Питер Фразе — Открытая левая http://openleft.ru Один шаг действительного движения важнее целой дюжины программ (Маркс) Wed, 08 May 2024 03:21:17 +0000 ru-RU hourly 1 https://wordpress.org/?v=4.9.25 Когда они начнут стрелять http://openleft.ru/?p=3844 http://openleft.ru/?p=3844#comments Wed, 20 Aug 2014 14:29:35 +0000 http://openleft.ru/?p=3844 Эта короткая заметка адресована тем, кто склонен оправдывать действия полицейских, рискующих своей жизнью, и потому вооруженных до зубов посреди мирного города: убийства сходят им с рук, поскольку сами они будто бы подвергаются смертельной опасности во имя спокойствия граждан. Журнал Jacobin разъясняет, почему это не так. 

фото: Дженна Поуп.

фото: Дженна Поуп.

Работники многих профессий подвергаются риску на своих рабочих местах. Но если говорить о полицейских, их работа чаще представляет опасность для других. Сторонники действий спецназа в таких случаях, как тот, что произошел в Фергюсоне, штат Миссури, считают, что спецподразделения полиции должны быть вооружены как военные, ведь им, возможно, когда-нибудь придется иметь дело с очень опасными ситуациями.

Служба в полиции, разумеется, не самая безопасная работа. Однако согласно статистике производственного травматизма со смертельным исходом Статистического управления США, полицейский – далеко не самая опасная профессия.

По данным за 2012 г. показатель производственного травматизма со смертельным исходом (количество травм со смертельным исходом на 100 000 занятых) для патрульных полицейских составлял 15,0.

Этот показатель включает все причины гибели полицейских. Из 105 зарегистрированных в 2012 г. случаев только 51 произошел в результате «насилия или нанесения других форм увечий людьми или животными». Примерно столько же, 48, умерло в «дорожно-транспортных происшествиях», т.е. полицейские разбились на своих собственных машинах.

Ниже приведены профессии с более высоким показателем смертельного травматизма:

  • Лесозаготовители: 129,9
  • Рыбаки и работники смежных профессии: 120,8
  • Пилоты и бортинженеры: 54,3
  • Кровельщики: 42,2
  • Рабочие сталелитейной промышленности: 37,0
  • Сборщики мусора: 32,3
  • Коммивояжеры и водители грузовиков: 24,3
  • Монтажники и ремонтники электролиний: 23,9
  • Фермеры, скотоводы и другие сельскохозяйственные работники: 22,8
  • Рабочие строительных специальностей: 17,8
  • Таксисты и шоферы: 16,2
  • Ремонтники и техобслуживающий персонал, вместе: 15,7

Для ровного счета укажем также профессии, чьи показатели риска жизни и здоровью почти такие же «угрожающие», как и у полицейских:

  • Работники, отвечающие за благоустройство, озеленение и уход территорий: 14,7
  • Работники наземного технического обслуживания: 14,2
  • Спортсмены, тренеры, судьи и работники смежных профессий: 13,0

Более того, быть полицейским совсем не так опасно, как попасться полицейскому на глаза. В 2012 г. полицией были убиты как минимум 410 человек, и это только те, о ком сообщило ФБР со скользкой формулировкой «убийство в целях самозащиты». Точную и полную статистику никто не ведет, фактическое количество убийств, совершаемых полицейскими, может доходить до 1 000 в год.

Для более полной оценки уровня насилия в США укажем, что общее количество убийств, совершенных в 2012 г. в Канаде, – стране с населением 35 млн человек, и с не самым низким показателем убийств для развитого государства – составило 543.

США – не самая безопасная страна, и особенно на рабочих местах слишком много людей слишком часто рискуют жизнью и здоровьем. Но если вы хотите сказать «спасибо» кому-то за стойкость в противостоянии опасностям ради вашего благополучия, поблагодарите мусорщика или таксиста, потому что полиция чаще несет опасность, чем предоставляет защиту.

Ради общественной безопасности мы должны требовать разоружения полицейских вместо того, чтобы вооружать их лучше, чем солдат, воюющих в Ираке или Афганистане.

Текст оригинала на сайте Jacobin.

Перевод: Джулиано Вивальди, Александр Федоров.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=3844 1
Воображаемое сообщество http://openleft.ru/?p=868 http://openleft.ru/?p=868#respond Wed, 18 Dec 2013 16:35:45 +0000 http://openleft.ru/?p=868 Оккупированный парламент штата Висконсин (США).

Оккупированный парламент штата Висконсин (США), 2011.

Понятие «класса» в левой теории всегда заключало в себе проблему. Известное разделение на «класс-в-себе» и «класс-для-себя» лишь обозначает эту проблему, но само по себе отнюдь не разрешает ее. Как класс из социологической категории, совокупности людей, объединенных неким общим признаком, превращается в живую политическую силу? Какие механизмы оказываются при этом задействованными? И стоит ли искать революционный субъект в пространстве экономики, как будто из экономического статуса автоматически вытекает статус политический? Американский исследователь Питер Фразе попытался порассуждать об этих вечных для левой теории проблемах, поставив под вопрос границу между «классовой политикой» и «политикой идентичности». Действительно, начиная с 1980-х годов в левой среде и академических кругах говорят об identity politics. Принято считать, что «политика идентичности» принципиально отличается от «старой» классовой политики и политики перераспределения материальных благ. Но само это разделение Фразе считает необоснованным: «старая» марксистская классовая политика была не в меньшей степени политикой идентичности, чем современные экологические, феминистские, ЛГБТ-движения. Формирование коллективной идентичности, в понимании которой Фразе следует за Бенедиктом Андерсоном с его идеей «воображаемого сообщества», — необходимый элемент любой массовой политики. Для марксистов этот элемент остается слепым пятном хотя бы в силу определенных тенденций в теории самого Маркса. Но для того, чтобы левая политика стала по-настоящему широкой и радикальной, это должно измениться. Об этом и предлагает поговорить Фразе, рассматривая конкретный случай борьбы против антипрофсоюзных законов в штате Висконсин в 2011 году. Та борьба запомнилась впечатляющей многодневной оккупацией парламента штата, митингами и упорством нескольких десятков тысяч протестующих. Статья Питера Фразе предлагает убедительный ответ на вопрос, в чем секрет Висконсина.

* * *

Я вырос в Миннесоте, но в 1998 году уехал оттуда – моя связь со штатом ограничивается просмотром местных новостей и матчей бейсбольной команды «Миннесота Твинз». И все же, глядя, как в Висконсине в начале 2011 года протестовали против атаки губернатора Скотта Уокера на профсоюзы, я чувствовал смесь гордости, стыда и ревности. Те же самые эмоции испытывали многие египетские активисты, глядя на своих соседей в Тунисе, захвативших лидерство в политических переменах на Ближнем Востоке.

Возможно, именно благодаря сочетанию эмоциональной привязанности к американскому Среднему Западу и интеллектуальной приверженности к левой политике события в Висконсине способны дать ключ к великой нерешенной загадке XXI века: отсутствующему коллективному агенту антикапиталистической трансформации.

Отсутствие революционного агента — центральная проблема для левых с 1960-х годов. С тех пор диагностика и критика капитализма постоянно совершенствовалась и усложнялась. Циклы, кризисы и идеологии накопления капитала осмыслены такими теоретиками, как Дэвид Харви и Фредрик Джеймисон. Нет нехватки моделей того, как построить лучшее общество из уже существующих элементов – начиная с подробного  сценария экономики участия Майкла Альберта и Роберта Ханеля и заканчивая открытыми схемами «реальных утопий» Эрика Олина Райта. Чего не хватает, так это организованной массы сторонников, способных осуществить переход от капитализма к чему-то лучшему.

Митинг в Мэдисоне, штат Висконсин, в 2011 году.

Митинг в Мэдисоне, штат Висконсин, в 2011 году.

Предшествующие поколения марксистов располагали концепцией коллективного революционного агента – так называемого «рабочего класса». Однако важно понимать, что этот термин означал в политическом смысле. Он не просто относился к классу в структурном смысле: к рабочим, которые зарабатывают на жизнь, продавая свой наемный труд, и вступают в противостояние с капиталистами, чьей источник благосостояния основывается на найме работников и производстве ради прибыли. Рабочий класс в этом смысле составляет большинство даже в богатых странах, но бесмысленнен в смысле коллективной идентичности и, следовательно, политически инертен. Это «класс-в-себе», а не «класс-для-себя», если пользоваться старым марксистским выражением. Хардт, Негри, Вирно и другие современные теоретики множеств говорят о похожей всеобъемлющей версии рабочего класса, но в их устах эта категория скорее выражает надежду на политику будущего, чем указывает на конкретный и существующий коллективный агент.

Рабочий класс в том виде, в котором он существовал в старом левом политическом дискурсе, является социологической категорией, зачастую относящейся к определенному типу наемных трудящихся: промышленному пролетариату, занятому на крупных заводах. Предполагалось, что такие рабочие — авангард социалистической политики не просто потому что их эксплуатирует капитал, но потому, что они существуют в особой среде, выковавшей коллективную идентичность и способствующей массовой разрушительной активности: рабочие продолжительное время трудятся на заводах, где они собраны вместе, выполняя каждый день похожую рутинную работу.

Рабочий класс в этом специфически социологическом смысле потерял свою политическую центральность как по причине структурных изменений в экономике, так и в силу трансформации политического сознания левых. Капитализм все больше вытесняет промышленных рабочих машинами, в результате в экономике начинает все больше доминировать культурное производство и занятость в сфере услуг, что не способствует солидарности так, как старая заводская модель. В то же время национально-освободительные и феминистские движения заставили признать тот факт, что старая концепция рабочего класса отводила центральную роль белым мужчинам из числа «рабочей аристократии», маскируя как неоплачиваемый домашний труд, так и роль расизма в исключении не-белых из привелигированных секторов экономики. И как бы ни любили старые левые изображать рабочий класс в качестве универсальной идентичности, суммирующей частные интересы (нынешние ностальгирующие левые, вроде Вальтера Бенна Майклса, изображают его тем же образом), рабочий класс в социологическом смысле всегда был видом политики идентичности.

Назвать политику рабочего класса видом политики идентичности, тем не менее, не означает ее нивелировать. Все успешные политические движения опираются на то, что историк Бенедикт Андерсон называет «воображаемым сообществом». Андерсон ввел термин в одноименной книге для анализа концепции «нации»: целью книги было объяснить, почему «после Второй Мировой войны каждая успешная революция самоопределялась в национальных категориях». Андерсоновское определение применимо не только к национализму, но и к любой коллективной политической идентичности, нужной для успешного политического движения.

Протест в Висконсине в 2011 году

Протест в Висконсине в 2011 году.

Нация, утверждает Андерсон, есть вооражаемое сообщество, причем воображаемое одновременно как ограниченное и суверенное. Оно воображаемое, потому что даже в самой маленькой стране у нас есть возможность знать лишь крохотную долю людей, составляющих «наше» сообщество. И все же мы думаем, что это наше сообщество, испытываем чувство общности и солидарности с людьми, которых мы не знали и никогда не узнаем лично. Но сообщество нации также ограничено в том смысле, что оно не охватывает все человечество. Трудно поддерживать чувство единства и смысл существования воображаемого коллектива, если он не способен выделиться на фоне других сообществ, от которых он отличен.

Для левых недовольство национализмом — и воображаемыми идентичностями в целом — принимает две формы. Первая — недоверие к любой политике, которая не основывается явным образом на противопоставлении труда и капитала, поскольку такие движения могут играть на руку национальным буржуазиям, стремящимся скрыть классовый конфликт. Вторая — отрицание идеи любого ограниченного сообщества, основанное на опасениях, что такое понимание различия неминуемо приведет к насилию и репрессиям на основе групповой идентичности — и этот страх, конечно, не является беспочвенным, учитывая опыт XX века. Для некоторых левых единственный коллектив, членом которого допустимо себя считать, – это все человечество.

Опасения, что политика идентичности — всего лишь прикрытие буржуазной идеологии, конечно, могут быть обоснованным. Но в той же мере эти опасения могут относиться к классовой политике, как в случае с искаженным про-корпоративным популизмом американских правых из движения Tea Party. И поскольку классовая идентичность – это всегда идентичность особенного социологического класса, а не рабочего класса в целом, она может служить прикрытием для сохранения привилегий определенной социальной группы. Простое заявление, что какое-либо движение имеет классовую основу, не снимает вопрос о конструировани воображаемого сообшества, но подразумевает его: люди должны осознать свой класс как единство, в которое входят другие люди, отличные от них по расе, полу, гражданству или позиции на рынке труда.

Можем ли мы представить свои сообщества как ограниченные, но не доминирующие над другими сообществами? История националистических движений в государственной власти в этом отношении не вызывает энтузиазма, но, возможно, американцы могут обнаружить у себя дома более многообещающий пример. Размышляя о национализме в США, мы чаще всего вспоминает реакционные проявления американского национализма: ура-патриотизм, шовинизм, отстаивание интересов деловых кругов и все прочее. Но для всех жителей страны, которые видят себя американцами, США – это в том числе набор мощных идентичностей, которые могут дать многое для прогрессивного развития. Поддержание этих идентичностей не обязательно связано с желанием доминировать или уничтожать всех остальных. Подумайте, к примеру, о самом ярком способе выражения региональной идентичности – поддержке местных локальных спортивных команд. Матчи между городами и штатами – это дружеское соревнование, а не примитивная ненависть.

Протест в Висконсине в 2011 году

Протест в Висконсине в 2011 году.

Протесты в Висконсине учат, что региональные идентичности обладают политическим значением. Этот конфликт главным образом обсуждался в терминах противостояния республиканцев и демократов, или капитала и труда. Протесты были в том числе об этом, но они касались также представлений о том, какой является и должна быть культура Висконсина; политика протестов нередко представлялась как проявление самой сути штата – «висконсинности». Возможно, самый широко распрогандированный символ протестов – шляпа в форме куска сыра, характерный аксессуар фанатов футбольной команды «Грин Бэй Пэкерз», которую носили протестующие в знак солидарности с Висконсином по всей стране. Затем игроки «Пэкерз» вышли на улицы – и слова их так много значили не потому, что они звезды, но от того, что футболисты занимают ключевые позиции в одной из самых престижных институций штата.

Рассуждая на более абстрактному уровне, историк Кристофер Фелпс утверждает, что протесты черпали силу и легитимность в наборе общих норм, уникальных для Висконсина: так называемой, «висконскинской идее» — популистском левом понятии, что правительство и экономика должны отчитываться перед простым человеком. Идея восходит к политику начала XX века Роберту ЛаФолету, работавшему учителем в школах штата. Его имя нередко вспоминают, когда требуется объяснить миссию университетской системы Висконсина. В самой «висконскинской идее» нет ничего исключающего или шовинистского. Ее задача – дать всем винсконсинцам опору, с помощью которой они могли бы определить себя как часть воображаемого сообщества с общими прогрессивными ценностями.

Идея укоренить левую политику в общей идентичности штатов и регионов может казаться анахронизмом, идти в разрез с расхожими социалистическими и марксистскими стремлением обосновать политику в труде. Но подобно тому, как социологический рабочий класс, воображаемый старыми левыми, был всего лишь особым провлением базовой структурной оппозиции между капиталом и трудом, так же и формирование идентичности в пространстве классовой политики и места в производстве привязано к определенной исторической эре. Борьба за городское развитие, экологическую справедивость, государство благосостояния – в той же степени классовая борьба, как забастовки и другие акции, связанные с трудом. Следовательно, необходимо вообразить политическую идентичность, которая схватывает всю динамику производства и воспроизводства за стенами заводов. Признавая этот факт, многие активисты сегодня расплывчато говорят о «сообществе» (community). Но лучше дать такому сообществу имя, место, историю, набор символов, которым можно пользоваться в политической борьбе, – т.е. предложить «висконскинскую идею».

Другие штаты и регионы должны найти в своем прошлом то, что можно применить для создания жизнеспособной прогрессивной идентичности. В западных штатах существует радикальная рабочая традиция wobblies (профсоюз Industrial Workers of the World, наиболее активный в 1910-1920 годах – ОЛ) и шахтеров. Нынешнюю культуру Северной Калифорнии и тихоокеанского северозападного побережья часто высмеивают за хипповский нарциссизм, но она может создать основу для более содержательной политики прогрессивного космполитизма. На северо-востоке США есть радикальная традиция рабоче-ремесленного республиканизма янки, которая уходит в годы революции, а также гордая история аболиционизма. Регион Апалачи, нынешний центр расового рессентимента, также располагает своей историей рабочей борьбы. Элементы прогрессивной идентичности есть даже на Юге, где доминирует реакционная локальная политическая иентичность и современные правые националисты: контр-история Юга начинается с сообществ беглых черных рабов и индейцев и продолжается в Студенческом координационном комитете ненасильственных действий (игравшем активную роль в движении за гражданские права – ОЛ).

На протестующем шляпа-кусок сыра, символ Висконсина

На протестующем шляпа-кусок сыра, символ Висконсина.

Какую бы идентичность мы не сконструировали, она будет, как указал Бенедикт Андерсон, воображаемой. Как иронические субъекты постмодерна, мы не можем не столкнуться с искусственностью своих идентичностей. И это справедливо, поскольку от нас требуется конструировать новую идентичность осознанно, а не воспользоваться уже готовой: некритично присвоить прошлое означает исключить все тех, кто был в нем исключен. Современная «висконсинская идея», например, должна охватить не только крепких фермеров, но и их беднейших соседей из Милуоки и иммигрантов-хмонгов из западного Висконсина.

К счастью, сила национализма не зависит от примордиального прошлого или аутентичной привязки к земле; можно почувствовать идентичность, даже если ты знаешь, что она искуственна. Мое собственные чувства к Миннесоте не менее реальны, если я знаю, что они воображаемы. Подобно египтянам, которые на Тахрире рассказывали о своем видении перемен на всем Ближнем Востоке, у меня тоже есть мечта о переменах на всем американском Среднем Западе. Когда люди Миннесоты восстанут, чтобы свергнуть свои коррумпированные и самодовольные элиты, я вернусь первым же самолетом, чтобы к ним присоединиться.

Питер Фразе – социолог, редактор Jacobin.

Перевод Ивана Напреенко. Оригинал на сайте Jacobin.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=868 0