Право на труд — Открытая левая http://openleft.ru Один шаг действительного движения важнее целой дюжины программ (Маркс) Sat, 27 Apr 2024 16:50:06 +0000 ru-RU hourly 1 https://wordpress.org/?v=4.9.25 Понятие эксплуатации у Маркса: Что делает ее несправедливой? http://openleft.ru/?p=9481 http://openleft.ru/?p=9481#comments Sun, 06 Aug 2017 08:54:12 +0000 http://openleft.ru/?p=9481

Джеральд Коэн – канадско-британский философ, один из основоположников движения «аналитического марксизма». Представители этого направления стремились реконструировать теорию Маркса, опираясь на логически выверенную аргументацию и современные экономические и социологические методы, противопоставляя себя пост-структуралистским и гегельянским вариантом марксизма. Сам Коэн начинал с анализа философии истории Маркса (см. его Karl Marx’s Theory of History: A Defense), но позже перешел к созданию скрупулезной этической аргументации в пользу социализма. Как он сам писал, его сподвигла на это необходимость ответить на яркую и продуманную риторику Роберта Нозика – главного философа-либертарианца и защитника моральной ценности свободного рынка. Коэн считал, что марксизм оказывается беспомощен перед либертарианской апологетикой эксплуатации, потому что он, как и либертарианство, опирается на понятие самопринадлежности (self-ownership) – представление о том, что человек является единственным собственником своего тела, психики и деятельности. Именно приверженность самопринадлежности, считал Коэн, лежит в центре как либертарианской критики распределения, так и марксистской критики капиталистической эксплуатации. Этому была посвящена его книга Self-Ownership, Freedom and Equality, один из самых мощных ответов либертарианству с радикально левых позиций. При этом, аргументы Коэна очень мало напоминают то, что мы привыкли видеть в левой литературе – это рассуждения не в традиции критической теории, методологически они в гораздо большей степени заставляют вспомнить о том же Нозике или, например, о Джоне Ролзе. Коэн считал, что левые должны не только заниматься критикой идеологии, оставляя вопросы справедливости на потом (и подразумевая, что они и так самоочевидны), но и формировать собственное логичное и продуманное видение этики. «Открытая левая» публикует главу из Self-Ownership, Freedom and Equality, посвященную анализу понятия эксплуатации.

«…владелец денег шествует впереди как капиталист, владелец рабочей силы следует за ним как его рабочий; один многозначительно посмеивается и горит желанием приступить к долу; другой бредет понуро, упирается как человек, который продал на рынке свою собственную шкуру и потому не видит в будущем никакой перспективы, кроме одной: что эту шкуру будут дубить». (Карл Маркс, Капитал)

1) Согласно стандартному марксистскому представлению об эксплуатации, отсутствие собственности у рабочих вынуждает их продавать свою рабочую силу капиталистам, владеющим всеми средствами производства. Таким образом, рабочие вынуждены подчиняться приказам капиталистов и отдавать им что-то из того, что производят: часть того, что произвели рабочие оставляют себе, а остальное (прибавочный продукт) безвозвратно забирают капиталисты

Существует дискуссия о том, считал ли Маркс капиталистическую эксплуатацию несправедливой. Некоторые думают, что, конечно же, считал, другие думают, что, несомненно, нет. Я не буду продолжать этот спор здесь. Я принимаю за данность, что, как я утверждал и в других сочинениях, Маркс думал, что капиталистическая эксплуатация несправедлива.[1]

Учитывая это, давайте все же вернемся к только что обрисованному стандартному представлению об эксплуатации,[2] чтобы спросить: в чем именно, по-мнению Маркса, заключалась несправедливость эксплуатации. Заметьте, что в марксистском представлении об эксплуатации, появляются три логически различных вещи, каждая из которых отдает несправедливостью. Во-первых, (1) рабочие находятся на нижних уровнях неравного распределения средств производства. Во-вторых, (2) они принуждены работать так как им говорят другие. В-третьих, (3) они принуждены отдавать другим прибавочный продукт. (В стандартном варианте (1) служит причиной (2) и (3).)

Как я сказал, это три логически независимые характеристики положения рабочих. Логически, каждый из них возможен без остальных двух, а каждые два возможны без третьего. Если рабочие, лишенные средств производства решают умереть, то только (1) верно. Или, если у рабочих есть средства производства, но их меньше или их качество хуже, чем у принадлежащих капиталистам, и рабочие решают работать самостоятельно,[3] так как это несет материальную выгоду или из стремления к неповиновению потому что они ненавидят эксплуатацию больше, чем бедность, то, опять же, только (1) верно. Если же, напротив, рабочие в той же степени, что и капиталисты, обладают средствами производства, но их под дулом пистолета заставляют трудиться угнетатели, не получающие от их труда ничего (предположим, что рабочих заставляют просто ломать камни), то только (2) верно. И, если рабочие в той же степени обладают средствами производства, и работают на себя, но другие силой забирают часть того, что они производят, то только (3) верно. (Можно также придумать случаи, для которых верно только (1) и (2), (2) и (3) и, соответственно, (1) и (3).)

Теперь давайте спросим: какая или какие (ведь их может быть больше, чем одна) из этих характеристик делают эксплуатацию несправедливой, не столько согласно Марксу, а, более широко, согласно марксистскому взгляду? Вопрос не связан (напрямую) с восприятием Маркса. Говоря проще, если история, которую рассказывает Маркс (и которую я представил в первом параграфе главы) – это история о капиталистической эксплуатации, то где конкретно в ней содержится несправедливость (с точки зрения независимых и разумных взглядов на справедливость)?

В последних двух главах этой книги я обсуждал марксистское представление об эксплуатации и в каждой я критиковал связь между этим представлением и тезисом о самопринадлежности. В пятой главе я говорил, что марксисты стремятся представить эксплуатацию несправедливой, не отвергая тезиса о самопринадлежности (и я отстаивал то, что ее невозможно представить несправедливой, не отвергая этого тезиса). В шестой главе я пошел дальше. Я обвинил марксистов в поддержке тезиса о самопринадлежности, скрытой в их представлении об эксплуатации (которая имеет неприятные последствия для связности этого представления: смотри части 2, 3 и 8 этой главы).

 

То, что марксистом не удается отвергнуть тезис о самопринадлежности и то, что, на самом деле, они его поддерживают, это, разумеется, совместимые высказывания. Однако, предпосылки моих аргументов в пользу этих двух высказываний похоже несовместимы. Так, в главе 5, я описывал несправедливость эксплуатации как укорененную, согласно Марксу, в неравном распределении средств производства (выделенном как характеристика (1) выше), которое порождает изъятие излишка, тогда как в главе 6, я описывал несправедливость эксплуатации как (опять же, согласно Марксу) укорененную в изъятии излишка как таковом (характеристика (3)): я не представлял ее как вторичную несправедливость. В этой главе я кратко вернусь к этим, по всей видимости, конфликтующим описаниям, покажу почему они кажутся противоречащими друг другу, попробую разрешить это противоречие и, после этого, выскажу критику некоторых рассуждений Джона Рёмера, относящихся к этой теме.[4]

2) В 5-ой главе я говорил, что марксистская критика капиталистической несправедливости полностью опирается на тот факт, что рабочие не имеют доступа к материальным производящим ресурсам. Здесь марксистское обвинение состоит в том, что наименее преуспевающие являются жертвами несправедливости в лево-либертарианском смысле (обвинение, которое, как я заметил, не требует отвержения или модификации тезиса о самопринадлежности). Но в главе 6 основная область эксплуатации оказывается сдвинута от до-производственного распределения активов к самому насильственному изъятию, от характеристики (1) к характеристике (3). В 6-ой главе я не утверждаю, что марксисты думают, что изъятие несправедливо не из-за того, что делает его возможным (до-производственное распределение), а то, что оно несправедливо потому что подразумевает то, что Маркс называл «кражей чужого рабочего времени» (и это обвинение, как я утверждал, требует принятия тезиса самопринадлежности).

Так я говорю в 5-ой главе – для Маркса изначальное неравное распределение несправедливо и именно из-за этого несправедливо последующее обращение продукта между рабочими и капиталистами. Тем не менее, в главе 6 упор смещается на само обращение продукта, которое описывается как основная несправедливость для Маркса, так что распределение активов считается несправедливым именно потому, что оно дает начало такому обращению. Может ли одновременно быть правдой то, что изъятие несправедливо, потому что отражает несправедливое распределение и что распределение активов несправедливо, потому что создает несправедливое изъятие? Я думаю, что ответом является «да» в том случае, если оба «потому что» правильно и различным образом интерпретированы: именно это я и надеюсь показать.

Сталкиваясь, как мы сейчас, с подобного рода головоломкой, часто бывает полезно смоделировать ее в другой сфере мысли, где мы можем ожидать меньшего влияния предрассудков на наше восприятие. Вот подходящая частичная аналогия к нашей проблеме. Предположим, что некто имеющий соответствующий статус неравно распределяет оружие, то есть предоставляет его лишь некоторым, а не всем, и, что оружие позволяет тем, кто его имеет организовывать ограбления на дороге. Предположим, что, благодаря взаимному страху, равное распределение оружия означало бы отсутствие дорожных ограблений и, что единственное релевантное использование оружия это совершение дорожного ограбления или защита от него. Оружие ценно лишь как средство разрушения и угрозы.

Прежде, чем мы продолжим дальше размышлять над примером с оружием, позвольте мне объяснить почему я смоделировал его именно таким образом. Распределение оружия отображает распределение средств производства, ограбление отображает насильственное изъятие излишка и важное условие того, что людей интересует оружие только как средство совершения или предотвращение ограбления соответствует предположению, которое мы должны сделать о средствах производства, а именно, что они никому не интересны никак, кроме как в качестве средства производства. Это значит, например, что ни один землевладелец не хочет использовать часть своей земли как частный парк и, что семена кукурузы не могут быть съедены, а не посеяны. Это, конечно, ложно, но я думаю, что эта ложность не имеет значения для вопроса о том, в чем состоит несправедливость эксплуатации: такая взаимозаменяемость в средствах производства, такая возможность их использования не как средства производства, но как средств потребления, не требуется для истории Маркса.

Мы можем сказать об оружии следующее. Мы можем сказать, что и дорожные ограбления[5], и неравное распределение оружия несправедливы. И мы можем сказать, что неравное распределение оружия несправедливо потому что делает возможными дорожные ограбления, из чего следует, что несправедливость оружейного неравенства проистекает из того, что оно делает возможным: оно считается несправедливым лишь благодаря несправедливости (дорожному ограблению), которое оно производит.

В отличии от этого, было бы неправильно сказать, что несправедливость дорожного ограбления проистекает из неравного распределения оружия, которое делает его возможным. Что делает дорожное ограбление несправедливым, так это просто тот факт, что это насильственная невзаимная передача денег грабителю (в отличие от невзаимной передачи денег, которая не несправедлива, так как является подарком и насильственной взаимной передачи, загадочный вопрос о несправедливости которой здесь затрагивать не обязательно). Дорожное ограбление несправедливо, так как это перевод денег благодаря неправильной причине (а именно, в этом случае, благодаря страху жертвы, что разбойник ее убьет).

Неравное распределение оружия не является нормативно фундаментальным, даже несмотря на то, что перевод денег становится несправедливым после использования такого метода как запугивание оружием и благодаря ему. Этот факт не делает неравное распределение оружия нормативно фундаментальным, так как оно неправильно только из-за той несправедливой передачи, которую оно делает возможным, несмотря на тот факт, что оно причинно фундаментально для объяснения возможности и появления несправедливых передач.

Вернемся к марксистскому контексту. Пока мы делаем различие между причинными и нормативными основаниями, мы, безусловно, можем, переворачивая рассматриваемую формулировку, одновременно говорить, что изъятие несправедливо, потому что оно отражает несправедливое распределение и, что распределение активов несправедливо, потому что порождает несправедливое изъятие. Проводя параллель с примером с ограблением, правильно было бы сказать об эксплуатации в марксизме следующее. Во-первых, насильственное изъятие излишка неправильно само по себе, а не потому что оно наследует неправильность чего-то другого. Во-вторых, при нашем разумном предположении, что единственное назначение средств производства состоит в создании продукта, распределение средств производства несправедливо, если оно делает возможным несправедливую передачу продукта и благодаря этому. И наконец, в соответствии с примером с оружием, тот факт, что передача продукта несправедлива тогда, когда она стала возможным из-за неравного распределения средств производства и благодаря ему, не делает неравное распределение нормативно фундаментальным. Думать обратное значило бы путать причинную и нормативную фундаментальность.

Передача продукта несправедлива, если, и только если, она происходит по неправильной причине. Если невзаимная передача продукта не отражает ничего кроме просто-напросто разных (неманипулируемых) предпочтений,[6] то передача не несправедлива. Но она несправедлива если вызвана неравным распределением прав на активы, которое несправедливо потому что порождает неправильное, так как насильственное, а не, скажем, основанное на предпочтениях, обращение продукта. Так что мы можем одновременно сказать, что изъятие несправедливо, потому что исходит из неравного (а значит несправедливого) распределения активов, и, что это распределение несправедливо потому что порождает несправедливое изъятие. Обращение товара несправедливо, потому что отражает несправедливое распределение ресурсов, которое несправедливо, потому что производит именно такое обращение например электрокотел 220 вольт.

Артикуляция основы двух конъюнкций в следующем предложении показывает, что их совместно утверждение не создает противоречия или логического круга:

  • Рабочий (Р) эксплуатируется капиталистом (К), так как К получает (без возврата) часть того, что производит Р, благодаря различию во владении средствами производства и тогда, когда К получает часть того, что производит Р, прибыль К несправедлива.
  • Неравное распределение средств производства несправедливо потому что становится причиной несправедливой невзаимной передачи, описанной в (i)

 

Многие бы согласились с различением между описательными и нормативными характеристиками, которое я собираюсь сделать, и этот и следующий параграфы не обращены к тем, кто отвергает его, так как здесь нет возможности защитить это различение в общих терминах. Характеристика описательна, если, и только если, она утверждает, что то, о чем она говорит не подразумевает ценностного суждения, тогда как ценностные суждения подразумеваются когда утверждаются нормативные характеристики. Описательные характеристики эксплуатации заключаются в том, что это насильственное и невзаимное обращение, а описательные характеристики до-производственного распределения заключаются в том, что оно неравно. Нормативная характеристика обоих (согласно марксизму) это то, что они несправедливы.

Различие между нормативным и описательным позволяет достаточно точно определить что следует из чего в рассматриваемом вопросе: описательные характеристики обращения следуют из описательных характеристик до-производственного распределения; нормативная характеристика обращения следует из его описательных характеристик (и, таким образом, согласно правилу транзитивности, из описательных характеристик до-производственного распределения); и нормативная характеристика до-производственного распределения следует из нормативной характеристики обращения, которое оно делает возможным. В двух (или в трех) словах, осуществляемая во время эксплуатации передача несправедлива из-за характера (описательные характеристики) ее причины, и эта причина несправедлива, она обладает этой нормативной характеристикой, потому что несправедливо то, что она порождает.

Давайте выделим для дальнейшего уточнения три темы для анализа: неравное распределение активов, его тенденция к порождению насильственного обращения продукта и насильственное обращение продукта. На мой взгляд, нормативно фундаментальная несправедливость заключается в этом обращении, даже при том, что оно считается несправедливо эксплуататорским, потому что вызвано неравным распределением активов. Это распределение несправедливо из-за своей тенденции к созданию насильственного обращения продукта, а эта тенденция делает обращение несправедливым потому что несправедлива реализация тенденции.[7]

 

3) Я утверждаю, что несправедливое распределение средств производства обязано своей несправедливостью изъятию излишка, которое такое распределение обеспечивает. Некоторым захочется возразить, что несправедливое распределение средств производства несправедливо имманентно, вне зависимости от его последствий. Я согласен с последним предложением, но я не думаю, что оно опровергает мое утверждение того, что несправедливость распределения средств производства вторична.

Здесь нужно разграничить различные смыслы «имманентного», «имманентности» и т.д. Рассматриваемая до-производственная распределительная несправедливость действительно имманентна распределению в первом смысле «имманентности», которое я выделяю. Но я также выделяю второй смысл «имманентности», в котором несправедливость не имманентна до-производственному распределению: вторичный статус его несправедливости, связан с тем, что оно не имманентно ему во втором смысле.

Я сказал, что если y несправедливо, потому что оно делает возможным или склонно к порождению x, и x несправедливо,[8] то несправедливость y исходит от несправедливости x (даже если x считается несправедливым только если его порождает y). В одном из смыслов «имманентности», доброе или злое является таковым имманентно, если оно является таковым вне зависимости от своих последствий. И в этом смысле, неравное распределение безусловно имманентно несправедливо, хотя его несправедливость нормативно вторична. Такое распределение имманентно несправедливо потому, что его несправедливость состоит в склонности к порождению определенного последствия, склонности, которая может быть и не актуализирована. Его несправедливость не зависит от последствий, к котором оно действительно приводит, и таким образом, не зависит от тех действительных последствий, к которым может привести.

Рассмотрим показательную частичную аналогию. Намерение сделать нечто плохое неправильно вне зависимости от своих последствий, и, в частности, даже если не привело к неправильному действию (потому что агент передумал, потому что его план не сработал и т.д.). И также плохо делать нечто неправильное, вне зависимости от любых последствий, которые оно может иметь. Таким образом, в этом смысле и то и другое имманентно неправильно, но можно подумать,[9] что неправильность действия здесь первична, что намерение неправильно действовать плохо именно из-за того, что это намерение действовать (тогда как действие неправильно не потому что оно исходит из неправильного намерения (даже если оно не считается неправильным действием, если не исходит из него)).

Аналогично, изначальное неравное распределение средств производства несправедливо, вне зависимости от своих действительных последствий, и, следовательно, (в указанном смысле) имманентно несправедливо: несправедливо из-за своей склонности вызывать несправедливость, которая имманентна ему в том смысле, что она сохраняет свое присутствие, какими бы ни были действительные последствия. Но, тем не менее, несправедливость распределения остается нормативно производной: центральная несправедливость это невзаимная передача сама по себе.

Раз так, то я согласен, что неравное распределение средств производства имманентно несправедливо (несправедливо, вне зависимости от последствий), но я также считаю, что такое распределение несправедливо благодаря тому, что оно вызывает (а значит вторично несправедливо). Это звучит противоречиво, но я должен уточнить значение, которое я придаю фразе «благодаря тому, что оно вызывает» в выделенном курсивом утверждении. «Что оно вызывает» означает не то, что оно вызвало или вызывает сейчас, или вызовет в будущем, а то, что оно склонно вызывать. Неравное распределение средств производства действительно несправедливо благодаря тому, что оно вызывает, то есть благодаря укорененной в нем склонности. Соответственно, оно имманентно (хотя и вторично) несправедливо, потому что оно несправедливо какими бы ни были его последствия.

До этого момента, нормативное качество x считалось «имманентным» только в том случае, если x обладало им независимо от своих действительных последствий. Более строгое условие добавляет к этому, что рассматриваемое нормативное качество должно принадлежать x безотносительно, то есть независимо от других обстоятельств.

Проиллюстрируем это. Связка динамита взрывоопасна, даже если взрыв не произойдет. Согласно нашему изначальному определению «имманентности», взрывоопасность это имманентное качество динамита. Тем не менее, можно возразить, что связка динамита не была бы взрывоопасной, если бы ее поместили на планету, где нет кислорода, а значит можно отрицать, что она имманентно взрывоопасна. Выражаясь кратко, можно бы было добавить, что условие того, что «x имманентно f» это то, что x является f вне зависимости не только от своих последствий, но и от отношений к другим вещам в мире.

Плохое намерение (которое, как мы продолжаем предполагать, плохо из-за того, что плохо действие, намерением совершить которое оно является) остается плохим, чтобы ни случилось в мире. Такое намерение имманентно плохо даже во втором и более сильном смысле «имманентности». Ведь его объект, будучи в техническом смысле объектом интенциональным (или «интенсионалом»), не меняется в зависимости от изменений в мире. Следовательно, не меняется и ответ о том плохо ли такое намерение.

Напротив, и аналогично случаю с динамитом, нечто может быть плохим из-за склонности, присутствующей в имеющихся условиях, склонности, которая бы пропала, если бы условия были другими. Так, например, неравенство средств производства может считаться несправедливым, если оно касается людей с одинаковыми предпочтениями и талантами, но справедливым, если касается людей, которые в этих отношения различаются и в том случае, если неравенство средств производства является компенсирующим. Несправедливость распределения средств производства является, в таком случае, имманентным в первом смысле «имманентности», который я определил, но не во втором, более сильном смысле. Его несправедливость зависит от других условий, и, в частности, от того обеспечивает ли распределение средств производства несправедливое изъятие прибавочного продукта.

 

3) До этого момента я предполагал, что характерное последствие неравного распределения это принуждение одних производить для других. Я размышлял согласно этому предположению, потому что так экономическую несправедливость понимал Маркс, и мой вопрос состоял в следующем: если экономическая несправедливость такова, то в чем именно она состоит?

   Тем не менее, несправедливость порожденная неравным распределением средств производства может быть описана и в более общих терминах, то есть в терминах досуга и заработка, доступных для в разной степени одаренных (средствами производства) агентов, вне зависимости от того, изымают ли некоторые из них излишек других. Например, при некоторых условиях несправедливое распределение средств производства будет означать не то, что A эксплуатируется B, а то, что A работает усерднее, чем B, чтобы получить тот же продукт, или получает меньше продукта, задействуя такой же труд.

Я упоминал такой случай выше, но не исследовал его по двум причинам. Во-первых, этот случай выходит за рамки марксизма, в которых разворачивается эта дискуссия. Во-вторых, интересный вопрос о случае не-эксплуатации структурно аналогичен тому, который занимал нас, а значит не требует отдельного разбора. Этот вопрос – что является главной несправедливостью: распределение средств производства или асимметричная ситуация, которую он производит? Ответ на него таков: нормативно первичная несправедливость это финальное распределение, предрасположенность к порождению которого делает несправедливым причинно первичную несправедливость несправедливой.

4) Пример из первой главы «Капитала», который я цитировал в 11-ом примечании к пятой главе показывает, что и сам Маркс был твердо против утверждения, что несправедливость эксплуатации исходит из несправедливости изначального неравного распределения средств производства. Ведь в примере Маркса речь идет о несправедливом обращении без изначального несправедливого распределения внешних активов. Все начинают равными в плане внешних активов, но благодаря (так предполагает Маркс) «своему труду и труду своих предков», активы A умножаются настолько, что теперь он может эксплуатировать B, который, как мы можем далее предположить, не развивал свои внешние активы. (Похоже, что Маркс имел ввиду, что сменяется поколение или два прежде, чем начинается эксплуатация. Давайте, несмотря на это, уберем «предков» и будем обращаться с примером как с внутри-поколенческим, чтобы предупредить ненужные возражения).

Раз в этом примере есть несправедливое обращение, но нет несправедливого изначально распределения активов, то несправедливость обращения – это не функция любого такого изначального распределения, и это подтверждает, что для Маркса несправедливость такого изначального распределения – это функция несправедливости эксплуататорского обращения, которое оно делает возможным. Но даже если бы эксплуататорское обращение было бы причинно невозможно без изначально асимметричного распределения средств производства, что, как показывает Марксовский пример, неверно, то последнее оставалось бы причинно первичной, но нормативно вторичной несправедливостью.

3) Пример из первой главы «Капитала», который я цитировал в 11-ом примечании к пятой главе показывает, что и сам Маркс был твердо против утверждения, что несправедливость эксплуатации исходит из несправедливости изначального неравного распределения средств производства. Ведь в примере Маркса речь идет о несправедливом обращении без изначального несправедливого распределения внешних активов. Все начинают равными в плане внешних активов, но благодаря (так предполагает Маркс) «своему труду и труду своих предков», активы A умножаются настолько, что теперь он может эксплуатировать B, который, как мы можем далее предположить, не развивал свои внешние активы. (Похоже, что Маркс имел ввиду, что сменяется поколение или два прежде, чем начинается эксплуатация. Давайте, несмотря на это, уберем «предков» и будем обращаться с примером как с внутри-поколенческим, чтобы предупредить ненужны возражения).

Раз в этом примере есть несправедливое обращение, но нет несправедливого изначально распределения активов, то несправедливость обращения – это не функция любого такого изначального распределения, и это подтверждает, что для Маркса несправедливость такого изначального распределения – это функция несправедливости эксплуататорского обращения, которое оно делает возможным. Но даже если бы эксплуататорское обращение было бы причинно невозможно без изначально асимметричного распределения средств производства, что, как показывает Марксовский пример, неверно, то последнее оставалось бы (причинно первичной, но) нормативно вторичной несправедливостью.

6) Джон Рёмер, используя остроумный пример, который бы вряд ли когда-то пришел на ум Марксу, утверждал, что не каждое неравное обращение продукта на рынке[10] несправедливо, и что, в самом деле, такое обращение несправедливо только если отражает несправедливое изначальное распределение активов. Рёмер делает вывод, что вопрос обращения неинтересен и что марксисты зря сосредотачивают на нем свое внимание.[11] Но я думаю, что несмотря на то, что посылки Рёмера (выделенное утверждение) безусловно верны,[12] из них не следует ни то, что невзаимное обращение неинтересно с нормативной точки зрения, ни то, что (как думает Рёмер) нормативно фундаментальная несправедливость – это неравномерное распределение активов: то есть Рёмер неправ в двух вещах. Я изложу позицию Рёмера и потом выскажусь о том почему я считаю ее неправильной.

Итак, я сказал,[13] что мы можем согласиться с Рёмером в том, что несправедливое обращение требует изначального неравного распределения. И похоже, что это конфликтует с тем, что говорил Маркс в примере, обсужденном в 5-ой секции. Но, если мы готовы согласиться с Марксом насчет этого примера, так это, как я предполагаю, потому, что есть определенные неупомянутые Марксом активы, которые изначально неравно распределены и,   пожалуй, сохраняют это качество, а именно активы таланта и предусмотрительности, которые могут подорвать изначальное равенство. Рёмер бы сказал, что, представленная таким образом, ситуация в примере из Капитала несправедлива и я бы с этим согласился. Она несправедлива потому, что распределение внешних активов должно компенсировать естественные последствия неравного распределения нематериальных активов, а не содействовать их проявлению. Если по причине определенной степени приверженности самопринадлежности, мы отказываемся это говорить, то сложно понять как мы можем считать пример из «Капитала», во всяком случае   в той внутри-поколенческой форме, которой я его ограничил, примером несправедливой эксплуатации.

Рёмер говорит, что неравное обращение, а именно это он имеет ввиду под «эксплуатацией» в статье, которую я обсуждаю, не несправедливо, если не отражает несправедливого распределения активов. И, будучи свободным от приверженности самопринадлежности, Рёмер считает, что распределение активов справедливо только если оно может считаться таковым, когда и внешние, и нематериальные активы принимаются во внимание. Рассмотрим следующий рёмеровский пример: таланты и внешние активы, принадлежащие X и Y равны, но о у них разные предпочтения и, в частности, разное соотношение досуга/отдыха. X – лентяй, а Y – трудоголик. Так что X позволяет Y работать на средствах производства, принадлежащих X после того, как Y заканчивает работать на своих. Y работает десять часов, пять на своих и пять на X-овских средствах производства, и некоторая часть произведенного Y, скажем равного 2,5 часам работы, отходит к X. [14] Мы можем согласиться с Рёмером, что в этом нет ничего несправедливого, потому что, хотя изъятие и имеет место, несправедливого изъятия не происходит.[15]

Такие примеры определяют посылки Рёмера, состоящие в том, что неравное обращение как таковое не несправедливо. Но, на мой взгляд, из этого не следует его вывод о том, что неравное распределение активов, а не эксплуататорское обращение, это нормативно фундаментальная несправедливость. Если бы это было так, то рассуждение во 2-ой секции этой главы было бы ошибочным.

Причина по которой вывод Рёмера неверен это то, что, при всей правильности его посылки (неравное обращение не несправедливо само по себе), остается возможным и вероятным то, что неравное обращение несправедливо, когда оно отражает неравное распределение активов, которое несправедливо именно потому что делает возможным несправедливо неравное обращение, так что, при всем уважении к Рёмеру, последнее нормативно фундаментально. В конце концов, что еще нечестно в распределении, при обоснованном предположении, что все люди заинтересованы в средствах только как в средствах производства? Абсурдно советовать нам быть заинтересованным в распределении активов, противопоставляя его обращению продукта, которое и делает распределение активов интересным!

Марксисткая позиция в том, что раз труд и только труд создает продукт, и раз различия в обладании средствами производства позволяют не-рабочим получать часть того, что производит труд только лишь потому, что они владеют средствами производства, то их владение средствами производства морально нелегитимно. Это основной вопрос, отделяющий марксистскую мысль от буржуазной. Ведь марксисты говорят, что так как труд производит продукт и частные владельцы капитала присваивают его часть, частный капитал морально нелегитимен и рабочие эксплуатируются, а буржуазные мыслители говорят, что так как частный капитал морально легитимен, рабочие не эксплуатируются, несмотря на тот факт, что они производят продукт и его часть переходит к капиталистам.

Я твердо придерживаюсь утверждения, выделенного два параграфа назад. Следовательно, я расхожусь с Рёмером когда он провозглашает, что «теория эксплуатации…не обеспечивает правильную модель или представление о марксистских моральных воззрениях: правильное марксистское утверждение, как я думаю, состоит в защите равенства распределения производственных активов, а не в уничтожении эксплуатации»,[16] (где, как всегда в статье Рёмера, эксплуатация означает просто неравное обращение). Рёмер отказывается рассмотреть в чем смысл равенства в распределении активов, если не в предотвращении несправедливого обращения. Если, как настаивает Рёмер, «правильное марксистское утверждение…состоит в защите равенства распределения производственных активов», то это как раз потому, что такое распределение делает несправедливую эксплуатацию невозможной, а раз это так, то совершенно неприемлемо противопоставлять высказывание в кавычках тому, которое Рёмер стремится разрушить. Главный принцип должен включать в себя предотвращение несправедливого обращения одних с другими, а не только предотвращение условий, которые делают это возможным.

Входить в чужой дом допустимо, если его владелец дал на это разрешение и предоставил ключ, но неправильно, если он такого разрешения не давал, а входите вы с помощью оружия. Тем не менее, из этого не следует, что в проникновении с помощью оружия неправильно не проникновение, а то, что вы, так уж получилось, используете оружие. Проникновение неправильно, потому что оно осуществляется при помощи оружия и владение оружием неправильно, потому что делает возможным противоправное проникновение: противоправное проникновение является здесь нормативно первичной (хотя и вторичной причинно) неправильностью.

Аналогично: если Рёмер прав, то (определяя эксплуатацию как неравное обращение, а не как несправедливое обращение), эксплуатация не несправедлива по природе. Но эксплуатация, а не неравные средства производства, это, в своей несправедливой форме, центральная нормативно первичная несправедливость, хотя она и не всегда является таковой.

Рассмотрим еще раз пример с грабителем. Обычно подпись чека не является несправедливостью. Это несправедливость, если чек подписан потому, что разбойник угрожает подписавшему смертью. Несправедливость в таком случае возникает помимо того, что разбойник владеет и угрожает орудием, ведь жертва могла выбрать смерть, а не подпись. То, что это считается за несправедливость благодаря пистолету (подпись чека вообще – это не несправедливость) явно не мешает этому быть несправедливостью и значит, как я утверждал, не меняет того, что оружейное неравенство вторично несправедливо: оружейное неравенство несправедливо, потому что делает возможным появление несправедливых передач, таких как дорожное ограбление. И, схожим образом, несмотря на то, что «несправедливость эксплуататорской аллокации зависит от несправедливости изначального распределения»[17], то, что делает последнее несправедливым – это склонностью к порождению первичной несправедливости несправедливой аллокации.

В моем решении представленной выше головоломки я говорю, что распределение активов несправедливо потому, что оно делает возможными несправедливое обращение. Я не говорю, что оно необходимо требует такого обращения, так как понимаю, что по разным причинам (например, из-за чувства собственного достоинства) бедный рабочий может предпочесть крайнюю нищету работе на капиталиста, а капиталист-филантроп может распределить весь продукт среди рабочих (и оставаться капиталистом просто потому, что ему нравится принимать решения, инвестировать и т.д.). Будучи экономистом, Рёмер упрощает проблему [18], отбрасывая эти случаи с помощью предположений, согласно которым люди максимизируют полезность и находят ее исключительно в доходе и отдыхе. При этих аксиомах, распределение активов необходимо требует определенного обращения, так что процесс обращения исчезает из виду как неважный именно потому, что он уже заложен в самом распределении активов, благодаря характеру основных предположений. Поэтому Рёмер может говорить, что «существование эксплуатации [в стандартных условиях, на которых сосредотачивался Маркс – Д.А.К] эквивалентно неравенству в изначальных активах». [19] Они действительно эквивалентны в рамках парадигмы Рёмера, но в остальном достаточно сильно отличаются друг от друга, и их намеренно сконструированная эквивалентность – плохая причина для того, чтобы выводить заключение о том, что эксплуатация не является первичной несправедливостью.[20]

[1] См. мою рецензию на Wood, Allen, Karl Marx, London, 1981, а для разумного и исчерпывающего (на мой взгляд) рассмотрения проблемы см. Geras, Norman* Geras, Norman. The Controversy About Marx and Justice // Literature of Revolution, London, 1986

[2] Я буду часто , как здесь, использовать слово «эксплуатация» в значении «капиталистическая эксплуатация». Эксплуатация, характеризующая другие способы производства не играет роли в этой главе.

[3] Для дальнейших комментариев см. секцию 4 внизу.

[4] Внимательный читатель может заметить, что, таким образом, характеристика (2) выпадает из рассмотрения. Это оправдано, так как она не является определяющей для эксплуатации как таковой.

[5] За исключением, возможно, Робин-гудовских случаев, когда ограбление компенсирует несправедливость, а значит может быть воспринято как не несправедливое: здесь мы можем оставить такие случаи в стороне.

[6] Как в приведенном ниже пример Рёмера.

[7] Дальнейшее уточнение этого трехчастного утверждения можно найти в 3 части, которые многие не-философы сочтут утомительной. (Некоторое философы могут найти ее утомительной даже в большей степени)

[8] Заметьте, что «и x несправедливо» появляется здесь в рамках «потому что»: несправедливость x должна быть частью объяснения несправедливости y, чтобы привести к дальнейшему следствию.

[9] Некоторые могут думать и наоборот: это сложная проблема, по которой мне не обязательно занимать здесь какую-то позицию. Что имеет здесь значение, так это логическая совместимость утверждений «намерения могут быть неправильными вне зависимости от последствий» и «неправильные намерения неправильны потому что это намерения действовать».

[10] «На рынке» здесь создает контраст с прямым насильственным изъятием (например, под дулом пистолета), мошенничеством и т.д.

[11] Он негативно отвечает на вопрос, вынесенный в название его эссе «Должно ли марксисты быть заинтересованы в эксплуатации?», которое и является здесь моей мишенью. (Я не спрашиваю насколько позиция Рёмера в этом эссе согласуется с тем, что он говорит в других местах.) Roemer, John, ‘Should Marxists be Interested in Exploitation?’, in Roemer (ed.) Free to Lose, Cambridge, MA, 1988

[12] Они могут быть неверны только в том случае, если глупость и случайность влияют на результат рыночных транзакций. Но в данном случае удобно забыть о глупости и случайности.

[13] Не принимая в расчет особые случаи: см. сноску 12.

[14] Эти средства производства просто ломаются, если их использовать больше пяти часов в день.

[15] Изъятие не отражает ничего, кроме различных предпочтений. Но, в отличии от того, что говорит Рёемер на странице 272 в Должно ли марксисты быть заинтересованы в эксплуатации?», это неправда, что несправедливая экспллуатация никогда не может вознинкнуть на почве разницы в предпочтениях. Для замечательного контр-примера к этому обобщению см. Приложение в Morris, Christopher, ‘The Relation between Self-interest and Justice in Contractarian Ethics’, Social Philosophy and Policy, 5,1987

[16] Roemer. Should Marxists be Interested in Exploitation? pp. 274-5

[17] Roemer, John (ed.)Free to Lose, Cambridge, MA, 1988, p 57

[18] Что допустимо в отношении многих экономических проблема, но катастрофично в отношении проблем этических, таких как та, которой посвящена эта глава.

[19] Roemer. Should Marxists be Interested in Exploitation? p. 274

[20] Сравните последний упомянутое рассуждение Рёмера с тем, с которым я спорил в секции 3. Последнее выглядит так:

(Несправедливое) неравенство не обязательно вызывает эксплуатацию.

(Несправедливое) неравенство в активах имманентно несправедливо.

(Несправедливое) неравенство в активах не только лишь вторично несправедливо.

Рассуждение Рёмера выглядит так:

(Несправедливое) неравенство в активах обязательно вызывает эксплуатацию.

(Несправедливое) неравенство в активах не только лишь вторично несправедливо.

Посылка и первый вывод рассуждение из секции 3 верны, но второй второй вывод нет. Посылка рассуждения Рёмера верна лишь в искусственном смысле. Более того, я думаю, что этот вывод неверен, но это несколько усовершенствованное утверждение не отстаивалось выше.

Перевод и предисловие Дмитрия Середы

 

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=9481 4
Взрыв или выхлоп? http://openleft.ru/?p=9016 http://openleft.ru/?p=9016#comments Sun, 26 Feb 2017 09:50:52 +0000 http://openleft.ru/?p=9016

19 февраля в городах Республики Беларусь прошли митинги против Декрета о предупреждении социального иждивенчества, который вводит т.н. «налог на тунеядство».

В Минске на улицу вышли около 5 тыс. человек, в Гомеле — около 3 тыс., в Могилеве, Бресте и Витебске — по несколько сотен человек. В официальных российских СМИ реакция на самый массовый белорусский протест за последние семь лет пока сдержанная, ведь неизвестно, чем он может обернуться.

При этом отношения между российскими и белорусскими экономическими элитами становятся все более напряженными: Россельхознадзор вводит запрет на продовольственные товары из Белоруссии, Александр Лукашенко в ответ предлагает возбудить уголовное дело против главы Россельхознадзора Сергея Данкверта. Беларусь закупает иранскую нефть вместо российской, а 78% россиян поддерживают введение визового режима между странами.

В такой ситуации нынешние события могут сказаться не только на внутренней политике Беларуси, но и на отношениях с Москвой.

Как сильно изменился за последние годы характер поддержки Лукашенко снизу? Как политика большей дистанции от России и открытости ЕС (снятие санкций и т.п.) меняет его положение внутри страны? Как это сказывается на курсе внутренней политики? В какой степени сочетаются спонтанность и организованность последних протестов в Минске? В чем они похожи на известный стиль белорусской демократической оппозиции и чем от него отличаются?

«Открытая левая» задала эти вопросы белорусским активистам.

Анатолий Матвеенко, активист оргкомитета СМОТ-Беларусь

Основной электорат Лукашенко, который он стремительно теряет в течение последних лет, — жители областных центров и сельской местности. Причины экономические — упадок промышленности регионов: закрытия или приостановка градообразующих предприятий, убыточность колхозов и совхозов. Декрет №3 прежде всего ударил по регионам, где найти работу стало практически невозможно. Соответственно — возмущение и протест.

Политика большей дистанции от России и открытости ЕС (снятие санкций и т.п.) практически никак не меняет положение Лукашенко внутри страны. Разве что если произойдет смена «донора» убыточной беларуской экономики, которая выживает исключительно за счет внешних ресурсных вливаний. Кардинально изменить положение внутри страны может только смена власти. Других вариантов нет.

Ориентация на Запад предполагает относительную либерализацию внутренней политики. Тот факт, что прошедшие акции протеста, можно сказать, впервые прошли без полицейского насилия, задержаний и арестов — момент показательный. Хотя мы еще не знаем, как и чем может ответить власть в ближайшей перспективе.

Протест изначально носил спонтанный характер: отказ от получения писем-квитанций из налоговой инспекции, отказ от уплаты налога, публичное сжигание «писем счастья» прямо у почтовых отделений. Мало кто верил, что акции состоятся и тем более примут массовый характер. Лидеры таких оппозиционных партий и движений, как Беларуский Народный Фронт (националисты), Объединенная Гражданская Партия (неолибералы), Беларуская Христианская Демократия (правоцентристы), «Говори правду» (правые популисты), «Разам» (националистическое молодежное движение)[1], «Справедливый мир» (оппозиционные коммунисты) — отказались от участия в предстоящем марше протеста, предвещая ему полный провал. Однако, несмотря на пессимистичные прогнозы, разногласия в оппозиционной среде, слабую информированность, страх и непогоду, на марш в Минске вышли тысячи беларусов. Официально инициаторами «Марша рассерженных беларусов» стали «Народная грамада» (социал-демократы) и независимый профсоюз РЭП. Анархисты выступили самостоятельно отдельным блоком. В Бресте, Гродно, Витебске, Могилеве и Гомеле акции прошли практически без участия лидеров оппозиции. Внешне протесты выглядели, как обычные оппозиционные акции — бел-чырвона-белые флаги, кричалки «Жыве Беларусь!» (элементы национально-освободительного движения), по сути же — это был исключительно социальный протест и по своим требованиям, и по составу участников: молодые специалисты, рабочие, крестьяне, служащие, пенсионеры. Прогнозировать дальнейшее развитие событий большого смысла не имеет — много неопределенностей. Пока очевидно одно: экономический кризис продолжает усугубляться, протестный потенциал расти…

 

Ирина Соломатина, основательница проекта «Гендерный маршрут», координирует проведение в Беларуси проекта «Глобальный медиа-мониторинг»

На последних президентских выборах (2015) Лукашенко получил 83,49% голосов избирателей при общей явке 86,75% (по данным ЦИК РБ). ОБСЕ не признала выборы в Беларуси соответствующими демократическим стандартам, но было отмечено, что освобождение политзаключенных на старте кампании и «добродушный прием миссии» со стороны властей дает надежду на улучшение избирательного процесса.

Несомненно, беларусская власть знает об ожиданиях ЕС относительно более последовательных действий в следовании общепринятым демократическим стандартам как условии возобновления отношений с Беларусью. Все усилия по отчетности со стороны государства международное сообщество признавало несвободными и недемократичными, в том числе считается, что высокие показатели прогресса и подводимые итоги сфальсифицированы. Но ситуация начинает меняться с 2015 года. И один из факторов, который следует принимать во внимание и который имеет особое значение, — это показатели гендерного равенства в Беларуси.

Гендерное равенство — предмет публичной гордости нынешней власти и козырь во взаимодействии с международным сообществом. Индексы гендерного равенства указывают на то, что Беларусь отличается высокими показателями. Признается, что стране есть куда стремиться, но и власть, и ряд влиятельных международных организаций сходятся во мнении, что страна практически достигла гендерного равенства. По данным Gender Gap 2015, Беларусь занимает 31 место среди 145 стран. В июне 2016 г. Минск принимал международный форум женщин-лидеров «Равные возможности для лучшего будущего», организованный при поддержке ОБСЕ, БДИПЧ, ЮНФПА и Института Рауля Валленберга в БГУ. Форум завершился принятием Минской декларации женщин-лидеров, призывающей укрепить сотрудничество в регионе ОБСЕ для продвижения гендерного равенства.

Разные экспертные оценки как внутри страны, так и за ее пределами позволяют обнаружить, что беларусские женщины сталкиваются с разнообразными и систематическими нарушениями их прав. Успехи Беларуси, которые демонстрируют власти, международными структурами оцениваются с явным преувеличением. Объяснить это можно тем, что нынешняя власть, пусть и формально, реагирует и отвечает на требования международных организаций (ОБСЕ и СЕ). Поддержка имиджа Беларуси как страны, стремящейся к европейским ценностям — международным стандартам по достижению гендерного равенства — непосредственно выгодна и властям РБ, и международным структурам, которые сотрудничают с правительством страны. Признание достижений в области гендерного равенства позволяет легитимизировать поддержку стране, которая совсем недавно имела имидж «последней диктатуры Европы», сохранять и интенсифицировать коммуникацию между Беларусью и международным сообществом, и подписанная Минская декларация по укреплению сотрудничества в регионе ОБСЕ это доказывает. Такое взаимодействие властей РБ и международных акторов можно считать компромиссом, который ограничивает возможность критической ревизии политики в отношении женщин со стороны как тех, кто реализует эту политику внутри страны, так и тех, кто ее поддерживает, — международных доноров.

Институт (и президентских, и парламентских) выборов претерпел и продолжает претерпевать мутацию в РБ: выборы обеспечивают не прозрачность и состязательность легитимации власти и принимаемых ею решений, но выполняют функцию перераспределения административного ресурса; пропаганды ценностей, адекватных актуальным социально-политическим задачам авторитарного режима Беларуси; оптимизации имиджа режима; манипуляции внешними партнерами, как Россией, так и Западом.

Примечательно, что в 2016 году неизменная председатель ЦИК Лидия Ермошина в апреле (в интервью БЕЛТА) заявляет:
 «Если говорить о справедливости и пропорциональном представительстве в парламенте нашей страны, то, конечно, женщин должно быть больше, потому что у нас более половины населения — женщины и более половины избирательниц — это опять-таки женщины. Так что 30% — это не пропорциональное, а заниженное представительство. Другое дело, что женщина в большей степени связана семейными обстоятельствами, потому что избрание в парламент — это смена образа жизни для всей семьи, переезд в другой город и еще ряд обстоятельств». А в августе, в интервью журналу «Dipservice» (издание МИД, предназначенное для иностранных дипломатов, работающих в Беларуси), говорит, что женщинам политика не интересна: «Представьте себе двух подруг, которые за чашкой кофе сидят и обсуждают, кто станет президентом США. Да это им в голову не придет! Женщин интересует конкретика. (…) Вот выйти замуж — это результат. Пошить платье, испечь тортик — тоже результат. (…) Женщина по своей натуре аполитична. Кстати, приличный человек всегда аполитичен».

Тем не менее, в парламентских выборах 2016 г. 34% выбранных депутатов — женщины, из них (впервые) две кандидатки, представляющие разные политические альтернативы.

Рекрутируя в кампании женщин-руководительниц (нередко из округов с критической социально-экономической ситуацией), власть получает не только лояльных депутатов, но и вполне экономично решает вопрос своей легитимации — посредством участия тех, кто остается носителем чаяний и интересов избирателей. Примечательно, что в 2008 г. из 53 беспартийных кандидаток семь было главными врачами больниц и роддомов, а по одному из минских округов в качестве кандидата была выдвинута и главврач отделения Акушерства и гинекологии Министерства здравоохранения. Именно в этот период власть активно преобразует демографичeскую политику и делает ставку на новые технологии повышения рождаемости. Беспартийность большинства про-правительственных кандидатов резонирует с весьма условной представленностью партий, даже лояльных к власти.

Кампания оппозиционных партий и движений 2016 г. демонстрирует не только игнорирование значимости гендерной повестки, но и в целом свойственный публичной риторике оппозиции открытый сексизм. Кроме того, публичная риторика лидеров оппозиции и кандидатов указывает на необходимость более последовательного изучения ими государственных проектов и инициатив в сфере обеспечения прав женщин. Например, успешный проект по введению защитного предписания для семейных агрессоров и др. Если бы оппозиция была ориентирована на продвижения гендерного равенства, то могла бы сформировать последовательные стратегии в продвижении альтернатив тому двойному стандарту в отношении прав женщин, который отличает публичный дискурс беларусской власти.

В публичной сфере государство остается в статусе не только «передовика» продвижения гендерного равенства, но и главного и единственного гаранта прав женщин Беларуси.

В 2013 году инициативная группа женщин-предпринимательниц сумела отстоять свое право получать пособие по уходу за ребенком — даже после того, как государство приняло решение частично лишить их поддержки. С 1 января 2013 года в силу вступил новый закон «О государственных пособиях семьям, воспитывающим детей», в котором появилось ограничение: ремесленники, индивидуальные предприниматели, адвокаты и нотариусы получают только 50% от суммы пособия, а мамы детей-инвалидов, имеющие статус ремесленника, вовсе лишаются права получать пособие. Несомненно, значительная часть успеха женщин-предпринимательниц была обеспечена риторикой открытого обращения: «Обращаются к вам матери детей всей Беларуси, права которых были ущемлены данным законом!» — в котором они подчеркнули, что, лишая их такой поддержки, государство идет против своих же приоритетов: материнства, возрождения народных промыслов и т. д. История самообъединения женщин не привлекла внимания ни исследователей, ни активистов — хотя лишение пособия не единственная проблема, с которой сталкиваются женщины, занимающиеся малым бизнесом.

В силу продолжающегося экономического кризиса в Беларуси женщины вынуждены соглашаться работать в тяжелых условиях, многие из них лишены каких-либо механизмов защиты своих интересов. Матери детей младшего возраста, женщины предпенсионного возраста оказываются наиболее уязвимыми в ситуации сокращения рабочих часов, ухудшения условий труда, увольнений. Вместе с тем механизмы представления интересов женщин практически отсутствуют, и сами работницы это понимают. Маляр цеха No 91 МТЗ Наталья Аникеева отмечает: «По закону меня не могут уволить еще три года, пока ребенку не исполнится 6 лет, только если у меня будут три производственных замечания. А при наших условиях избежать замечаний практически невозможно… Почему я пошла на этот конфликт? Я знаю, что на этом заводе я положу свое здоровье, сами понимаете, окраска — это не карамельная фабрика. Но я хочу делать это, понимая, что могу купить детям шоколадку, и не просто, как телят, сводить их на улицу, а отвести в кино, парк, цирк. А на все это нужны деньги. я знаю, что сейчас меня будут жестко контролировать — качество работы, время прихода-ухода. Психологически мне очень тяжело, но я знаю, на что иду» (Работница МТЗ, 2015).

Протест в Минске был организован Беларуским национальным конгрессом (БНК) и направлен на отмену вполне конкретных поборов властей, а именно декрета № 3 «О предупреждении социального иждивенчества».

В связи с тем, что в акции приняли участие несколько тысяч человек (достаточно многочисленная акция), сейчас можно наблюдать за дележом этих протестов со стороны оппозиционных лидеров: «Мы должны быть на этих акциях протеста, в противном случае мы не оппозиция. (…) Если оппозиция не будет контролировать протесты, это сделают пророссийские силы (…) белорусская оппозиция должна взять на себя роль адвоката людей, недовольных властью».

Действительно, в данном случае беларусская оппозиция сохраняет свой «фирменный стиль», который проявляется в популизме конспиративного типа (сосредоточенность на обвинении власти) без всяких конкретных предложений альтернативных решений. Этот популизм, сочетающийся с неолиберальными идеями (например, в риторике правоцентристской коалиции реализация программы «Миллион рабочих мест» ставится в зависимость от политических условий — «свободные и честные выборы») и националистическими установками, существенно ограничивает круг проблем в повестке оппозиционных партий и движений.

Преодоление такой ситуации возможно при условии активной артикуляции актуальных проблем, связанных, например, с использования принудительного труда в РБ, т.е. тех тем, по которым оппозиция редко высказывается.

Тем не менее, комитет по нормам и стандартам МОТ призвал беларусские власти отказаться от использования принудительного труда и прекратить насильственное взимание с граждан «налога на тунеядство» как меры, которая, по мнению Комитета, равносильна использованию принудительного труда. Данная тема остается основной в повестке Беларуского конгресса демократических профсоюзов (БКДП), председатель которого Александр Ярошук отметил (еще в 2014): «то, что Беларусь в седьмой раз внесли в спецпараграф, — абсолютно закономерный результат, который очень болезненно восприняли представители нашего правительства», «мы заходим уже на второе десятилетие, и МОТ полна решимости заставить беларусские власти выполнить рекомендации». Имеются в виду 12 рекомендаций, следование которым позволит Минску вернуться в систему преференций (предоставить независимым профсоюзам возможность регистрировать первичные организации; дать им право работать наравне с официальными профсоюзами; прекратить преследование граждан по профсоюзной принадлежности; обеспечить всем профсоюзным объединениям право участия в решении важных социальных проблем страны и др.). Вместе с тем, налог на «тунеядство» стал дополнительным риском для многих женщин, и гендерный подход мог бы стать дополнительным ресурсом для актуализации действий БКДП.

 

Юрий Глушаков, левый активист, член оргкомитета Белорусского социального движения «Разам»

Поддержка Лукашенко снизу на сегодня крайне незначительна. И она стремительно тает. Разумеется, это связано прежде всего с социальными факторами. Майдан с его негативными последствиями придал популярности белорусского батьки новое дыхание. Но шок от хаоса на Украине в белорусском обществе прошел. А от неолиберальных реформ нашего правительства — продолжается.

За последнее время резко увеличена плата за ЖКХ. Повышен на три года пенсионный возраст. Происходит стремительное падение жизненного уровня, реальные зарплаты сократились в 1,5-2 раза. Все это и многое другое выполняется по требованию МВФ, который сегодня практически диктует правила игры белорусскому правительству.

Причем начавшийся недавно политический диалог с Западом не является единственным фактором, определяющим неолиберальный курс в РБ. На самом деле все эти антисоциальные мероприятия начали проводится значительно раньше и включали отмену социальных льгот, введение обязательной контрактной системы и так далее.

Последней каплей стал пресловутый Декрет о тунеядцах. Он обязывает всех неработающих выплачивать ежегодный сбор в размере 350 белорусских рублей. Это вызвало волну социальных протестов.

Сегодня власти, ранее ради диалога с Западом ослабившие силовое давление на оппозицию, пока не идут на разгон массовых демонстраций и жесткое преследование активистов. К тому же, движение является низовым, народным, но его полностью оседлали националистические и либеральные лидеры. К сожалению, это связано с рядом негативных факторов, существенно ослабивших левые силы в Беларуси.

Однако немногочисленные группы социальных активистов, не интегрированные в грантовые схемы, превратившие многие левые организации в «пятое колесо» либеральной оппозиции, ведут свою работу. И пытаются вернуть протестам их изначально социальный характер.

Их основные требования: 1. Безусловная отмена людоедского Декрета.

2. Введение прогрессивного налогообложения.

3. Полное восстановление социального государства.

 

[1] зарегистрированная в Чехии организация белорусских националистов под руководством Вячеслава Сивчика.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=9016 1
Народ, толпа и мнимый популизм http://openleft.ru/?p=8871 http://openleft.ru/?p=8871#respond Tue, 27 Dec 2016 09:53:47 +0000 http://openleft.ru/?p=8871

Ни дня не проходит без критики, которая со всех сторон доносится в адрес популизма и рисков, с ним связанных. Но не так уж просто понять, что означает само это слово. Кто такой популист? Несмотря на различные вариации значений, согласно господствующим установкам, его характеризуют три ключевые черты: стиль речи, обращенной прямо к народу в обход представителей и известных публичных деятелей; заявление, что правительства и руководящие элиты больше озабочены собственной выгодой, нежели общественными интересами; риторика идентичности, выражающая страх и неприятие посторонних.

Ясно, однако, что три эти черты необязательно связаны друг с другом. В прежние времена политики из лагеря французских республиканцев и социалистов были убеждены в существовании образования под названием «народ», который был источником власти и главным посредником в политических дебатах. Это убеждение не влечет за собой никаких расистских или ксенофобских настроений. Для того чтобы заявить, что наши политики больше думают о своей карьере, чем о будущем своих соотечественников, или что те, кто находится у власти, действуют в интересах финансовой элиты, не требуется демагог. Подтверждения этому мы изо дня в день получаем от тех же самых СМИ, которые критикуют «популистские» тенденции. Более того — лидеры, которых называют «популистами» – вроде Сильвио Берлускони и Николя Саркози – явно воздерживаются от распространения идеи коррумпированности элит. Понятие «популизм» не служит для обозначения какой-либо определенной политической силы. Оно не указывает ни на какую-то определенную идеологию, ни на последовательный политический стиль. Оно используется лишь для того, чтобы создать некоторым людям определенный имидж.

Ведь «народа» не существует. Существуют разнородные и даже противоречивые образы людей, фигуры, сконструированные с помощью того или иного способа сборки, некоторые своеобразные качества или отсутствие таковых. Понятие «популизм» конструирует народ, который характеризуется сочетанием некоторой способности – необузданной силы большинства, и неспособности – невежества, приписываемого этому большинству. Третья черта популизма – расизм – является определяющей для этой конструкции. Задача – показать демократам, которых вечно подозревают в том, что они идеализируют народ, его настоящую и глубинную сущность. Согласно этой позиции, народ – всего лишь толпа, живущая первичным чувством неприязни как по отношению к власть предержащим — которых она называет предателями, будучи не в состоянии постичь сложность политических механизмов, — так и по отношению к иностранцам, которых она боится из-за своей атавистической привязанности к условиям жизни, чье демографическое, экономическое и социальное развитие находится под угрозой. Понятие «популизм» возвращает нас к концепции народа, разработанной в конце XIX века такими мыслителями, как Ипполит Тэн и Густав Ле Бон, напуганными Парижской коммуной и подъемом рабочего движения – невежественной толпой, пребывающей под впечатлением от громких речей «агитаторов» и доведенной до чрезвычайного применения силы с помощью непроверенных слухов и заразительных страхов.

Имеют ли эти приступы буйства слепой толпы под руководством харизматичных лидеров какое-либо отношение к современности в таких странах, как наша? Какие бы жалобы ни звучали постоянно в адрес мигрантов, в особенности «молодых людей с окраин», они не находят своего выражения в массовых демонстрациях. То, что сегодня в нашей стране называется расизмом, представляет собой главным образом стечение двух обстоятельств. С одной стороны, это формы дискриминации в сферах занятости и жилья, отточенные до совершенства в стерильных офисах. С другой стороны, государственные меры, отнюдь не ставшие ответом на массовые движения: ограничения иммиграции, отказ в выдаче документов людям, которые годами работали и платили налоги во Франции, ограничение права на французское гражданство лиц, родившихся и выросших во Франции, двойное наказание, законы, запрещающие носить хиджаб и бурку, депортационные сборы, которыми облагаются сами депортируемые лица, и ликвидания стихийных лагерей мигрантов. Эти меры в основном связаны с ростом стабильности права на труд и гражданство у определенной части населения для того, чтобы сформировать большую группу трудящихся, которых в любой момент можно выслать туда, откуда они приехали, равно как и французов, чей статус гражданина ничем не гарантирован.

Эти инициативы внедряются при поддержке идеологической кампании, оправдывающей подобное ограничение прав несоответствием характеристикам национальной идентичности. Но развернули эту кампанию совсем не «популисты» из Национального фронта. Скорее это сделали некоторые, предположительно левые, интеллектуалы, которые нашли неопровержимые аргументы того, что «эти люди не являются настоящими французами в силу своей религиозности».

В этом смысле показательным является недавний «прорыв» Марин Ле Пен. Все, что в этом отношении делается, сводится в одну последовательную риторическую фигуру (мусульмане = исламисты = нацисты), которая скрывается повсюду в текстах так называемого республиканского лагеря. Крайне правые «популисты» не проявляют особых ксенофобских настроений, рвущихся из народных глубин; эти настроения являются сопутствующей силой, которая укрепляется политикой государства и медиа-кампаниями при активном участии видных интеллектуалов. Государство поддерживает постоянное ощущение незащищенности, в котором риск кризиса и безработицы смешивается с рискованными ситуациями, связанными с гололедом и использованием муравьиной кислоты[1], достигая своей наивысшей точки в угрожающей фигуре исламского террориста. Крайне правые превращают его стандартный портрет, найденный в ведомственных отчетах и идеологизированных текстах, в человека из плоти и крови.  

Так что ни «популисты», ни народ в том виде, в котором они представлены в критике популизма, в действительности не совпадают со своими определениями. Но это не беспокоит тех, кто поднимает шумиху вокруг соответствующего фантома. Самое главное для этих людей – соединить само демократическое представление о народе  с представлением об опасной толпе. И сделать вывод о том, что мы все должны положиться на тех, кто нами управляет, а любая угроза их легитимности и целостности – это открытая дверь для тоталитаризма. «Лучше банановая республика, чем фашистская Франция» – так звучал один из самых ужасных лозунгов против Ле Пен в апреле 2002 года. Сегодняшняя истерия по поводу смертельной опасности популизма претендует на то, чтобы теоретически обосновать идею о том, что у нас нет другого выхода.

Перевод Марины Симаковой.

Оригинал статьи.

[1] Производное от муравьиной кислоты вещество формамид, которое упоминает Рансьер, используется повсеместно при производстве товаров массового потребления. Французские медиа неоднократно писали о его токсичности.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=8871 0
О колониальном феминизме http://openleft.ru/?p=8817 http://openleft.ru/?p=8817#comments Thu, 08 Dec 2016 12:45:22 +0000 http://openleft.ru/?p=8817 Тут и там слышится печальный стон: нет у нас «адекватных феминисток», нет у них удобных, понятных требований, страшно далеки они от народа. Ситуация с общественными требованиями феминизма в России правда не блестящая: в видимом политическом спектре женщины как угнетенная группа будто бы не существуют, а вместо них заседает в учреждениях коллективная Валентина Матвиенко в костюме. Альтернатива ей – статусные либеральные феминистки вроде Марии Арбатовой, транслирующие мизогинию, классизм и расизм.

hilary

Положение кажется отчаянным: за последние 10 лет тон российских СМИ стал резко сексистским, все больше законов, посягающих на право женщин распоряжаться своей жизнью, и  все сложнее всему этому противостоять. Обращение к западному феминизму, как продолжение классической борьбы «славянофилов» и «западников», кажется здесь вполне адекватным ответом – ведь на благословенном Западе есть «настоящий» феминизм, с Эммой Уотсон и фильмом про «Охотниц за привидениями». Во всяком случае, именно так его пытаются представить в российских глянцевых СМИ, целиком зависящих от рекламной прибыли. И подобно тому, как тревога заставляет нас лихорадочно потреблять пирожные, одежду и массовую культуру, тревога женщин за свое политическое будущее заставляет их потреблять коммерческий колониальный феминизм.

Такое потребление опасно не само по себе, а теми политическими последствиями, которые уже можно наблюдать в странах «развитого феминизма». Поражение Хиллари Клинтон – закономерный итог в том числе и циничной политики продажи идентичностей угнетенных групп и аллергии на «феминизм белых женщин среднего класса». В России ситуация может оказаться куда тяжелее: по сути, вся феминистская риторика, которая у нас есть, — это экспортированная риторика журнала Wonderzine и ему подобных. Его недостаток вовсе не в том, что он претит патриотическим чувствам, а в том, что он построен на фундаменте неолиберальной экономики, и отличается несколькими крайне токсичными особенностями: консьюмеризмом, эссенциализмом и неистребимым классовым расслоением.

Передача опыта феминистской борьбы лишь изредка происходит на первичном уровне: от активисток к активисткам, через журналы и международные объединения. Гораздо чаще такой обмен подменяется  продуктами массовой культуры – тенями на стенах пещеры, по которым мы можем судить о гендерном равенстве в «западном обществе»,  — телесериалами, рекламой и кино. Такая продукция отлично приспосабливается под нужды рынка. Например, подстраиваясь под мировой экономический кризис, она переходит из высшего класса в средний, по-прежнему оставаясь манифестом безудержного потребления. Например, сериал «Секс в большом городе», бывший псевдо-феминистской рекламой гламура 2000-х (знаменитые туфли Manolo — стоят как средняя зарплата по Москве) перешел в средний класс, пережил девальвацию и переродился в сериал Girls, героини которого, конечно, живут не в верхней страте гламура, а чуть победнее, но по-прежнему ходят в кофейни, покупают платья к вечеринкам и оплачивают услуги психоаналитика.

То, что манифесты женской свободы корректируются в соответствии с финансовой ситуацией, как раз свидетельствует об их абсолютной коммерциализации. Да, тапки, которые советует журнал Wonderzine, стоят теперь 7-9 тысяч рублей, а вездесущая Арина Холина в каждой второй своей колонке призывает покупать побольше классных шмоток от H&M, а не Prada, но это происходит в стране, где прожиточный минимум составляет 9489 рублей. В этом как раз и состоит одна из проблем колониального феминизма: с таким курсом доллара просто невозможно «покупать» себе возможность быть феминисткой по американским ценам. Таким образом, это удовольствие автоматически становится доступным только представительницам среднего класса и выше и отсекает от феминистских идей тех, кому они по-настоящему необходимы: беднейших женщин, студенток, работниц-мигранток, матерей-одиночек.

Ловушка для недовольных женщин готовилась давно. Нет более простого способа канализировать их злость и неудовлетворенность политической ситуацией, чем подставить красивое, но кривое зеркало, в котором они увидят других себя – сильных в своей женственности, необыкновенных и независимых. Такой упор на сугубо женский образ и опыт женского empowerment как позитивный пример жизненного пути делает в какой-то момент невозможным объединение с другими женщинами, особенно с теми, кто еще не осознал себя как сильную личность. Кроме того, благодаря рекламе и шаблонным манипуляциям с образами, этот empowerment ограничен узкими рамками приемлемого в буржуазном мире социального поведения.

Иллюзия реализации женского права на уважение позволяет вдобавок сильно продвинуть продажи. О новом явлении под названием «femvertising»[ref]Составленного из слов «feminism» и «advertising»: реклама, использующая феминистские образы.[/ref] на Западе заговорили довольно давно. После «приручения» женского труда необходимо было приручить женское потребление. По данным журнала Business Harvard Review, женщины всего мира представляют собой более перспективный развивающийся рынок, чем Индия и Китай вместе взятые, и тратят более 20 трлн долл. в год на потребительские товары (с 2009 года цифра успела подрасти). Журнал Forbes призывает инвесторов обратить внимание на женскую аудиторию, которая принимает решения о 70%-80% покупок. Гендер – это очень серьезно, и крупные корпорации знают об этом не хуже, чем Симона де Бовуар. При этом стратегия «make it pink», т.е. покрасить товар в розовый цвет и таким образом сделать его якобы более привлекательным для женской аудитории, уходит в прошлое. Теперь работает стратегия, построенная на модном слове «empowerment», внушающая женщинам иллюзию силы и контроля и помогающая продвигать товары и услуги под брендом феминизма.

feminism

 

«Феминистские» продукты апеллируют к чувству уверенности в себе. Например, кампания шампуня Pantene, которая уже как бы не рекламирует продукты для волос, а предлагает полное разрушение гендерных стереотипов. Продавцы прокладок Always тоже эксплуатируют феминистскую оптику и прекрасно осознают, что аудиторию нужно приучать к бренду с детства. Главное, что отличает подобный разговор о гендерном неравенстве — убеждение, что феминистская революция начинается с личного освобождения: достаточно поверить в себя и, разумеется, купить классный шампунь. Это не просто маркетинговая ловушка – это ловушка политическая: в странах, где гендерное равенство оставляет желать лучшего (как у нас, например), даже подобная реклама шампуня воспринимается как огромный шаг вперед. Проблема лишь в том, что шаг этот ведет в тупик.

Вокруг идеи личного освобождения за последние десять лет сложилась целая система потребления и антипотребления: от статей «почему мы сменили каблуки на кроссовки» до феминистских сообществ об этичной продукции. Идея о том, что потребление может быть «феминистским» или «нефеминистским» (кроссовки против каблуков, обычная косметика против cruelty-free, компоненты которой все так же заливают лабораторным мышам в глаза, просто эти тесты производят out-source компании) превращает сам феминизм из философии освобождения в идеологию, которую можно использовать для самых разных целей. Благодаря тому, что феминизм стал узнаваемым брендом, женщины получают возможность приобщиться к гендерной революции, не вставая с дивана, просто покупая определенные марки кроссовок или сумок. Недавняя новость о «феминистских» принтах на футболках, производимых самым крупным текстильным концерном, на фабриках которого трудятся преимущественно женщины, очень наглядно демонстрирует кричащие противоречия рыночного феминизма.

Если индустрия превратила идею феминистского освобождения в пиршество индивидуального консьюмеризма, представительницы либерального феминизма превращают собственную личность. Классическим примером стал т.н. Beyoncé-феминизм американских поп-исполнительниц, зарабатывающих очки популярности за счет поднятия темы гендерного неравенства. Самый высокий стиль для поп-исполнительницы – построить свое творчество на исповедальном личном опыте, гламурно рассказывая в песнях об абьюзивных отношениях и неприятии обществом уверенных в себе женщин. В России эта тактика представлена не слишком активно, однако есть своя специфика: например, волна «патриотического феминизма» — ряд фильмов о женщинах на войне («Битва за Севастополь», «Батальон», римейк «А зори здесь тихие») или творчество поп-исполнительницы Полины Гагариной, эксплуатирующей образ сильной женщины.

Феминизм как бренд активно использовался в предвыборной кампании Хиллари Клинтон, которая построила значительную часть своей агитации на идее гендерного равенства . Неудача этой кампании говорит как раз о том, что феминизм не может быть рыночной или электоральной стратегией. Обычные женщины со скепсисом относятся даже к самым здравым феминистским идеям, когда они озвучиваются с телеэкранов поп-дивами и профессиональными женщинами-политиками, и это вполне можно понять. Благодаря этому эффекту коммерциализации все актуальные, низовые и искренние требования фем-активисток (социалисток, анархисток) оказываются отравлены, и никто уже не хочет откусывать от яблочка, которым раньше их пыталась соблазнить очередная VIP-ведьма.

Когда феминистская идея работает в качестве маркетинговой стратегии, это сильно упрощает всю логику гендерной системы. Благодаря простым и приятным визуальным продуктам, в которых женщины-героини противостоят силам зла, истории реального насилия также становятся частью медиа-пространства, предлагая зрителям не подлинную трагедию, а этакий будоражащий хардкор: все как в клипе Леди Гаги, только по-настоящему. В клипе, где певица рассказывает истории сексуального насилия, есть скромный и многозначительный дисклеймер: «Каждая пятая женщина в колледже будет изнасилована, если ничего не изменится». Никто из тех, кто столь успешно пиарится на женских трагедиях, не предлагает ответа на вопрос, что именно должно измениться, потому что на самом деле у них нет политической программы, у них есть лишь маркетинговая стратегия.

 

gagaд,

Лозунг «личное = политическое» повернулся своей темной стороной: из феминизма, построенного на работе с индивидуальным сознанием каждой женщины, было выхолощено все политическое, всякая мысль о возможности коллективных действий. Оглядывая на Запад российские феминистки обнаруживают лишь такие инструменты участия в феминистской борьбы, которые уже одобрены и обкатаны рынком: просмотр воодушевляющих мультфильмов про сильных духом принцесс и обсуждение раскрепощающих видов макияжа. Более глубокие проблемы, вроде домашнего насилия или неравной оплаты труда, решаются в рамках частных инициатив.

Таким образом, колониальный прирученный феминизм не говорит об изменении политической системы – единственном, что может принести реальные результаты. Чтобы стать феминисткой, приходится изобретать новый язык, но пока его нет, ведь «народ» отказывается говорить о феминизме вообще, а российская интеллигенция вполне довольна и «колониальным» вариантом, который заключается в чтении отличных западных текстов и приобретении отличных раскрепощающих товаров. Выход из этой ситуации будет длительным и болезненным. Теоретическая гендерная социология в России уже накопила достаточный багаж фактов, но практика феминистского активизма пока еще базируется на продаже и покупке определенного образа жизни, а не на работе, направленной на осознание женщинами общих интересов.

Настойчивая реклама, как правило, вызывает противоположный эффект: даже самая прогрессивная идея застирывается и превращается в половую тряпку. Коммерческий феминизм не только не приближает более прогрессивное будущее (как майка с Че Геварой не приближает социализм) – он отталкивает его, вызывая рвотный рефлекс не только у убежденных сексистов – к черту их и их самочувствие – но и у женщин, которые больше всех в этом феминизме нуждаются. Только они нуждаются в феминизме бедных, который предлагает не личное освобождение, а равенство и участие в политике для всех. Ленинский тезис о «кухарке, управляющей государством», совсем не выглядит смешным, когда единственные женщины, которые имеют возможность «менять историю» — профессиональные политики. Новый поворот в сторону «кухарок» (т.е. низовой демократии) неизбежен, однако тяжкое похмелье от посулов либерального феминизма может его изрядно задержать.

Анна Иванова — филолог, активистка Российского социалистического движения и LeftFem.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=8817 3
Дэвид Харви: неолиберализм — это политический проект http://openleft.ru/?p=8424 http://openleft.ru/?p=8424#respond Fri, 05 Aug 2016 08:50:49 +0000 http://openleft.ru/?p=8424 Одиннадцать лет назад Дэвид Харви опубликовал «Краткую историю неолиберализма», ставшую одной из наиболее цитируемых книг по этой теме. Эти годы были отмечены как новыми экономическими кризисами, так и новыми волнами протестов, которые в своей критике современного общества так часто указывают «неолиберализм» в качестве противника.

Корнел Уэст говорит
о движении «Черные жизни имеют значение» как об «обвинении, брошенном неолиберальной власти»; покойный Уго Чавес называл неолиберализм “дорогой в ад”. Рабочие лидеры все чаще используют термин, чтобы описать общий контекст, в котором происходят трудовые конфликты. Мейнстримная пресса также подхватила термин, хотя бы для того, чтобы утверждать, что неолиберализма не существует.


Но что конкретно мы подразумеваем, говоря о неолиберализме? Является ли он верно определенным врагом для социалистов? И как он изменился с момента своего появления в конце XX века?


Бьярк Скерлунд Рисагер, аспирант факультета философии и истории идей в Университете Аархуса, поговорил с Дэвидом Харви о политической природе неолиберализма, о том, как он изменил формы сопротивления, и о том, зачем левым все еще нужно серьезно думать, как покончить с капитализмом.


David-Harvey

Сегодня «неолиберализм» является широко употребимым термином. Однако часто не вполне ясно, к чему отсылают использующие его люди. Обычно его относят к определенной теории, набору идей, политической стратегии или конкретному историческому периоду. Не могли бы вы начать с объяснения своего понимания неолиберализма?

Я всегда относился к неолиберализму как к политическому проекту, рожденному корпоративным капиталистическим классом в период конца 1960-х — 1970-х годов, когда его представители ощущали серьезную  угрозу своей власти. Они отчаянно стремились запустить политический проект, который ограничил бы влияние трудящихся. Во многих отношениях это был контрреволюционный проект. Он метил в самое сердце того, что в тот момент представляли из себя революционные движения большей части развивающегося мира—Мозамбика, Анголы, Китая и так далее—и так же был направлен против нарастающей волны коммунистического влияния в странах вроде Италии и Франции, и (в меньшей степени) против угрозы возрождения этого влияния в Испании.

Даже в Соединенных Штатах профсоюзы сформировали Демократический Конгресс, довольно радикальный по своим намерениям. В начале 1970-х вместе с другими социальными движениями профсоюзы продавили ряд реформ и инициатив, направленных против корпораций: создание Агентства по защите окружающей среды, Администрации охраны труда и здоровья, меры по защите прав потребителей и целый ряд других вещей, серьезно усиливавших влияние снизу на процессы производства.

Так что в этой ситуации существовала глобальная угроза власти корпоративного капиталистического класса, у которого логично возникал вопрос «что делать». Правящий класс не был всеведущ, но понимал, что есть ряд фронтов, на которых следует вести борьбу: идеологии, политики, и главное, практики ограничения этой небывало возросшей силы наемных работников.  Из этих условий возник политический проект, который я называю неолиберализмом.

Можете немного пояснить вопрос об идеологическом и политическом фронтах и об атаке на трудящихся?

Идеологический фронт последовал советам человека по имени Льюис Пауэлл. Он сочинил своего рода шпаргалку, в которой утверждалось, что все зашло слишком далеко, что капитал нуждается в коллективном проекте. Этот документ  помог мобилизовать Торговую палату и Круглый стол по Бизнесу.

Теперь об идеологическом фронте. В то время считалось, что университеты не поддаются влиянию, поскольку студенческое движение было слишком сильным, а факультеты были слишком либерально настроены, поэтому были основаны такие интеллектуальные кластеры как Манхэттенский институт, Фонд Наследия, Фонд Олина. Эти кластеры развивали идеи Фридриха Хайека и Милтона Фридмана а также экономическую теорию предложения.

Идея была в том, чтобы эти кластеры осуществляли серьезные исследования—и некоторые из них действительно этим занимались—например, Национальное бюро Экономических исследований, которые было частно финансируемой институцией, влияло на прессу и мало-помалу проникало в университеты и распространяло там свои идеи.

Этот процесс занял много времени. Думаю, сейчас мы достигли стадии, когда нужда в учреждениях, вроде Фонда Наследия, отпала. Университеты по большей части были захвачены окружающими их неолиберальными проектами. Что касается трудящихся, то задача состояла в том, чтобы заставить местных рабочих конкурировать на общих основаниях на глобальном рынке рабочей силы. Одним из способов это осуществить было поощрение  миграции. В 1960-е, например, немцы импортировали турецкую рабочую силу, французы—магрибскую , британцы—рабочую силу своих колоний. Это вызывало сильную неудовлетворенность и беспокойство.

Тогда они выбрали другой путь—направить капитал туда, где находилась дешевая рабочая сила. Но чтобы глобализация сработала, им потребовалось понизить налоги и усилить финансовый капитал, поскольку это наиболее мобильная форма капитала. Поэтому финансовый капитал и такое явление, как свободно плавающие валюты, сыграли критическую роль в ограничении трудящихся.

В то же время, идеологические проекты приватизации и дерегуляции вызвали безработицу. Безработица дома, вывод рабочих мест заграницу и третий элемент—технологические перемены, деиндустриализация как результат автоматизации и роботизации. Вот в чем состояла стратегия по подавлению трудящихся.

Это была идеологическая и одновременно экономическая атака. В этом для меня и заключался неолиберализм—это был политический проект, и я думаю, что буржуазия и корпоративный капитал проводили его в жизнь шаг за шагом. Не думаю, что они начинали с чтения Хайека или чего-то в этом роде, скорее, они просто интуитивно задались вопросом: «надо подавить коллективную силу работников, как это сделать?». И они обнаружили, что для этого существует легитимирующая теория, которая поможет подвести под эти задачи основания.

Джордж Буш-мл. и Милтон Фридман

Джордж Буш-мл. и Милтон Фридман

С момента публикации «Краткой истории неолиберализма» в 2005 году вокруг этого концепта было сломано много копий. Кажется, существует два основных лагеря: ученые, которые более всего заинтересованы в интеллектуальной истории неолиберализма, и люди, чей основной интерес находится в области «реально существующего неолиберализма». К какому лагерю принадлежите вы?

В социологии есть тенденция, которой я стараюсь противостоять,— это поиски всеобъясняющей теории. Так что есть ряд людей, которые утверждают, что неолиберализм—это идеология, и пишут его идеалистическую историю.

К этому крылу принадлежит теория государственности Фуко, которая видит неолиберальные тенденции уже в XVIII веке. Конечно, если относиться к неолиберализму как к идее или как к определенному набору государственных практик, можно отыскать множество его предшественников.

Но тут упускается тот способ, которым капиталистический класс организовал свои усилия в 1970-е и начале 1980-х. Было бы верно сказать, что в то время—по крайней мере, в англоговорящем мире—корпоративный капиталистический класс пришел к довольно мощному единению. Они достигли согласия по многим вопросам—например, по вопросу о том, что им необходима политическая сила, которая бы их по-настоящему представляла. Отсюда захват Республиканской партии и попытка, по крайней мере, до некоторой степени, подорвать Демократическую партию.

С 1970-го года Верховный суд принял ряд решений, которые позволили корпоративному капиталистическому классу с большей, чем прежде, легкостью покупать выборы. Например, реформа финансирования избирательных кампаний, которая превратила спонсорские вливания в форму «свободы слова». В Соединенных Штатах давно существует традиция покупки выборов корпоративными капиталистами, но теперь она из тайной коррупции превратилась в легальный процесс.

В целом, я полагаю, этот период определялся широким движением по многим фронтам, идеологическим и политическим. И единственный способ, которым можно объяснить это широкое движение—признать довольно высокий уровень солидарности в классе корпоративных капиталистов. Капитал реорганизовал свою власть в отчаянной попытке восстановить свое экономическое благосостояние и влияние, которые были серьезно подорваны в период с 1960-х по 1970-е.

С 2007 года происходили многочисленные кризисы. Как нам помогает их понять история неолиберализма и сам этот концепт?

Между 1945 и 1973 кризисов было очень мало. Были тревожные моменты, но масштабных кризисов не было. Поворот к неолиберальной политике случился посреди кризиса 1970-х, и с тех пор вся система представляла из себя ряд кризисов. И конечно кризисы рождают условия для будущих кризисов.

В 1982-85 годах случились долговые кризисы в Мехико, Бразилии, Эквадоре и по большей части во всех развивающихся странах, включая Польшу. В 1987-88 разразился большой кризис в американских сберегательных и кредитных учреждениях. Большой кризис случился в 1990 году в Швеции, когда пришлось национализировать все банки.

Потом, конечно, кризисы в Индонезии и Юго-восточной Азии в 1997-98 годах, затем кризис перекинулся на Россию, Бразилию, и поразил Аргентину в 2001-2002-м.

Проблемы в 2001-м были и в Штатах, которые в итоге решили, изъяв деньги с биржевого рынка и перекинув их на рынок жилья. В 2007-2008-м обрушился американский рынок жилья, так что и тут получился кризис.

Взглянув на карту мира, можно увидеть, как кризисные тенденции перемещаются по планете. Неолиберализм помогает понять эти тенденции. Один из важных шагов неолиберализации заключался в том, чтобы вычистить всех кейнсианцев из Мирового банка и Международного Валютного Фонда. В 1982 году произошла эта тотальная чистка всех экономических консультантов, имевших кейнсианские взгляды. Их заменили неоклассические теоретики экономики предложения, и первое, что они сделали—решили, что с этого момента МВФ будет следовать политике структурной перестройки экономики, каждый раз, как где-то разразится кризис. В 1982-м, конечно, случился долговой кризис в Мексике, и МВФ сказал: «мы вас спасем». Но по сути спасали они нью-йоркские инвестиционные банки, навязывая Мексике политику жесткой экономии.

В результате политики МВФ по структурной перестройке за четыре следующих года население Мексики пережило падение уровня жизни на 25%. С тех пор Мексика прошла где-то через четыре таких структурных перестройки. Многие другие страны также прошли через более, чем одну. Это стало стандартной практикой.

Что он сегодня делают с Грецией? Это почти копия их действий в Мексике в 1982-м, только более осознанная. То же самое произошло в США в 2007-2008 году. Они выкупили банки из долгов с помощью политики жесткой экономии заставили расплачиваться население.

Было ли в недавних кризисах и в том, как правящие классы с ними управляются, что-то, что заставило вас пересмотреть свою теорию неолиберализма?

Ну, я не думаю, что солидарность капиталистического класса сохраняется на прежнем уровне. Геополитически США сегодня не в том положении, чтобы действовать на глобальном уровне, как в 1970-х. Мне кажется, мы наблюдаем регионализацию структур глобальной власти в рамках государственных систем—возникновение региональных гегемонов, таких как Германия в Европе, Бразилия в Латинской Америке, Китай в Восточной Азии.

Очевидно, США все еще занимают глобальную позицию, но времена изменились. Обама может сказать на встрече G20: «Надо сделать то-то», а Меркель может ответить: «Мы этого делать не будем». В 1970-е такого быть не могло. Так что, геополитическая ситуация стала более регионализированной, стало больше автономии. Думаю, это отчасти результат завершения Холодной войны. Страны вроде Германии не могут больше полагаться на США в плане безопасности. Более того, то, что называют «новым капиталистическим классом» Билла Гейтса, Amazon и Силиконовой долины, политически отличается от традиционного нефтяного и энергетического капитализма. В результате у них возникают свои стратегии, растет отраслевая конкуренция между, скажем, энергетиками и финансистами, энергетиками и людьми из Силиконовой долины, и так далее. Есть серьезные различия, которые очевидны в их отношении к проблемам изменения климата, например.

Другой важный момент в том, что неолиберальный прорыв 1970-х произошел не без сильного сопротивления. Было огромное противодействие трудящихся, коммунистических партий Европы и так далее.Но к концу 1980-х война была проиграна. Так что поскольку сопротивление исчезло, трудящиеся утратили ту власть, которую они когда-то имели, и солидарность больше не требуется правящему классу, чтобы оставаться эффективным. Ему не требуется объединяться и решать что-то с идущей снизу борьбой, поскольку угрозы больше нет. Правящий класс сейчас в полном порядке, ему больше не нужно что-то менять. Но хотя капиталистический класс чувствует уверенность, сам капитализм находится в упадке. Уровень прибыли восстановился, но ставки реинвестирования чудовищно низкие, так что огромное количество денег не поступает обратно в производство, а утекает в земельные инвестиции и закупки активов.

Давайте еще поговорим о сопротивлении. В вашей книге вы указываете на очевидный парадокс, заключающийся в том, что неолиберальное наступление совпало с упадком классовой борьбы—по крайней мере, на Глобальном Севере—уступившей «новым социальным движениям» за индивидуальные свободы. Не могли бы вы раскрыть свой взгляд на то, как неолиберализм служит почвой для определенных типов сопротивления?

neo
Вот вам тезис для размышлений. Что если любой господствующий способ производства с его конкретной политической конфигурацией рождает режим сопротивления, который является его зеркальным отражением? В эру фордистской организации труда зеркальным отражением этой организации было большое централизованное профсоюзное движение и демократически централистские политические партии.

Реорганизация производственного процесса и поворот к гибкому накоплению в неолиберальную эпоху породила левых, которые тоже во многом являются ее отражением: сетевым, децентрализованным, неиерархичным. Я думаю, это очень любопытно. До определенной степени это зеркальное отражение поддерживает то, что оно стремиться уничтожить. В конечном итоге, я думаю, профсоюзное движение укрепило фордизм. Мне кажется, многие левые в данный момент, будучи автономными и анархичными, продлевают игру неолиберализма. И уверен, им не нравится такое о себе слышать.

Но, конечно, возникает вопрос: есть ли способ организации, который не является зеркальным отражением капитализма? Можем ли мы разбить зеркало и найти что-то еще, что не играет на руку неолиберализму?

Сопротивление неолиберализму может происходить разными способами. В своей книге я подчеркиваю, что моментом наивысшего противоречия является момент реализации стоимости. Стоимость производится в результате труда, и это очень важный момент классовой борьбы. Но стоимость реализуется на рынке в результате торговли, и тут содержится много политики. Большая часть сопротивления накоплению капитала происходит не только на этапе производства, но и на этапе потребления и реализации стоимости.

Взять, например, автомобилестроительный завод. На большом предприятии раньше работало около двадцати пяти тысяч человек. Сегодня на нем работает пять тысяч человек, потому что технологии уменьшили потребность в рабочих. Так что все больше рабочей силы перемещается из сферы производства в городскую жизнь.

Основное ядро недовольства капиталистической динамикой все больше смещается в область битв вокруг реализации стоимости—вокруг политики повседневной городской жизни. Рабочие, очевидно, очень важны, и множество вопросов о труде остаются принципиальными. Если мы находимся в китайском Шеньчжене, то борьба трудящихся играет главенствующую роль. А в США мы должны поддержать забастовку работников Verizon.

Но во множестве других частей света преобладает борьба за качество повседневной жизни. Посмотрите на крупные битвы последних десяти-пятнадцати лет: скажем, события в парке Гези в Стамбуле не были борьбой рабочих, это было недовольство политикой повседневности и недостатком демократии в принятии решений. Восстания в бразильских городах в 2013 году также были результатом недовольства политикой повседневности: транспорт, возможности для жителей на фоне огромных трат на строительство стадионов, в то время, как не финансируются школы, больницы, доступное жилье. Восстания в Лондоне, Париже и Стокгольме произошли не на почве производственных антагонизмов—они имеют отношение к политике повседневности.

Эта политика отличается от политики, которая существует на уровне производства. На уровне производства конфликт происходит между капиталом и трудом. Битвы за качество городской жизни менее понятны в плане их классовой конфигурации.

Понятная классовая политика, которая обычно выводится из анализа производства, становится теоретически более размытой, чуть только приближается к реальности. Это классовая проблема, но не в классическом смысле.

Вам не кажется, что мы слишком много говорим о неолиберализме и слишком мало о капитализме? В каких случаях адекватно использовать тот или другой термин, опасно ли их смешивать?

Многие либералы говорят, что неолиберализм зашел слишком далеко в плане неравенства доходов, что приватизация зашла слишком далеко, что есть много общих благ, вроде окружающей среды, о которых нам следовало бы задуматься. Есть так же много способов говорить о капитализме, например—концепция sharing economy (экономика жизни вcкладчину или экономика совместного потребления)—которая оказывается в высшей степени капитализируемой и эксплуататорской.

Есть понятие этического капитализма, которое просто сводится к тому, чтобы быть относительно честным, а не воровать. Так что в некоторых умах зреет идея своего рода трансформации неолиберального порядка в некую иную форму капитализма. Я думаю, можно сделать капитализм лучше, чем он есть сейчас. Но не намного.
Фундаментальные проблемы сейчас так глубоки, что без мощного антикапиталистического движения продвинуться никуда не удастся. Так что я бы лучше описывал вещи в анти-капиталистических, а не в анти-неолиберальных терминах.

Когда я слышу, как люди говорят об анти-неолиберализме, я чувствую, что есть опасность забыть о том, что проблемой является именно капитализм, какую бы форму он ни принимал. Анти-неолиберализму не удается осмыслить макро-проблемы бесконечного роста—политические, экологические или экономические. Так что я бы лучше говорил именно  о борьбе с капитализмом, а не с неолиберализмом.

 

Перевод Александры Новоженовой

Источник

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=8424 0