Прочь, вырождение!
«Основы государственной культурной политики» как конец мирного сосуществования двух линий путинской идеологии.
Идея сформулировать основы культурной политики России была озвучена в ходе заседания президентского Совета по культуре и искусству в ноябре 2013 года. И вот Министерство культуры РФ отправило в администрацию президента материалы и предложения к проекту программы «Основы государственной культурной политики», который будет доработан (уже создана рабочая группа, которой руководит глава администрации президента Сергей Иванов) и далее якобы станет доступен для широкого общественного обсуждения. Текст документа и комментарии его составителей поражают своим великодержавным националистическим консерватизмом, который ранее в подобных основополагающих документах озвучивать столь откровенно избегали.
В выпущенном Министерством культуры документе «Основы государственной культурной политики» много забавного и зловещего—от ссылок на автора важного для формирования фашистской культурной политики труда «Вырождение» Макса Нордау до идеи применять меры пресечения к отдельным лицам и даже сообществам в случае, если они демонстрируют противоречащее культурным нормам поведение— но тут нет ничего замечательного, ведь когда государство начинает говорить о «сфере культуры», для него она всегда представляется одним своим, светлым, краем граничащей со всеобщим (гипотетическим) благосостоянием, а другим, темным—с отвратительными извращениями и преступлениями.
В реальности этот документ создан для того, чтобы мы лучше разобрались в той обновленной конфигурации госкапиталистического неоконсерватизма, которая находится в процессе формирования.
Вообще-то все уже давно знали, что Путин—строгий и прекрасный принц нового мирового консерватизма. Его ссылки на наиболее одиозных философов конца XIX-начала ХХ веков давно стали привычным делом. С чувством холодного достоинства он реактуализировал самых жутких персонажей интеллектуальной истории, вроде Ильина, которые не заскучали бы в компании полюбившегося экспертам Минкульта Нордау. Но делалось это на уровне общей теле- риторики—и вполне могло не совпадать с реальной жизнью города. Доказательством этому служило то, что ультраконсервативные заявления персонажей федерального уровня типа Мединского долгое время сосуществовали с капковским неолиберальным ренессансом московской жизни. Если обратиться к старому-доброму Хабермасу с его желчной классификацией сортов современного консерватизма, то можно сказать, что староконсерваторы некоторое время мирно соседствовали с неоконсерваторами. То есть те, кто вообще-то фантазирует о возврате к «домодернистским» позициям и с отвращением наблюдает распад якобы целостной некогда духовной жизни, мечтая о возрождении нерасщепленного мировоззрения («космологической этики» или тех же духовных скреп, которые должны помочь, наконец, осуществить синтез эволюционизма с креационизмом), терпели присутствие неоконсерваторов,— тех, кто одобряет «модерн» как развитие науки и рост капиталистической экономики, но хочет, чтобы политика понималась практически и была освобождена от любого утопического горизонта, сводясь к «рациональной организации управления», а искусство не претендовало бы на выход из своей автономной сферы. Вернее, эти старо- и неоконсерваторы дополняли друг друга во взаимовыгодном тандеме, поскольку культура институционально разделилась на две части. Первая часть призвана обслуживать (и одновременно—конструировать) воображаемую категорию «людей с айфонами», в которой искусственно сливаются и просвещенные капиталисты и полунищие наемные работники нематериального труда. Вторая часть производит идентичность ценителей «традиционных ценностей»: здесь такие же полунищие бюджетники с одного полюса должны сойтись во взаимопонимании с супер-крупными чиновниками-бюрократами с другого. Такое противопоставление «традиционного» и «современного» искусственно затушевывает реальные демаркационные линии между социальными классами—ведь прямого классового соответствия ни для «современной» ни для «традиционной» культуры вывести нельзя—так же, как нету больше деления между массовым и авангардным. Смысл, скорее, имеет деление на «общую» федеральную риторику, которая идеологически поддерживает государственную вертикаль и на реальный частно-государственный институциональный процесс, который является социо-экономическим наполнением сетки режима.
Теперь, перед лицом экономического кризиса и изоляции—когда в результате безумных с точки зрения «рациональности» либеральных нео-консерваторов милитантных действий Путина в связи с Украиной – оказалась окончательно попрана «нормальная» капиталистическая логика, естественный рост капитала и «эффективная» модернизация и оптимизация культуры и науки поставлены под вопрос. Возможная либеральная критика нового курса должна быть предотвращена—самое время вспомнить о том, что именно современная культура (причем как в ее критическом, так и в ее аффирмативном варианте) является тем страшным рассадником, где зарождается и затем распространяется на все общество эпидемия социального неблагополучия, сиротства, наркомании, самоубийств и гомосексуализма. В сущности, неоконсерваторов- либералов с их любовью к комфортной «современности» и наслаждением чистой субъективностью староконсерваторы приносят в жертву новому экономическому порядку. Ультра-мракобесная риторика документа, выпущенного Минкультом, попросту готовит людей к новой социо-экономической реальности, которая может без соответствующей идеологической накачки показаться слишком неприятной. Культурный эквивалент новой госполитики призван адаптировать граждан к новой дискомфортному будущему. Так, с публикацией документа (который, впрочем, должен послужить еще поводом для дискуссии) совпали перестановки в экспертных советах по культуре. Из театральных советов были вычищены все деятели нового театра—документальной драмы, которая на фоне чисто капковских проектов типа Гоголь-центра была важным культурным инструментом культурной критики, не сливавшимся полностью с приятными нововведениями обновляемого Капковым и частным бизнесом города. Опубликована была безобразная статья, которая клеймила извращенность и аморальность новой драмы—в ней, впрочем, ни слова не было о том же Гоголь-центре—но есть ощущение, что наиболее смелые достижения Капковского ренессанса тоже могут оказаться под ударом. В ряд с этими событиями становится атака на театр на Таганке, который до того находился под опекой департамента культуры города.
Обращение к идеям Хабермаса удобно в данном случае потому, что в документе Минкульта особо упоминаются две «провальных» попытки сломить подлинную «непрерывную» культурную идентичность Российского народа: это «коммунистическая» революция 1917 года и развал СССР и затем ошибочный переход к чуждым «толерантным» и «демократическим» европейским нормам. Пользуясь терминологией франкфуртцев, можно сказать, что консервативному разгрому подвергается именно наивысшая точка модерна в нашей истории, связанная с реализацией самой возможности помыслить себе «иной порядок», инобытие, «лучший мир», осмелиться на критику ставшего уже невыносимым «должного» (подзабытое «должное» всерьез фигурирует в документе). Вслед за этим наносится удар по неоконсерватизму, в котором модерн продолжает существовать в своем обезвреженном, обескровленном варианте «эффективной рыночной прагматики», пришедшем после 1991-го года. Ни в первом—радикальном варианте, ни во втором—обесцененном—критика не должна быть возможна. Классическим для франкфрутской теории, которая не переставала от Адорно к Хабермасу повторять, что никак не культуру следует винить в несчастьях общества, является характерная для документа подмена, попытка переложить ответственность за недовольство положением дел с экспансивного авторитарного госкапитализма на грехи «извращений современной культуры».