Credo
Что такое лично для вас «быть левым»? Отвечают авторы сайта.
Членам редакции «Открытой левой», как и всем левым, нередко задают вопрос: а что, собственно, вы имеете в виду под словом «левый»? Что значит для вас тот факт, что вы «левые»? Действительно, сегодня это понятие, которым мы столь часто пользуемся, не столь уж очевидно, — особенно для людей, не принадлежащих непосредственно к «левой» среде. Поэтому три постоянных автора нашего сайта, Кирилл Медведев, Глеб Напреенко и Марина Симакова, решили объяснить, что значит быть левым лично для них. Здесь также не лишним будет напомнить о статье Джека Лондона «Как я стал социалистом».
(Аналогичный опрос о критике советского проекта слева читайте тут.)
Кирилл Медведев, поэт. Быть левым и быть коммунистом
Быть сегодня левым значит считать социальное равенство высшей этической ценностью, бороться против дискриминации тех или иных подчиненных социальных слоев, этнических, гендерных и других групп за фактическое, а не только формальное равенство, за систему демократических механизмов, помогающих разным угнетенным и подчиненным группам реализовывать свои права и интересы.
Быть сегодня коммунистом значит считать главным и необходимым условием социального равенства равенство экономическое, базовую обеспеченность всех людей жильем, пропитанием, медицинской помощью и светским образованием. Идея коммунизма связывает эти конкретные нужды и борьбу за них с универсалистским горизонтом всеобщего освобождения — освобождения от материальной нужды, которое должно дать каждому человеку возможность максимально раскрывать свой творческий, интеллектуальный, чувственный и прочий потенциал.
Коммунисты имеют дело с объективными материальными основаниями и потребностями жизни большинства.
Левые имеют дело с подчиненными группами, составляющими это большинство, идентифицирующими себя тем или иным образом и борющимися за равные права.
Я считаю себя левым потому что для меня социальное равенство — это главная гуманистическая ценность, а движение к нему — признак исторического прогресса. Меня интересует позиция левого художника, ученого, интеллектуала, которые, не отказываясь от автономии своей сферы, не подчиняя свою работу в ней напрямую сиюминутным прагматическим, в том числе агитационным, интересам, тем не менее, постоянно соотносят ее со своей политической позицией и, в конечном счете, оценивают свою и чужую работу с точки зрения включенности в эгалитарный проект. Я уверен, что за счет такого напряжения и происходит настоящее развитие в культуре и в науке, в политике.
Я считаю себя коммунистом, потому что мне лично, как и большинству людей, нужна свобода от материальной нужды для нормальной жизни и развития. Я не хочу просыпаться утром с мыслью о добывании денег на еду и жилье и не желаю этого никому, это унизительно и недостойно человека. Я точно знаю, что элементарные гарантии делали бы меня увереннее и активнее, а вовсе не приводили бы к апатии и деградации. Уровень технического прогресса сейчас вполне может обеспечить основные потребности с рождения каждому, но это обеспечение — вопрос столкновения социальных, классовых интересов, вопрос политической борьбы.
Если коммунисты абсолютизируют свою универсалистскую повестку, исходят из того, что уравнительная экономическая политика сама по себе ведет к справедливости для всех, то такая политика постепенно превращается из средства в цель, а коммунистическая идея, — безусловно, левая, освободительная, — превращается в правую пародию на себя. Откровенно консервативные идеологические обманки либо претензии на обладание якобы единственно верной марксистской научной доктриной начинают использоваться для легитимации собственной власти, интересы тех или иных групп и меньшинств начинают противопоставляться интересам большинства, а в нем, в свою очередь, мощное репрессивное давление сверху убивает всякую способность и интерес к социальному творчеству. В итоге очередной эгалитарный эксперимент проваливается, потеряв гуманистическую перспективу.
Если левые борются за интересы тех или иных групп, как и за культурную эмансипацию, в отрыве от борьбы за экономическое равенство, то в конце концов они тоже сдвигаются вправо, отказываются от создания глобальной альтернативы рыночной системе. Как только возможность рационального устройства общества, универсальная светская повестка, которые прокламировал и неудачно пытался реализовывать в XX веке коммунизм, отвергаются как утопические, начинается исторический регресс.
Приоритет частных интересов над интересами общества, отказ от возможности контроля общества над экономикой — основные признаки неолиберальной тенденции, которая в последние 20-30 лет постепенно сменила на Западе прежнюю, социал-демократическую. Не сдерживаемая ни политически, ни этически конкуренция приводит к социальной незащищенности, психологической уязвимости и культурной деградации большинства, к сосредоточению ресурсов и власти в руках немногих, к расслоению, к распаду социальной ткани, в том числе к тому, что можно назвать негативной диверсификацией общества: когда параллельно и совсем рядом, в чем-то и поддерживая и дополняя друг друга, могут существовать гуманно-демократические и изуверски-репрессивные, вызывающе эмансипированные и воинственно архаичные формы жизни.
Изменить эту мрачную тенденцию может только кардинально новый исторический проект, в котором борьба за равный доступ к ресурсам и благам для всех, за общую светскую повестку шла бы рука об руку с борьбой за интересы разных групп, а также с реабилитацией социального равенства как этической категории. Меня вдохновляет участие в этом сложном и достойном деле — в коммунизме, который, по словам пары авторов, «не состояние, которое должно быть установлено, не идеал, с которым должна сообразоваться действительность, а действительное движение, которое уничтожает теперешнее состояние». Поэтому я считаю себя левым и коммунистом.
Глеб Напреенко, искусствовед. Критика и разногласие. Противоречие и детерминация
«Быть левым». Я не уверен, что это удачное выражение. Возможно, вернее сказать — «занимать левую позицию». Левое не есть для меня статичная идентификация, как я не могу сказать, что я, например, идентифицируюсь с большевиками, или эсерами, или анархистами в 1917 году (хотя для некоторых это составная часть позиции «быть левым»). Потому что для меня историческая позиция большевиков или эсеров — лишь ретроспективно возникающий конструкт, анализ и построение которого важно именно как источник сомнений и противоречий.
«Левое» — это практика, практика реагирования на происходящее в обществе, это одна из позиций, в которой себя обнаруживаешь, когда начинаешь действовать или говорить и осматриваешь то, как ты действуешь или говоришь.
Левая позиция неотделима для меня от более широкой критической позиции — позиции, связанной с «культурой подозрения», со склонностью не доверять претендующему на самоочевидность и самодостаточность, а прочитывать это якобы самоочевидное и самодостаточное как симптом, то есть как метафору чего-то иного, что оказывается благодаря этой метафоре отторгнуто и забыто. Два кита «культуры подозрения» — марксизм и психоанализ, и Жак Лакан говорил, что это Маркс, а не Фрейд первым изобрел симптом.
Итак, вот две основы «левого», или, шире «критического». Во-первых, недоверие к самодостаточности, самоочевидности и «естественной» автономии, часто служащим основам либерального мировоззрения. Во-вторых, скепсис к сущностям и иерархиям, которым приписывается вневременная природа или которые запрещено критиковать и расщеплять их целостность, на сомнение в которых наложено табу, служащее оберегом для консерваторов. И то, и то связано с обращением взгляда на вытесненное и на вытесненных из поля видимости или очевидности, на то и на тех, кто лишен речи, — на бессознательное и на угнетенных.
Однако такая «левая» или «критическая» позиция невозможна и бессмысленна без самокритики, основанной на тех же самых предпосылках, то есть без критики того места, из которого ты держишь речь. Где бессознательное твоей речи и твоих поступков? Как расположены угнетенные по отношению к ним? Кто ты сам, что так говоришь и так действуешь?
Положение левого критика, отделенного от широких социальных движений, в сегодняшнем обществе томительно. Пусть я занимаю место, из которого произносятся вещи, которые должны быть произнесены в этом обществе; но, пользуясь образом Лакана, левый оратор оказывается в таком обществе в роли шута, вроде шута из пьес Шекспира, которому позволено говорить то, что не прилично говорить никому, кроме как шуту, но что в глубине души и так все знают, хотя знать не хотят. Такая позиция шута дает своеобразную силу, но одновременно жалка. Жалка, пока левые остаются в меньшинстве. Задача установить отношения с социальным движениями — первоочередная для левых, хотя все время натыкается на препятствия. Кроме того, что за отношения это должны быть?
Все то, что я говорил до этого, было позицией с установкой на сознательность. Однако это требование полной сознательности и рефлексивности утрированно и параноидально — это требование невозможное и попахивающее самоуничтожением, поисками врага внутри сообщества и внутри самого себя, способным играть на руку, например, сталинизму. Но именно в контакте с другими людьми и с социальными движениями обнаруживаются и пределы сознательности, и её настоящий смысл. Она значима именно как двигатель отношений, двигатель социального, а не как статичная попытка «все понять».
Левая идея невозможна без единства — но при этом она не должна превращать своих сторонников в монолитное целое, иначе она перестает быть самой собой, лишается критичности и диалогичности.
Да, левая позиция сегодня нагружена массой неразрешимых в теории противоречий. Но таково свойство любой позиции, сознает это занимающий её субъект это или нет, — здесь вспоминается, как социальный историк искусства Тимоти Кларк, в молодости входивший в британскую секцию Ситуационистского интернационала, описывал модернистскую парадигму как систему апорий, систему взаимопротиворечивых устремлений и убеждений, которые, однако, на практике все вместе двигали модернизм. И во многих других политических позициях, которые можно себе представить, противоречия, которые они несут, и объем вытесненного, который под ними таится, видится мне куда более гнетущим, чем в позиции левой.
Именно обнаружение противоречий есть важнейший ход критической мысли, — но не с целью все противоречия разрешить, а чтобы высечь из них искру жизни, нового поворота бытия. Так действует психоаналитик, так действует революционер, так действует критик. Критика здесь — не только критика словами, но и критика действиями, наконец, критика оружием: например, Великую французскую революцию можно назвать радикальной критикой ancien r?gime.
Противоречия — точка, где разрывается консенсус и целостность, где становится возможен диалог, встреча двух и многих сущностей. Именно противоречие и разногласие, а не однозначная идентичность, — ключ к подлинному равенству участников взаимодействия, и, например, революцию можно назвать принуждением к равенству. Говоря так о разногласии и равенстве, я во многом вторю Жаку Рансьеру.
Равенство — не только цель, у него есть предпосылка, есть горизонт, который важен и в марксизме, и в психоанализе, — горизонт предельной материалистической детерминации, как о нем писал, например, Луи Альтюссер. Есть законы, законы функционирования капитализма или психики, с которыми ты сталкиваешься и которые превосходят трепыхания твоего сознания. Перед этими законами в ту или иную историческую эпоху все равны, — но занимают внутри них разные позиции. Эти законы явным образом обнаруживают себя именно на сломах: исторических, экономических, личностных, любовных, — когда актуализируются все дремавшие доселе противоречия. И именно в этих сломах обнаруживается та детерминация, которая служит пуповиной «культуры подозрения»: власть структуры производства и условий труда, власть сексуальности, власть языка. Логика циркуляции означающих и циркуляции капитала. Именно понимание этих основ — костяк левой мысли.
Но повторюсь: ни в коей мере это не означает, что марксистская или психоаналитическая интерпретация является поэтому предельной в смысле закрывающей дискуссию как окончательное объяснение в духе «это на самом деле просто то-то, и всё»; напротив, она должна открывать нечто, быть истоком для начинания — речи, действия, нового бытия. Обнаружение предрешенности должно подтолкнуть к чему-то непредрешенному, выявив внешнюю детерминацию внутри автономии, разногласие внутри консенсуса, противоречие внутри целостности.
Однако это «непредрешенное» не может быть делом одного лишь критика — это дело взаимодействия многих людей, многих сущностей, многих акторов. По крайней мере, двух.
Марина Симакова, социальный исследователь. Что такое думать налево?
Мне думается, что мыслить, познавать мир можно в трех направлениях. Можно стремиться расти вверх и вширь, делаться больше, заполняя собой все пространство, вырасти до абсолюта, повинуясь старой иллюзии о том, что истина существует и до нее можно дорасти, поравнявшись с ней или получив к ней исключительный доступ. Это логика иерархическая, логика неограниченной власти, и левая мысль всегда была по отношению к ней враждебна. Можно откусывать от мира куски и присваивать их, делать частью себя, владеть ими и распоряжаться, давать им имена, произвольно нарекая нечто истинным, а иное ложным. Это логика индивидуальной воли, логика собственничества и эгоизма, которой также противостоит левая идея. Можно попытаться впустить мир в себя и меняться (расти, расширяться, мутировать) вместе с ним. Это логика взаимности и коллективного участия, которая является порождением страстного любопытства, предпочитающего всякой истине пульсирующий поиск и эксперимент. С этого любопытства начинается любая живая мысль. Вероятно, именно такой способ отношения к миру, или даже требование со стороны мышления, а не только и не столько усвоенный корпус марксистских текстов, создает левую позицию. Быть левым – это прежде всего иметь желание ставить все под вопрос, включая самое очевидное, самое ценное — и самого себя.
Особенно важным сегодня мне представляется, что именно левая идея предлагает ненасильственный способ обращения с Иным и Инаковым, то есть со всем тем, что неподвластно нашему пониманию. Я буду называть это «различием». Некоторые идеологические системы построены на презрении или даже ненависти к различию. Некоторые, напротив, призывают принимать и любить вопреки различиям или даже благодаря им (любить из снисхождения или жалости). В действительности право на различия очень часто можно получить с помощью денег и власти. Кстати, ради денег и власти от различий можно и отказаться, а в некоторых случаях различие можно продать и перепродать. Различия вредно и унизительно идентифицировать, указывать на них означает обрекать кого-то на травматический опыт. Есть и еще одна трудность. Опознанные и обозначенные различия можно эксплуатировать в качестве политического инструмента, когда они начинают работать словно разномастные упаковки продуктов в супермаркете: они есть всего лишь уловка, фигура речи в рекламной риторике, а еще маскировка всего самого стандартизированного, универсального, типического. Для левой мысли обозначенных различий не существует: есть только мета-различие, исходная точка вечно изменяющегося мира и человека, та самая постоянная переменная. Ну или попросту девиация, без которой, по известному заверению Фрэнка Заппы, не возможен прогресс. Различие — это не стигма, различие – это общечеловеческая черта, оспаривающая нашу законченность, замкнутость, нарциссическую завороженность частным.
Как ни парадоксально, вечная инаковость или мета-различие – это наша сходство, недостаточное, но необходимое и уже данное нам условие солидарности. Одновременно мета-различие противостоит универсализации и стандартизации, оно неустанно их опровергает. Универсальный язык: рыночного механизма, популярных идеологем, иерархизированных институций etc. — всегда чреват пустотой, вытравливанием смысла из слова и дела. Поэтому сверхзадача левого движения заключается в том, чтобы отстоять наше общее право на смысл, не дать помешать его становлению и вместе с тем никогда не дать ему остановиться.
Материал проиллюстрирован кадрами из фильма «Китаянка» Жан-Люка Годара (1967).