. Именно поэтому российскому феминистскому движению необходимы политическая программа и политическая позиция. Представительницы и представители этого движения должны мыслить себя в области гендерно маркированной левой политической субъектности, иными словами – заниматься гендерно ангажирванным политическим анализом и практикой. Такого рода синтез феминизма и марксизма отнюдь не нов, но именно его насущно не хватает в современной российской политике, где гендерное большинство оказывается наиболее консервативным.

Анна Иванова — филолог, активистка РСД и LeftFem.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=8189 1