Перри Андерсон — Открытая левая http://openleft.ru Один шаг действительного движения важнее целой дюжины программ (Маркс) Mon, 06 May 2024 12:09:15 +0000 ru-RU hourly 1 https://wordpress.org/?v=4.9.25 Почему система все еще выигрывает? http://openleft.ru/?p=9164 http://openleft.ru/?p=9164#comments Mon, 13 Mar 2017 11:42:28 +0000 http://openleft.ru/?p=9164

Термин «антисистемные движения» часто использовался 25 лет назад для обозначения левых антикапиталистических протестов. Сегодня его значение поменялось, хотя он по-прежнему актуален на Западе. За последние десять лет число протестных движений выросло, однако теперь их участники восстают не против капитализма, а против неолиберализма: дерегуляции финансов, приватизации госуслуг и роста социального неравенства – именно такой режим господства капитала установился в Европе и Америке начиная с 1980-х. Экономический и политический порядок, который в итоге был принят неотличимыми друг от друга право- и левоцентристскими правительствами, соответствовал централистскому принципу единомыслия la pensée unique, «альтернативы нет», как говаривала Тэтчер. Против этой системы сейчас выступают движения двух типов, и официальная пропаганда обвиняет как в правых, так и в левых в опасном популизме.

Неслучайно эти движения впервые возникли в Европе, а не в США. Спустя шестьдесят лет после Римского договора причина очевидна. «Общий рынок» 1957 года, слияние угледобывающей и сталелитейной отраслей согласно плану Шумана, которое было необходимо, чтобы не допустить возвращения к почти вековому противостоянию Франции и Германии и сконцентрировать послевоенный экономический рост в Западной Европе – все это происходило в эпоху полной трудоустроенности и растущих доходов населения, подъема представительной демократии и создания системы вэлфера. Коммерческие инициативы подобного рода не слишком угрожали суверенитету национальных государств, и скорее укрепляли положение стран, вводивших такие меры. Парламенты, устанавливавшие бюджетные ставки и обменные курсы, отчитывались перед национальным электоратом, который в свою очередь активно обсуждал политические вопросы. Хорошо известен случай, когда Париж дал отпор Брюссельской Еврокомиссии, пытавшейся захватить лидерство. Западная Германия времен Конрада Аденауэра, как и Франция во времена Шарля де Голля, также могла позволить себе следовать внешнеполитическим курсом, независимым от США.

На исходе «славного тридцатилетия» эта система заметно изменилась. С середины 1970-х мир развитого капитализма вошел в долгое пике, которое американский историк Роберт Бреннер характеризовал так: в течение десятилетий происходило замедление темпов экономического роста и снижение производительности, рост безработицы и неравенства, усугублявшиеся периодами резкой рецессии. Начиная с 1980-х в Британии и США, а затем постепенно и во всей Европе, изменяются политические курсы: системы вэлфера сокращаются, услуги и производственные мощности из общественной собственности переходят в частную, финансовые рынки более не регулируются. Приходит неолиберализм. Со временем в Европе эта новая политика приняла на редкость жесткую институциональную форму: число государств-членов ЕС увеличилось почти в четыре раза, и туда вошли в том числе восточные области, где заработная плата традиционно ниже.

Драконовская экономия

От Европейского валютного союза (1990) до Пакта стабильности и роста (1997), а затем – акта Единого рынка (2011) полномочия национальных парламентов были аннулированы системой наднациональной бюрократии, которая защищена от выражений народной воли – все оказалось именно так, как предсказывал экономист Фридрих фон Хайек.

Такая бюрократическая машинерия позволяет спускать меры драконовской экономии на беспомощный электорат – и все под совместным управлением Комиссии и объединенной Германии, самого могущественного государства Евросоюза. Немецкие властители дум откровенно заявляют, что страна стала гегемоном на континенте. Во внешнеполитическом плане Евросоюз и его члены перестали играть хоть сколько-нибудь значительную роль в мире и, в полной мере подчиняясь директивам США, стали передним краем новой холодной войны против России, которая ведется Америкой и оплачивается Европой.

Нет ничего удивительного в том, что столь многие движения выступают против нынешнего олигархата ЕС, который игнорирует народное волеизъявление на различных референдумах и вводит новые бюджетные ограничения в конституционные законные акты. Что представляют из себя эти движения? В странах, составивших ядро ЕС, Западной Европы времен Холодной войны (топография Восточной Европы отличается столь сильно, что пока мы оставим этот вопрос), правые движения доминируют в антисистемной оппозиции Франции (Национальный фронт), Нидерландов (Партия свободы), Австрии (Австрийская партия свободы), Швеции (Шведские демократы), Дании (Датская народная партия), Финляндии (Истинные финны), Германии (Альтернатива для Германии) и Британии (Партия независимости Соединенного Королевства).

В Испании, Греции и Ирландии доминируют левые: Подемос, Сириза, Шинн Фейн. В Италии ситуация уникальна: мощная антисистемная оппозиция представлена правой Лигой Севера, и еще большим по численности Движением пяти звезд, которое колеблется между левыми и правыми. Внепарламентские заявления движения относительно налогов и миграции – правые, но в парламенте оно выступает слева против неолиберальных нововведений правительства Маттео Ренци (в частности, в сферах образования и дерегуляции рынка труда). Централистская политика движения – противостояние попыткам Ренци ослабить итальянскую демократическую конституцию.

К вышеперечисленному можно добавить Momentum, который вырос в Британии после неожиданного избрания Джереми Корбина главой лейбористов. Все правые движения, кроме Альтернативы для Германии, появились еще до 2008 года, некоторые ведут историю с 1970-х и даже раньше. Сириза, Движение пяти звезд, Подемос и Momentum появились в результате мирового финансового кризиса.

Самое важное в этих наблюдениях: в целом правые движения имеют больший вес, чем левые – как по числу стран, где они доминируют, так и по количеству потенциальных голосов. И то, и другое – реакция на неолиберальную систему, которая в наиболее жестком и концентрированном виде захватила современный ЕС. Главным образом она основана на сокращении и приватизации государственных услуг, уничтожении демократических инструментов контроля и дерегуляции производства. Все это можно наблюдать не только в странах Европы, но в ЕС эти тенденции выражены наиболее ярко, о чем свидетельствуют трагические события в Греции, игнорирование референдумов и объемы торговли людьми. В сфере политики эти проблемы стали центральными и самыми обсуждаемыми для населения: меры жесткой экономии, потеря суверенитета и миграция послужили причинами протестов. Антисистемные движения отличаются в зависимости от того, какую из этих проблем они считают наиважнейшей или, если сказать иначе, — какой из оттенков палитры неолиберализма они ненавидят больше всего.

Правых движений больше, чем левых, потому что с самого начала они говорили о проблеме миграции, играя на ксенофобных и расистских настроениях, чтобы получить широкую поддержку среди самых уязвимых слоев населения. Если исключить движения в Нидерландах и Германии, которые верят в экономический либерализм, в иных странах, например, Франции, Дании, Швеции и Финляндии, эта поддержка основана не на критике, а на защите системы вэлфера – считается, что мигранты разрушают ее. Однако правые выигрывают не только в теме мигрантов. Многие из них, в частности, Национальный фронт, доминирующий во Франции, обращаются и к другим вопросам.

Самый очевидный пример – валютный союз. Единая валюта и центральный банк, учрежденные в Маастрихте, объединили введение мер строгой экономии и отказ в национальном суверенитете в общую систему. Левые движения точно так же, как и правые, могут поднимать эти проблемы, однако решения, которые они предлагают, куда менее радикальны. Правые – такие как Национальный фронт и Лига Севера – открыто предлагают свои рецепты по ограничению миграции и освобождению от единой валюты: прекращение притока беженцев и выход из еврозоны. Левые, за редкими исключениями, не предлагают подобных простых решений. В лучшем случае они предлагают технические корректировки к функционированию единой валюты, слишком сложные, чтобы привлечь широкого избирателя, и застенчиво намекают на некие квоты – все это избирателю воспринять гораздо сложнее, чем простые предложения правых.

Вызовы растущей миграции

Миграция и монетарный союз создают особые трудности для левых по историческим причинам. Римский договор обещал свободное движение капитала, товаров и рабочей силы внутри общего европейского рынка. Пока Евросоюз сводился к странам западной Европы, факторами производства, для которых мобильность была важнее всего, были капитал и товары: миграция между странами внутри этого союза была весьма скромной. Но к концу 1960-х мигрантская рабочая сила из бывших африканских, азиатских и карибских колоний, а также полуколониальных регионов бывшей Оттоманской империи составляла уже существенные цифры. Расширение Евросоюза за счет Восточной Европы серьезно повлияло на миграцию внутри союза. Наконец, неоимперские приключения в бывших Средиземноморских колониях—военный блиц в Ливии и раздувание гражданской войны в Сирии—вызвали большие волны беженцев в Европу, а также мстительный ужас у боевиков из тех регионов, где Запад окопался как главнокомандующий, со всеми своими базами, истребителями и особыми подразделениями.

Все это способствовало росту ксенофобии: ею питаются правые антисистемные движения, а левые антисистемные движения борются с ней, сохраняя верность идеалам гуманистического интернационализма. Эти идеалы привели к тому, что большинство левых не хочет даже думать о том, чтобы положить конец монетарному союзу, ведь это было бы возвращением к национализму, виновному в прошлых катастрофах Европы. Идеал европейского единства остается для них принципиальной ценностью. Но сегодняшняя Европа неолиберальной интеграции куда более последовательна, чем любая из противоречивых инициатив, которые левые предлагали до сих пор. Жесткая экономия, олигархия и мобильность представляют собой связанную систему. Мобильность неотделима от олигархии: в истории не было случая, чтобы с электоратом советовались по поводу допустимого масштаба мигрансткой рабочей силы—это всегда решалось за его спиной. Отрицание демократии, которое стало основой Евросоюза, с самого начала исключало любое участие населения в решениях по его организации. Отрицание такой Европы справа куда более состоятельно, чем ее отрицание слева — и это еще одна причина для успехов правых.

Рекордный уровень недовольства избирателей

Приход Движения пяти звёзд, Сиризы, Подемос и Альтернативы для Германии означал бурный рост народного недовольства в Европе. Опросы демонстрируют рекордные уровни недовольства избирателей Евросоюзом. Но как справа, так и слева влияние антисистемных движений остается ограниченным. На последних европейских выборах три самых успешных результата правых — UKIP (Партия независимости соединенного королевства), Национальный фронт и Народная партия Дании — составили 25% от числа голосов. На национальных выборах средние цифры по Западной Европе для всех правых и левых сил такого рода, взятых вместе, составляют примерно 15%. Этот процент электората не представляет угрозы для системы. 25% уже могут доставить головную боль, но пока «популистская опасность», о которой кричат медиа, остается весьма скромной. Те немногие случаи, когда антисистемные движения приходили к власти, или, по крайней мере, казалось, что они могут это сделать, были связаны с намеренно непропорциональным распределением мест в парламенте, которое за счет электорального преимущества должно было бы способствовать укреплению истеблишмента, но вместо этого вызывало эффект бумеранга, или угрожало его вызвать — как в Греции и Италии.

В реальности же существует большой разрыв между степенью народного разочарования в сегодняшнем неолиберальном Евросоюзе (прошлым летом свое недовольство им выразили большинства во Франции и Испании, и даже в Германии едва ли половина принявших участие в опросе имела о нем положительное мнение)—и степенью поддержки, оказываемой тем силам, которые выступают против него. Возмущение и отвращение тем, во что превратился Евросоюз, стало общепринятым, но уже долгое время основным определяющим фактором для европейских голосований является страх. Социально-экономический статус-кво вызывает ненависть повсеместно. Но этот статус-кво регулярно ратифицируется в опросах о переизбрании ответственных за него партий из-за страха, что разрушение этого статуса, которое вызовет панику на рынках, приведет к еще большим несчастьям. Единая валюта не вызвала экономический рост в Европе, и вызвала большие трудности в южных государствах Евросоюза. Но перспектива выхода из него пугает даже тех, кто уже отлично понимает, как от него пострадал. Страх побеждает гнев. Отсюда принятие греческим электоратом тихой капитуляции Сиризы перед Брюсселем, отступление Подемос в Испании, шаткое положение Левой Партии во Франции. За всем этим стоят одни и те же эмоции. Система плоха. Но противостоять ей — значит рисковать нарваться на еще худшие последствия.

Как же тогда объясняется Brexit? Массовая миграция—другой страх Евросоюза, и в Британии его подстегивала кампания «За выход» (Leave), в которой активным спикером и организатором был Найджел Фарадж вместе с другими известными консерваторами. Но одна только ксенофобия никак не способна была перевесить страх экономического обвала. В Британии, как и везде, она росла по мере того, как правительства одно за другим скрывали масштабы миграции. Но если бы референдум о Евросоюзе был лишь соревнованием между этими страхами, как это и хотел представить политический истеблишмент, то кампания за то, чтобы остаться в Евросоюзе, несомненно победила бы с весомым отрывом, как это случилось в 2014 на референдуме за независимость Шотландии.

Были и другие факторы. После Маастрихта британский политический класс отказался от смирительной рубашки евро только чтобы следовать путем местного неолиберализма, еще более жесткого, чем какой-либо из его континентальных вариантов. Сначала финансовая самоуверенность Нового Лейборизма ввергла Британию в банковский кризис раньше всех других европейских стран, потом консервативное либерально-демократическое правительство без всякого внешнего давления само ввело меры жесткой экономии, куда более радикальной, чем где-либо Европе. Экономические результаты этого сочетания уникальны. Ни в одной другой европейской стране не было такой резкой поляризации по регионам — между живущим в своем пузыре высокодоходным Лондоном и Юго-Западом и обнищавшим деиндустриализованным Севером и Северо-Востоком, где избирателям было нечего терять в случае выхода (что важно, бывшего более абстрактной перспективой, чем обвал Евро), а что там случится с Сити и иностранными инвестициями, им было все равно. Страх оказался слабее отчаяния.

В политическом плане ни одна другая страна не замазывала так бездумно электоральную систему—UKIP (Партия независимости соединенного королевства) была самой большой отдельной политической британской партией в Европарламенте по относительному представительству в 2014, но год спустя, с 13% голосов, она получила всего одно место в Вестминстере, тогда как Шотландская национальная партия с менее чем 5% голосов взяла 55 мест. При постоянно сменяющих друг друга режимах лейбористов и консерваторов, порожденных этой системой, избиратели из нижней части доходной пирамиды считали выборы бессмысленными. Но как только им однажды предложили сделать выбор на национальном референдуме, они стали силой, способной вынести вердикт тому запустению, к которому привела политика Тони Блэра, Гордона Брауна и Дэвида Кэмерона.

Последним и самым главным фактором стало различие, отделяющее Британию от континента. Веками эта страна была не только империей, по сравнению с которой все ее соперники выглядели карликами в культурном отношении, но, в отличие от Германии, Италии, Франции и большей части континента, ни в какой из мировых войн она не переживала военного поражения, оккупации или вторжения. Так что экспроприация местной власти бельгийской бюрократией вызвала куда большее раздражение, чем где-либо. Почему государство, дважды победившее мощь Берлина, должно было подчиниться мелкой суете, исходящей от Брюсселя и Люксембурга? Вопросы идентичности в большей степени, чем в остальном Евросоюзе, могли затмить тут экономический интерес. Так что привычная формула — страх экономического отката, перевешивающий страх миграции — тут не сработала, ей помешало сочетание экономического отчаяния и национальной самооценки.

Прыжок США во тьму

В этих условиях республиканский кандидат с беспрецедентным бэкграундом и темпераментом, вызывающий отвращение у мэйнстрима обеих партий своим нежеланием подчиняться принятым нормам гражданского и политического поведения, не симпатичный даже тем, кто за него непосредственно голосовал, смог достучаться до достаточного количества не принимавшихся раньше во внимание белых рабочих из так называемого «ржавого пояса» и выиграть выборы. Как и в Британии, в деиндустриализованных пролетарских районах отчаяние перевесило разумные опасения. Там тоже во всех бедах обвиняли мигрантов, требуя воздвигнуть для них физические и институциональные барьеры, но, как в стране с более глубокой историей местного расизма, еще более грубо и откровенно. Помимо прочего, империя была там не ушедшим воспоминанием, но ярким атрибутом настоящего и заявкой на будущее, а те, кто находился у власти, отбросили ее во имя глобализации, которая стала катастрофой для простых людей и унижением для страны. Слоган Дональда Трампа «Снова сделаем Америку великой» весьма успешно разрушает фетиш свободной циркуляции товаров и рабочей силы, победоносно игнорируя ограничения и подводные камни мультилатерализма. Трамп не так уж далек от истины, утверждая, что его триумф был своего рода Брекзитом, доведенным до предела. Но только это был куда более впечатляющий бунт, поскольку он не сводился к единственному — для большинства жителей символическому — аспекту, и был лишен какой-либо политической респектабельности и поддержки со стороны прессы.

Победа Трампа ввергла европейский политический класс, право- и левоцентристов, в яростное отчаяние. Нарушения принятых миграционных конвенций уже было более чем достаточно. Евросоюз, может, и не испытывал особых сомнений, отправляя беженцев в эрдогановскую Турцию с ее десятками тысяч политических заключенных, полицейским насилием и приостановкой того, что принято считать властью закона, или закрывая глаза на баррикады из колючей проволоки на северной границе Греции, отгораживавшие ее от Эгейских островов. Но уважая дипломатический этикет, Евросоюз никогда не похвалялся своей политикой исключения открыто. То, что Трамп не придает значения подобным формальностям, не повлияет на Евросоюз напрямую. Повлияет на него — и это уже более серьезная опасность — его отрицание идеологии свободной циркуляции средств производства, и, еще в большей степени, его демонстративное безразличие к НАТО, а также его комментарии о том, что можно было бы относиться к России менее агрессивно. Будущее покажет, является ли все это просто бравадой, о которой, как и о многих его внутриполитических обещаниях, все скоро забудут. Но его избрание выявило принципиальное различие между правыми антисистемными движениями, колеблющимся центром и организованными левыми партиями, будь то розовые или зеленые. Во Франции и Италии правые движения последовательно противостояли политике «новой холодной войны» и военной экспансии, включая ливийский блиц-криг и антироссийские санкции, которые приветствовали левые партии.

Британский референдум и выборы в США представляли собой антисистемные потуги правых, вошедшие при этом в резонанс с антисистемным протестом левых (таким, как избирательная кампания Берни Сандерса в США и феномен Корбина в Великобритании), меньшим по масштабу, но все же и менее ожидаемым. Пока не ясно, каковы будут последствия избрания Трампа и Брэкзита, но не приходится сомневаться, что они будут куда менее масштабными, чем сегодняшние прогнозы об этих последствиях. Установленный порядок не свергнут окончательно ни в одной из упомянутых стран, и, как показала Греция, может со впечатляющей скоростью поглощать и нейтрализовать восстания против себя, с какой бы стороны они не исходили.

Среди антител, которые он уже произвел — яппи-симулякры популистских прорывов (Альберт Ривера в Испании, Эммануэль Макрон во Франции), которые борются против тупиковости и коррумпированности настоящего, обещая более прозрачную и более динамичную политику в будущем в обход угасающих партий.

Для антисистемных левых движений Европы урок последних лет вполне понятен. Если они не хотят, чтобы их обошли правые, они не могут позволить себе быть менее радикальными в своих нападках на систему и должны быть более последовательными в своем противостоянии ей. Это означает признание вероятности того, что Евросоюз, который, как неолиберальная конструкция, не способен свернуть со своих рельсов, уже не может быть реформирован, и должен быть демонтирован прежде, чем будет построено что-то новое, либо рожденное из сегодняшнего Евросоюза, либо появившееся в результате перестройки Европы на новых основаниях. А это неизбежно потребует аннулирования Маастрихтского договора. Но если не случится новый, еще более глубокий экономический кризис, обе эти перспективы маловероятны.

Перевод Анны Нижник и Александры Новоженовой.

Оригинал статьи.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=9164 1