«Слава нации» или «учиться, учиться и еще раз учиться»?
О майданах, памятниках и наследии большевизма
Украина уже второй раз за последние десять лет революционизирует умы российской интеллигенции. Сложно представить, но еще недавно человек, говоривший что-либо в принципе положительное о революции, воспринимался потенциальным убийцей или сумасшедшим. Либерально-консервативный консенсус, возникший на советских кухнях, окрепший в перестройку и окостеневший в 1990-е, был в середине 2000-х сильно размыт украинцами, доказавшими, что, выйдя на улицу, можно силой и массой добиться, как минимум, смены власти.
Отчасти благодаря этому мы получили новое поколение демократической оппозиции и активизацию старой. Но, как и сама «революция каштанов», это поколение работает практически на одном этическом пафосе — на ненависти к нечестным выборам, к плохим людям во власти, к коррумпированным судам, к садистам-полицейским. Такой пафос хорош всем, кроме одного — он не предполагает собственной политической ответственности.
Новый Майдан ее предполагает — хотя бы тем, что восстание было изначально направлено против законно избранного президента. Я знаю, что продвинутые либералы любят приводить в этом месте цитату из Джона Локка о праве народа на восстание против тирании. Тем не менее, очевидно, что вся обычная легитимистская риторика «цветных» революций оказалась неработающей в этой ситуации. И именно поэтому Майдан в итоге стал (надо признать, не без участия ультраправого «Правого сектора» как самой организованной силы) действительно субъектом низовой политики — в том числе на фоне троицы совершенно карикатурных оппозиционных спикеров.
Ведь политическая субъектность складывается не только из разоблачений жуликов и воров и не только из борьбы за честные выборы, но также из ответственности за то, кто придет к власти в результате этих выборов. А порой из ответственности за то, чтобы к власти не пришел/не остался в ней тот, для кого революция — это лишь возможность пополнить счет в банке. Политическая субъектность складывается также из ответственности за возможное насилие, которое порой вытекает из самых справедливых, этически безупречных побуждений. Что, разумеется, не оправдывает любое насилие априори, но лишает смысла разговор в чисто этических терминах.
Революция побеждает, если она готова создавать собственную моральную и политическую легитимность, отменяя прежнюю. Именно на это оказались способны в 1917 году большевики, что бы ни сказал об этом Джон Локк и те, кто десятилетиями пережевывал байки об ужасной матросне, разгоняющей Учредительное собрание, о крестьянах, громивших поместья, а теперь остро радуются тому, как такие же немудрящие украинские ребята под флагами УПА захватывают центры власти, прокуратуры, почты, телеграф и крушат памятники Ленину.
Большевики, между тем, победили не потому, что хотели единоличной власти, а потому, что на фоне политиканов, мечущихся между спасением своей дорогостоящей шкуры и «интересами Отечества», между умеренной «социалочкой» и буржуазной диктатурой, четко выражали требования народа, требования простых и единственно легитимных в тот момент вещей — земли и мира. Они также четко выражали гнев народа, для которого вся элита — и «честные» бизнесмены, и не очень, депутаты, дворяне и высшие чиновники, была виновна — в том, что занималась своими делами и болтовней, отсиживалась во дворцах, особняках и на курортах, пока солдаты гибли и гнили на бессмысленной войне.
Да, в том, что левая демократия (а ни о какой другой не могла идти речь — вспомним слезы Милюкова на похоронах казаков, убитых в стычке с рабочими, спроецируем на сегодняшнюю ситуацию) умерла в России, едва родившись, была огромная вина большевиков, но эту вину они делят со всеми остальными левыми и демократическими силами, которые, как и правые, разрывались — между своей эгалитарной повесткой и боязнью нарушить новую буржуазную легитимность, между интернационализмом и «защитой Отечества», между готовностью убежденно навязывать свою программу и картинными уходами с заседаний в решающие моменты. Историческая ответственность, однако, пала на одних большевиков, поэтому и сто лет спустя некоторые имеют право брызгать на них своими яблочными легитимистскими слюнями.
Об исторической ответственности за любую революцию, как и за ее провал, а не о собственных комплексах по отношению к советским отцам, и не о желании вернуться в перестроечную молодость, предлагаю я подумать тем в России, кто радуется, глядя, как крушат памятники Ленину в Киеве, Днепропетровске и других городах. Дело, конечно, не в истуканах, не в символах, но иногда и в них. Если сами эти действия у меня лично ассоциируются скорее с «блестящей» экономической программой «Правого сектора» («сначала национализация, потом реформы как в Грузии»), то реакция на них в России символизирует скорее те годы варварства, безграмотности, консервативной и неолиберальной дикости, в которую мы, возможно, погружаемся, причем далеко не только по вине путинского режима.
Но, как писал марксистский философ Эрнст Блох, оптимизм есть материалистически постигнутая надежда. Моя надежда состоит в том, что специфический и — будем надеяться, положительный — украинский опыт не вселит в нашу оппозицию мысль, будто с помощью либерально-националистического альянса, борющегося с «совком», и расправляющейся с собственной революционной традицией, можно добиться демократии в России.
Нам нужен не дряблый легитимизм и не кабинетный морализм, только оправдывающие нашу собственную несостоятельность. Нам нужна программа социальных и демократических преобразований, на которой мы могли бы настаивать до конца — да, в ущерб другим силам и программам — ультралиберальным, этнонационалистическим, сверхэтатистским.
Нам нужна ответственность и преемственность. Нам нужны большевистское упорство, левоэсеровская решительность, меньшевистская интеллигентность. Нам нужна левая, социальная демократия, исходящая из того, что любое насилие одной группы людей над другими связано с концентрацией собственности, ведущей к концентрации власти. Если очередная украинская революция подтолкнет нас в этом направлении, а не в направлении «славы нации», «уютного национального государства» и прочей мрачной архаики, значит, у нас будет еще один повод сказать: «Да здравствует Украина!»
Кирилл Медведев — поэт, переводчик, публицист.
Поместья наверное все-таки дворянские имеются в виду..
Исправили, спасибо.
Нам нужна программа социальных и демократических преобразований, на которой мы могли бы настаивать до конца — да, в ущерб другим силам и программам — ультралиберальным, этнонационалистическим, сверхэтатистским.>>
Как «настаивать»? И кто такие «мы»?