Виктория Ломаско — Открытая левая http://openleft.ru Один шаг действительного движения важнее целой дюжины программ (Маркс) Wed, 08 May 2024 20:53:14 +0000 ru-RU hourly 1 https://wordpress.org/?v=4.9.25 Искусство эмпатии http://openleft.ru/?p=9271 http://openleft.ru/?p=9271#respond Sun, 09 Apr 2017 11:55:18 +0000 http://openleft.ru/?p=9271

Виктория Ломаско – художница, создающая графические репортажи о московских политических судах и протестах, документирующая бурные общественные процессы, формирующие современную Россию. Она не ограничивается изображением столичной жизни и активно путешествует по стране и бывшим советским республикам, изучает частную, психологическию и духовную жизнь различных маргинализированных групп. Героями ее эмоциональных и точных работ становятся секс-работницы из Нижнего Новгорода, женщины из подпольных лесби-клубов, учителя в заброшенной сельской школе, заключенные колонии для несовершеннолетних, где Ломаско на общественных началах работала учителем изобразительного искусства. В основе ее подхода – эмпатия даже по отношению к тем, кто идеологически ей не близок, к тем, чьи истории могут не отражать ее собственные взгляды. В ее графических репортажах представлена панорама современного российского общества. Недавно в издательстве n + 1 вышла ее новая книга «Other Russias», переведенная с русского Томом Кэмпбеллом. Интервью, проведенное Нигаром Хаджизаде и Россеном Джагаловым, опубликовано в сотрудничестве с Openleft.ru, All the Russias ‘Blog of Jordan Centre NYU и 5harfliler.com.

Россен Джагалов: Хотел бы начать прямо с вопроса о популизме в искусстве. Мне кажется, что в сегодняшней Восточной Европе то искусство, которое называется левым, в основном элитарно. Это значит, что современное искусство или перформанс могут хорошо восприниматься западной критикой и имеют некий успех за рубежом, но обречены иметь относительно узкую аудиторию и далеко не очевидное политическое значение у себя на родине. Мне кажется, ваш графический репортаж, как и музыка Кирилла Медведева, — это результат сознательного поиска формы, которая довела бы некое политическое послание не только до элитарной московской тусовки, но и до более широкой аудитории, не обязательно искушенной в современном искусстве. Возможно, я все это воображаю. Понимаю, что каждому художнику хочется, чтобы как можно больше людей смотрели или читали его, но все же, какие у Вас мысли насчет той публики, которую вы ищете?

Виктория Ломаско: Мне кажется, что у каждого жанра и медиа есть свои сильные и слабые стороны. В России большинство людей имеют очень традиционный взгляд на культуру, и мои графические репортажи с текстами и с довольно реалистическими рисунками им понятны. Зрителям, конечно, важно, чтобы искусство было от слова «искусно»: «Я сам не могу сделать как этот художник, значит, это искусство». Но с другой стороны люди больше всего слышат об акциях: про Pussy Riot все знают не только в Москве, но и в глубокой провинции, что-то слышали про группу Война и про Петра Павленского. При этом большинство воспринимает акционизм как хулиганство. Еще один минус акционизма, что художники-акционисты очень быстро подходят к собственному пределу. Что бы еще сделали Pussy Riot после молебна в Храме Христа Спасителя, даже если бы за ними не следила полиция? Вероятно, их следующие действия носили бы уже полукриминальный характер или им бы приходилось заниматься саморазрушением, чтобы повысить градус акций. Например, последняя акция группы Война «Дворцовый переворот» была уже на грани порчи государственного имущества. У графических репортажей тихий голос. Но они – как маленькие кирпичики: каждая работа дополняет предыдущую, мои читатели развиваются вместе со мной: с каждой историей мы вместе понимаем что-то большее.

Нигар Хаджизаде: У меня вопрос. Когда я слышу слова «репортаж и документальное рисование», то, конечно, думаю о журналистике. Как вам кажется, возможна ли между ними какая-то параллель, а может быть, даже та работа , которую вы делаете, где-то заменяет журналистику? Вы называете себя художником…

Виктория: Мне кажется, что в России сейчас нужны какие-то гибридные формы журналистики. В Москве, в частности, и в России в целом слишком много каждодневных плохих новостей, по-настоящему плохих… они забываются уже на следующий день, как будто ничего не было – ни катастрофы в метро, ни теракта, ни войны, ни принятия нового безобразного закона. Например, я делала репортаж про освобождение женщин, которые около десяти лет находились в трудовом рабстве в самом «обычном» продуктовом магазине в Москве. Об этом скандальном случае написали многие издания, и в первый день такая новость вызвала шок у читателей: «Как? В Москве! В магазинах есть рабыни, которые подвергаются избиениям, насилию, и полиция знала об этом, и женщин освободили просто гражданские активисты!?» Но на следующий день появилась уже какая-то другая дурная новость… И мы просто поражаемся, и ничего не делаем. А как подтолкнуть читателей, чтобы они не только удивлялись-поражались, но и как-то участвовали? Для этого, наверное, надо не только реагировать на информационный повод, но какое-то время после происшествия следовать за героями репортажа.

 

Разворот из книги “Other Russias”, репортаж «Рабы из московского магазина «Продукты»

Каждый раз, когда я встречалась с этими женщинами, освобожденными из рабства, я просила их, чтобы они рассказали, что делают, какие у них планы, в чём нуждаются. И потом публиковала с социальных сетях один рисунок и один абзац. Например, скоро Новый год, и освобожденным женщинам и их детям нужны ёлка и игрушки, у Лэйлы есть только летние туфли, а уже пошел снег… И из-за того, что публикации регулярно появлялись в фэйсбуке и в livejournal, у читателей возникало чувство, что они имеют отношение к этим людям, и они делали небольшие пожертвования.

Или ситуации с дальнобойщиками, которые протестуют против введения платы за проезд по федеральным трассам, и с защитниками парка «Торфянка», которые препятствуют, чтобы на территории общественного парка строили очередную церковь. Это очень необычно для России, первый опыт, когда люди разных взглядов, далекие от политики, объединились, чтобы чего-то добиться. Представьте, дальнобойщики, которые съехались со всех регионов России, с декабря по май прожили в фурах в своем протестном лагере в Химках на границе с Москвой. Они ходили умываться в Икею, ели роллтон и что ещё придется, спали в машинах в куртках, потому что стояли морозы. При этом печатали листовки в Штабе (одна из фур), каждый день распространяли их на стоянках, проводили собрания для дальнобойщиков в регионах, организовали крупную стачку.

В Химкинском лагере дальнобойщиков. Рисунок из репортажа «Дальнобойщики, Торфянка и Дубки»

Ну, кто из интеллигенции на это сейчас способен? Я удивляюсь этим людям, их ежедневному героизму! Про их протестный Химкинский лагерь я тоже делала регулярные публикации в социальных сетях.

Россен: Есть ли некие примеры в русской и советской или зарубежной художественной традиции, которые Вас вдохновляют?

Виктория: Для меня важен художник и писатель Василий Верещагин. Конечно, из-за его участия в колониальных войнах я отношусь к нему критически, но предельное внимание Верещагина к любой социальной детали заслуживает уважения. Также меня интересуют любые рисованные альбомы: военные, блокадные, концлагерные, революционные.

Россен: По крайней мере в США есть жанр политического комикса, самым известным представителем которого является Джо Сакко. Как вы относитесь к этому стилю?

Виктория: Жанр политического комикса или графической документальной новеллы особенно развит во Франции. Мои репортажи были опубликованы в Либерасьон, в Шарли Эбдо, но чтобы продолжить сотрудничество с этими изданиями мне нужно было использовать раскадровку. А для меня важно делать все рисунки на месте событий.

Нигар: У вас это больше портрет.

Виктория: Мне важна импровизация, но она невозможна, если потом перерисовывать по кадрам. Не хотелось потерять ритм, ощущение, что рисунок сделан здесь и сейчас. У меня есть архив революционной российской графики 1905-1917-х годов. Например, рисунок художника, который случайно увидел выстрел Авроры, проходя мимо. Рисунок сделан настолько быстро, что даже не совсем понятно, что же там происходит, но этот ритм линии… ты понимаешь, происходит что-то очень важное.

 

Российская революционная графика 1905-17 годов

Нигар: Как прямой эфир.

Виктория: Да. Еще один интересный художник, Иван Владимиров был настоящим профессиональным военным корреспондентом, рисовал на нескольких войнах, а также был свидетелем революций 1905-го и 1917-го годов. Про Кровавое воскресенье 1905-го года, наверное, самая сильная вещь – это графический лист «Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?» Валентина Серова. Художник увидел эту сценку из окна Академии Художеств, и смог показать трагедию и как конкретное событие, и как символ любой расправы государства над безоружной толпой.

Россен: Мне очень интересно, как среди художников воспринимаются Ваше искусство, ваша ангажированность? Вы замечали некие перемены в настроении со временем?

Виктория: Интересный вопрос: кто и как сейчас делает имя художнику? Если в Европе и в Америке среди галеристов, музейщиков, искусствоведов и арт-критиков есть настоящая, я бы сказала, «здоровая конкуренция», то российские эксперты в области искусства как будто всегда отстают. Сначала надо, чтобы что-то получило международную известность, тогда они повторят это за западными коллегами. На самом деле в России очень многим художникам имя сделали журналисты. Это и мой случай тоже. Конечно, бренд Pussy Riot раскрутили журналисты, пока бы наши искусствоведы обсуждали друг с другом за чашечкой коньяка, это хулиганство или искусство? То же самое в случаях с Петром Павленским и с Артемом Лоскутовым, организатором Монстрации (демонстрация с абсурдными лозунгами). Есть и другие интересные вещи, которые наши искусствоведы игнорируют. Например, мне очень нравится акция «Тихий Пикет» поэтессы Дарьи Серенко. Дарья ездит в московском метро с самодельно сделанными плакатами, она не рисует, но пишет на плакатах высказывания в форме вопросов на самые важные политические темы, которые боятся обсуждать в российском обществе: про войну в Украине, про преследование ЛГБТ, про насилие в семьях, про принятие новых законов, про политические суды и т. д. В московском метро большинство старается не выделяться, люди в черном, сером, коричневом, в одежде без надписей и лозунгов… вдруг какая-то девушка везет большой плакат, на котором, например, вопрос, кому принадлежит Крым или почему же наши такие близкие связи с Украиной оказались расторгнутыми. И люди вступают в диалог, и в вагоне метро происходит дискуссия, невозможная в другом публичном пространстве. О Дарье сейчас пишут только журналисты, когда ещё опомнятся искусствоведы с кураторами.

Россен: Очень интересно, что 2012 год, протесты того года оказались знаковыми для Вашего графического репортажа. Связан ли он неким образом с социальными движениями?

Виктория: В современной России к чему не присмотришься внимательно, увидишь различные социальные вопросы и проблемы. Например, одна моя приятельница, живущая в четырех часах езды от Москвы, упрекала меня в том, что я рисую только на «чернушные» темы. Я говорю: «Давай ты мне сама тему подскажешь». «Приезжай к нам в деревню и нарисуй, как мои родители преподают в сельской школе», – предложила она. Я приезжаю – весна, разив реки, и к школе надо пробираться на лодке! В классах – один-три ученика, потому что деревня вымирает. Работы нет, родители алкоголики, дети уже с психическими отклонениями, и школа того гляди закроется.

Рисунок из репортажа «Сельская школа»

 

Я это всё зарисовала, записала, показываю подруге и её родителям, а они мне говорят: «Что же тут интересного? Это обычная жизнь. Разве по другому бывает? Какая скучная история у тебя получилась». А москвичи на публикацию реагировали так: «Неужели это происходит у нас в России?» Москвичи дальше Садового кольца только в Европу выезжают.

Нигар: Вы показываете свои рисунки тем, с кого рисовали?

Виктория: Да.

Нигар: И какая реакция?

Виктория: В большинстве случаев положительная. Потому что людям вообще-то нравится, что они становятся героями рисунков. Многие просят рисунок на память, или его фотографию или скан. Очень редко кто агрессивно реагирует. Почти не могу вспомнить таких случаев.

Нигар: И очень интересно отличается от журналистики, например материал о cекс-работницах, потому что это рисунок, и в нем есть какая-то анонимность, потому что если бы это была фотография, они бы могли отказаться.

Виктория: Да, да, конечно, они отказывались.

Нигар: И ЛГБТ?

Виктория: В России много социальных групп, для которых публикации с их фото или видео могут быть нежелательными или опасными. Поэтому первая рубрика книги “Other Russias” и называется “Invisible”. Работа, которую мне было очень тяжело делать, — это репортаж про ВИЧ-положительных людей, которые даже в семьях не раскрывают свой статус. Это был заказ от Оксфам. Ни один из этих людей не согласился на фото или видео, но на рисованные портреты согласились все. С секс-работницами и мигрантами подобная история. Я вижу, что люди хотят, чтобы их голоса прозвучали в публичном пространстве, но не так, чтобы их положение после этого ещё ухудшилось.

Нигар: Как права женщин изменились после развала Советского Союза, особенно в Армении, в Грузии, в Центральной Азии? Как ты сама видишь эту тему?

Виктория: Общества в большинстве постсоветских стран становятся всё более консервативным, и, конечно, это напрямую влияет на отношение к женщинам. Например, в Кыргызстане, если мы говорим про Бишкек или Ош, девушки из либеральных семей знают иностранные языки, часто учатся за границей, но их ровесницы из консервативных семей уже носят хиджабы, их выдают замуж в раннем возрасте, часто похищают.

 

Рисунок из готовящейся книги про постсоветское пространство. Репортаж «Поездка в Бишкек»

 

Нигар: И разница наверное увеличивается?

Виктория: Да, увеличивается. Если советское государство отслеживало хотя бы чтобы не было многоженства, брака с несовершеннолетними девочками, похищений, серьезного домашнего насилия, то теперь некому выполнять эту роль. И само общество стало более консервативным и готово встать на сторону насильника.

Нигар: Это реакция на советскую власть? Когда ее давление исчезло, общество стало более консервативным, потому что советская власть насильно продвигала социалистическую или антирелигиозную повестку?

Виктория: Во многих регионах и республиках, например, на Северном Кавказе, в Узбекистане или в Таджикистане требовался большой контроль и давление со стороны советской власти, чтобы мужчины позволяли женщинам учиться и работать. Трудно поверить, что в советское время могли быть распространены «убийства чести», а сейчас они встречаются повсеместно в Чечне или в Дагестане.

Нигар: А вот, например, в Грузии, в Армении, то же самое с религией или все таки такая ситуация больше актуальна в мусульманских странах?

Виктория: В мусульманских обществах гораздо больше давления, но например в Армении или в Грузии даже мои ровесницы, женщины за тридцать, говорили о том, родители, родственники пытаются контролировать их сексуальность, родители требуют, чтобы они были замужем, или хотя бы делали вид, что замужем – для соседей. Однажды я сидела в Тбилиси в хипстерском кафе для модной молодёжи с выбритыми висками, татуировками и пирсингом. Мои грузинские знакомые, с которыми я была, предложили раскрыть секрет: «Большинство тех, кого ты здесь видишь, или девственники и девственницы или притворяются для своих родственников такими».

 

Рисунок из готовящейся книги про постсоветское пространство. Репортаж «Поездка в Ереван»

 

Россен: Хотел бы напоследок спросить перспективах левого искусства. Сейчас в России, да и не только в России, по всей Восточной Европе, наблюдается некоторое затишье в сфере социальных движений, по крайней мере, что касается левых сил. Я не знаю, необходимо ли политическое бурление для вспышки левого искусства или есть другие более конкретные проблемы: отсутствие сообщества левых художников, отсутствие конкретной публики? Ну а вопрос в том, как ты оцениваешь состояние ангажированного искусства в сегодняшней России?

Виктория: Мне кажется, что сейчас на первый план выходят не цензура и репрессии, а экономические проблемы. Большинство деятелей культуры поставлены в такую ситуацию, когда нет возможности делать что-то профессиональное и качественное на социальные, актуальные, острые темы. Нет ресурсов. И какие перспективы? Например, работать в первую очередь за границей, как делает группа «Что делать?». Я боюсь, что меня ждет такой же путь. В России не слышат, не видят, не реагируют, не публикуют, не выставляют, а когда я даю работу бесплатно или публикую в социальных сетях, отклик все равно в последнее время минимальный. Чувствуются страх, разочарование и усталость. Мне кажется, наше время похоже на время после событий 1905-го года, когда даже хорошие художники пребывали в депрессии и делали проходные работы. Кстати, самое интересное, что сохранилось от периода 1905-1917 годов, — это именно репортажные рисунки, потому что на это все-таки хватало сил и не нужны были большие экономические ресурсы.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=9271 0