Они уже были пост-национальны и пост-географичны
«Открытая левая» поговорила с американским исследователем Кэтлин Тахк о художниках-латышских стрелках, интернационализме, новом латышском национализме, авангарде и реализме.
Древин, Клуцис, Иогансон, Андерсон, Вейдеман—имена знаменитых и менее известных художников 1920-х годов, которых, кроме искусства, объединяло то, что все они служили в легендарных полках Красных латышских стрелков, прибывших в молодую Советскую республику укреплять новую власть. Известные своим интернационализмом, радикальной лояльностью большевикам и революции с первых ее дней, Стрелки сейчас стали одним из наиболее противоречивых и вытесняемых сюжетов в исторической памяти Латвии, страны, которая как и многие другие, переживает сейчас националистический поворот (не первый в своей истории). «Открытая левая» поговорила о латышском и советском национализме и интернационализме, авангарде и реализме с американским исследователем Кэтлин Тахк, которая изучает историю художников-стрелков в архивах Москвы и Риги.
Как ты занялась латышскими стрелками?
10 лет назад я по программе обмена жила в Латвии, в городе Либава (Лиепая), и часто бывала в Риге, где есть Музей Оккупации—имеется ввиду одновременно и фашистская и советская оккупация. Около музея стоит памятник латышским стрелкам. Этот памятник был поставлен в 1971 году как часть открывшегося в 1971 (и начавшего строиться в 1966) музейного комплекса, который в то время был вовсе не музеем оккупации, а музеем латышских стрелков, и там рассказывалось об участии латышей в революции—то есть, смысл был ровно обратный тому, который есть сейчас. И памятник, который теперь просто называется «Латышским стрелкам», изначально носил название «Красным стрелкам». Мне этот комплекс показался очень интересным, особенно потому, что он стоит в средневековом центре города, где после падения СССР в 1990-2000 реконструировали средневековые дома купеческих гильдий, уничтоженные между Первой и Второй мировыми войнами. Выходит странное сочетание этих фейковых средневековых домов, модернистского кирпича Музея оккупации и памятника стрелкам, который сделан в более-менее соцреалистическом стиле—они стоят спина к спине, отвернувшись от всех этих средневековых домиков. Нарратив этого музея, его трансформации и переписывание истории стрелков— для меня это метафора проблем, с которыми я встречалась, когда в разговоре с латышами речь заходит об истории ХХ века. Стрелки—это такие фигуры, которые не выкинуть из истории, да никто и не хочет их выкидывать, ведь это героические защитники Латвии. Но также они—символ советской власти, латыши, выбравшие советские идентичности и отказавшиеся от латышских. Другая часть моего интереса искусствоведческая, она заключается в том, что художники-латышские стрелки в 1910-20 годах были авангардом не только художественно, но и как военный авангард, то есть, в прямом смысле. Студентами они изучали консервативное искусство, импрессионизм и так далее, и именно опыт революции и гражданской войны радикализует их художественно. Это отличается от формирования авангардистов Москвы и Петербурга, которое предшествовало революции (например, футуризм). Стрелки же проявились как художники только после революции.
Кто это вообще такие, расскажи подробнее.
Латышские стрелки—часть царской армии, созданная в 1915, во время Первой мировой, чтобы воспользоваться местным анти-германским сопротивлением в Латвии. Были латышские партизаны, воевавшие против немцев, и российское государство решило создать из них полки. Латышские стрелки сражались на фронте и были основными участниками важных сражений, несли самые серьезные потери—например, участвовали в знаменитой битве на Острове Смерти. Но когда произошла февральская революция, стрелки быстро радикализовались: еще до того в их рядах появились партийные организаторы и социалисты, и уже до Октябрьской революции многие их полки свергли своих офицеров и учредили советы. Латышские стрелки были в большинстве интернационалистами с идеалами мировой революции, которая должна была помочь преодолеть маргинальный статус Латвии. После Октября большинство стрелков поддержало большевиков, и поскольку было известно, что они настолько идеологически продвинуты, большевики направили их сначала в Петроград (они приехали сразу после восстания и помогали удерживать власть—подавляли хлебные бунты, играли главную роль в подавлении эсеров), а потом в Москву. Стрелки пользовались народной славой за то, что охраняли большевистское правительство во время переезда из Петрограда в Москву, их части разместились в Кремле. Они были известны как персональная охрана Ленина. И для них самих это тоже был важный момент. Художники, о которых я пишу, например, Клуцис, всю жизнь говорили о себе как о стражах революции. Клуцис очень гордился личными встречами с Лениным в Кремле.
Как выглядит этот сюжет про стрелков с точки зрения американской академии?
Американские взгляды на советскую культуру строятся вокруг идеи насильственной русификации народов, подавления национальных меньшинств и их культур. Это очень простая черно-белая версия, постоянно повторяющийся нарратив о зловещей советской силе, подавляющей страны Балтии, который до сих пор играет большую роль в американской политике в отношении к бывшим советским республикам. И я думаю, что важно в Америке писать более сложно о многонациональном мульти-идентичном характере бывших республик и о различиях в периодах советской истории, о том, как менялась политика в отношении многонационального населения. Главное, не впадать в национализм, к которому склонна американская академия, рассматривающая Восточную Европу и Россию как страны сильных национальных сантиментов, что затемняет сложную историю миграций, мобильности населения и так далее.
Применительно к своим художникам-стрелкам, ты говорила об идее детерриториализации…
О латышских стрелках часто говорят, что те из них, кто остался в СССР, выбрали стать советскими и не-латышами—или, может быть, даже русскими, а не латышами. Что, по-моему, ложная идея, они не выбирали одно или другое. Вот есть латышский искусствовед, который написал статью, что Клуцис не был латышским художником, так как не жил территориально в Латвии—я нахожу это исключение довольно неприятным—оно очень националистическое. Географические границы не отражают того факта, что между войнами существовало мобильное латышское население, мигранты, беженцы, существовали поселения латышей в разных частях Российской империи—и этот нарратив их тоже исключает, они уже как бы не «латыши» в полной мере. Понять стрелков помогает как раз нарратив детерриториализации. Он проявился, например, в дискуссиях, которые велись латышскими стрелками с советскими солдатами, на которых они обсуждали свои политические позиции. Они не привязывались к месту, для них этого географического дискурса не существовало. Они уже были пост-национальны и пост-географичны. Такой взгляд на самих себя сильно повлиял на их отношение к мировой революции—для них идея социализма в отдельно взятой стране была проблематична.
То есть они были троцкистами?
По убеждениям—да. Но в реальности они не входили в оппозицию. Только Клуцис из всех художников-стрелков был членом партии. Но латышские полит и культ-работкники провели в Москве несколько культурно-политических конференций в конце 1920- начале 1930 годов. Там ставился вопрос социализма в отдельно взятой стране, который противопоставлялся интернационалистским идеям мировой революции. Стрелки были очень вовлечены в агитационную работу в Латвии, посылали туда материалы и представителей. А в конце 1920-начале 1930 в Латвии как раз шел был подъем национализма, был распущен парламент и президент Улманис стал диктатором. Шли аресты социалистов. Конечно, оставшиеся в Москве стрелки постоянно вели дискуссии о том, как они должны поддержать социалистические партии в Латвии. И они были разочарованы отсутствием поддержки от СССР—особенно политическим заключенным, это был центральный пункт дискуссий. Один из моих художников-стрелков, Карл Вейдеман, сделал серию портретов этих заключенных маленького формата – они были все уничтожены, я видела их только в каталоге выставки 1935 года. Так что этот вопрос их волновал.
Когда начались репрессии, они шли по делам, связанным с их интернационализмом?
Их всех арестовали в течение одного месяца в январе 1938—официально за то, что входили в латышское просвещенческое общество Прометей. Оно было названо фашистски-националистической организацией. Всех латышей подозревали в национализме, поскольку в Латвии была националистическая диктатура. С другой стороны, многие художники, писатели и культурные организаторы, входившие в Прометей, в 1920-е были фигурами интернационалистических латышских политических групп и уже потому были подозрительны. Например, художник Андерсон был официально обвинен в троцкизме. Получалось два противоположных обвинения—в правом национализме и левом троцкизме. И арест латышских культурных деятелей последовал за арестом Рудзутака—это был известный член Политбюро 1920-х.
Сколько всего было среди стрелков художников?
Всего из 300 квартировавших в Кремле латышских стрелков было 10-15 художников, которые активно выставлялись. Только 1-2 вернулись в Латвию. Но было также много писателей, сценаристов, композиторов, тоже служивиших в стрелках. Большинство членов Прометея, которые выставлялись, публиковались, ставили пьесы, были бывшими стрелками. Мои художники—это Густав Клуцис, Александр Древин, Карл Иогансон и два менее известных—Карл Вейдеман и Вольдемар Андерсон. Это радикально разные художники. Клуцис очевидно известен за фотомонтажи и более раннюю конструктивисткую работу—конструкции, агит-радио-установки. Древин известен как экспрессионист-пейзажист, Иогансон тоже известен за свои конструкции и за то, что он пошел на производство. Вейдеман был театральным сценографом, а его ранние работы—это футуристические гравюры. Потом он сделался реалистом. Сначала входил в группу «Бытие», а с 1928 в АХРР. Андерсон—с самого начала реалистический жиовписец-баталист, член АХРР с 1924 года, то есть почти с самого начала существования Ассоциации.
Как они вошли в московскую художественную жизнь?
Все они получили довоенное художественное образование в Рижском художественном училище. Но после того, как их служба была окончена, они продолжили учебу—Клуцис, Вейдеман, Андерсен и Иогансон все учились во ВХУТЕМАСе. Древин становится профессором там—он старше остальных. Но даже до того они были включены в художественную жизнь через выставки, которые вместе организовывали. Было несколько выставок стрелков, широко освещавшихся в прессе, первая из них прошла в 1918 в Кремле, и это была открытая для публики бесплатная выставка (у них была мастерская в Кремле). К тому времени авангард повлиял на них уже существенно, особенно футуризм и супрематизм, отчасти через Древина. У него отдельная история—он уже бывал в Москве до всех революционных событий, и напрямую не служил стрелком, не был военным. Но он входил в московские организации стрелков, заведовал художественным сектором в Комиссариате по латышским национальным делам, который был создан в 1918 году и просуществовал только 2 года. Стрелки, имевшие большое влияние, попросили, чтобы Древину дали эту должность, чтобы он вел студию, которая использовалась только стрелками.
Как Иогансон познакомился с ЛЕФом?
Через Вхутемас. Иогансон—самый радикальный художник, он полностью отказался от искусства и перешел на производство. Получил место на фабрике Красный прокатчик—поступил туда жестянщиком. Документов мало, но мы знаем, что он был именно рабочим, не инженером или дизайнером. Он работал на фабрике до своей смерти (умер он рано) и так и не вернулся искусству. Всего один раз он сделал доклад для своих товарищей- конструктивистов об этом опыте. Главным для него было то, что он изобрел новый способ обработки металла, что для него являлось примером новаторства, сделанного именно рабочим— пример настоящей работы производственника. И это противоположно тому, что делали Степанова и Попова, они были дизайнерами, а идеал Иогансона—инновация, исходящая из наблюдения за процессом, что стирает разницу между рабочим и инженером, рабочим и управляющим. Мы также знаем, что он был активно вовлечен в работу фабричной парт-ячейки. Его работа была не только активностью по производству объектов, но также организацией политической работы—организация процесса производства.
Что из себя представляло общество Прометей?
Это было широкое культурное общество, центральная латвийская художественная и литературная организация. У них было издательство и они были первыми издателями латвийской литературы в СССР, переводили на латышский образовательные и теоретические тексты. У них был театр, под названием Скатуве, они организовывали встречи латышских просветителей и художников, издавали главные латышские газеты и самый важный латышский художественный журнал Целтнэ, что в переводе означает «Здание». Существовали и другие латышские рабочие клубы, но именно Прометей был самым значительным. Он также функционировал как кооператив и распределял заказы—Вейдеман получал заказы прямо от них, так как руководил там театральной секцией. Была секция изоискусств, которая заказывала работы и проводила выставки латышских художников в середине 1930, выставки Вейдемана и Андерсона были в этой серии первыми. Смысл этих вставок был в широком продвижении художников-латышей как части советской культуры. Клуцису и Древину обоим заказывали писать латышские колхозы – были этнические латышские колхозы, которые, впрочем, на картинах ничем не отличались от не-латышских. Изредка на этих картинах девушки одеты в национальные латышские костюмы, но в основном, это просто пейзаж с трактором. А Клуцис в 1937 году, например, сделал серию портретов латышских стахановцев.
Выходит, не так уж они отрывались от своей национальной идентичности.
Ну, это двойной эффект—например, стахановцы-латыши от не-латышей визуально ничем не отличаются, и их портреты и утверждают, и смещают национальную идентичность одновременно, то есть это может быть и латыш, и любой вообще советский человек.
Почему несмотря на свой интернационализм, они продолжали держаться вместе как землячество?
Их заботила ситуация в Латвии, они были представителями латвийского населения в СССР—постоянно осуществляли агитацию и поддержку социалистических групп в Латвии и постоянно отчитывались о событиях в Латвии. Но также они получали как меньшинство определенные привилегии: как меньшинство они могли получать заказы, и это было сильней выражено в случае писателей, поскольку как латыши они могли получать больше заказов, чем когда работали наравне с русскими писателями. Визуальные художники интересны тем, что функционировали иногда активно идентифицируясь с латвийской культурой, а иногда подавляя этот аспект—это была мульти-идентичность, с которой они играли. Если посмотреть на Иогансона, то в контексте конструктивистов его латышская идентичность никак не всплывает, а с другой стороны, свое место на заводе он получил через латышскую заводскую секцию—потому что иначе не имя опыта и без связей он бы этого места не добился.
А что касается Андерсона, который вступил в АХРР—это было естественно для стрелка, ведь АХРР находился под покровительством военного руководства?
Большинство заказов он получал от РККА напрямую, РККА оплачивала ему его командировки. Его сюжеты— это, в основном, Красная армия и много латышских стрелков, их история и подвиги—некоторые из этих работ лежат в Латвийском Национальном музее в запасниках. Единственный из этих художников, которого выставляют в Латвии— Клуцис, у него в музее целый зал, смесь из его разных периодов. Его жена, Кулагина, подарила музею его фотомонтажи и наброски. А в запасниках там лежит то, чего никто никогда не видел, серия реалистических акварелей латышских национальных костюмов, орнаменты для рукавиц и так далее—он делал огромное количество этих рисунков в 1935-36, когда решил стать тоже реалистическим художником. Вообще, существует длинная история деления искусства на авангард и реализм. Часть моего проекта—то, почему я занимаюсь этими 5 художниками, которые работают в разных стилях—заключается в том, чтобы говорить об их работе не в категориях стилистического различия, а в терминах объединявших их представлений о функции искусства в построении социалистического общества. Эти акварели Клуциса часто рассматривают как нечто, что его заставили делать, как подчинение конвенции. Но это абсурд, потому что, во-первых, Клуцис был плакатистом №1 в Союзе, и во-вторых, он стал делать эти работы только в 1936 году—и от его жены Кулагиной, из ее дневников, мы знаем, что он лично был в большом восторге от реалистической живописи—собирался стать живописцем. К сожалению, это был короткий период, его расстреляли в 1938, и мы не знаем, как бы это развивалось.
И что это за общая, разделяемая ими всеми рамка?
Вся их работа, несмотря на формальную разницу, вовлечена в идею социалистической репрезентации как чего-то мобильного, коллективного, чего-то, что схлопывает вместе множество пространств и времен, разрушает устойчивые пространственные и временные позиции. В истории советского искусства существует очень влиятельный нарратив центра/периферии—например, у Катерины Кларк, для которой все вертится вокруг Москвы. Модель же художников-стрелков—это неустойчивое, движущееся пространство без центра. Например, древинские пейзажи—они изображают конкретные места, но одновременно они являются описанием множества мест или его опыта от множества мест. Скажем, пейзажи из его путешествий на Алтай—это кумуляция путешествия через множество мест. Он пишет, что не стал бы изображать Алтай, если бы уже не побывал на Урале—это и Алтай, но одновременно и Урал, и Казахстан. Что касается Вейдемана, то он вовлечен в гастролирующие постановки. Он делает декорации пьесы про воображаемую революцию, произошедшую в буржуазной Латвии. Но это не просто пьеса про Ригу, которая ставится в Москве— он как будто возит Ригу и воображаемую латвийскую революцию, которой никогда не было, по Союзу, это мобильное революционное пространство—которое непонятно кого агитирует, ведь живущие в Латвии латыши эту пьесу так и не увидят. Мне важно, что это не просто маргинальная группа латышских художников с маргинальной идеей, которую никто больше не разделял—эту модель детерриториальной репрезентации я рассматриваю как очень важную, противостоящую иерархии, вовлеченную в новые отношения зрителя/производителя. Важно думать о том, как их национальная идентичность играла роль в индивидуальных версиях этого широкого импульса.
Но вместе с тем, со всей их оторванностью от земли, детерриториализацией, они всегда крепко связаны с новыми советскими и своими национальными организациями—армия, партия, латышское общество.
Да, они принадлежат организациям, и организации важны им, поскольку состоя в них, они перестают быть индивидуальными производителями и становятся коллективными субъектами, а не индивидами—эти структуры дают им функционировать иначе.
Интервью: Александра Новоженова
Очень занятно. Интересно и то что искусство независимой Латвии (между войнами) в большой степени двигали стрелки которые выбрали вернутся на родину и строить национальную культуру. Казакс, Гросвалдс, Сута, Балтгайлис и другие из того поколения считаются пилларами модернизма.