«Многие геи и лесбиянки в России не мыслят гендерную проблематику в политическом ключе»
Интервью с историком Ирой Ролдугиной о прошлом и настоящем феминистского и ЛГБТ-движения в России и за рубежом.
Составной частью консервативного поворота на третьем сроке Путина стала серия кампаний по укреплению патриархальных «семейных ценностей», среди которых самыми яркими стали принятие закона «о пропаганде гомосексуализма несовершеннолетним» и попытки проведения противоабортных инициатив. Выявив удручающе высокий уровень мракобесия в социуме, одновременно эти кампании и общественные реакции на них создали пространство для обсуждения ранее замалчиваемых гендерных вопросов. «Открытая левая» публикует интервью с историком и активисткой Ирой Ролдугиной, занимающейся темой гендера, — не только о проблемах, знакомых столичным жителям, но также о ситуации в провинции и о прошлом ЛГБТ и феминистского движения. К интервью прилагается составленный Ирой краткий список литературы по теме.
Глеб Напреенко: Насколько я понимаю, на русском языке нет никакого связного суммирующего повествования по гендерной истории?
Ира Ролдугина: Пожалуй, что нет. Но есть отдельные статьи, например, недавно вышел номер журнала «Театр», посвященный гендеру, – мне кажется, очень удачный. Есть там и моя статья, посвященная гей-сообществу в Петрограде в 1920-е годы, – спойлер большой статьи по этой теме, которую я пишу на английском, чтобы сразу ввести обнаруженные источники в как можно более широкий научный контекст. Тем более, что почти все люди, заинтересованные в этой теме, английским владеют.
Как ты начала заниматься темой гендера и, конкретней, ЛГБТ-проблематикой в исторической науке?
История, пожалуй, типичная для многих историков, которые занимаются историей ЛГБТ или гендерной историей, – с одной стороны, это исследовательский интерес, с другой, это собственная история, и когда это соединяется, получается такой научный каминг-аут. Когда я училась в РГГУ, решила, что буду заниматься российской историей XVIII века, потому что мне казалось, чтобы понять какие-то важные вещи про Россию, начинать нужно именно оттуда. Я изучала историю XVIII века под руководством Александра Каменского, ныне декана истфака в Высшей школе экономики, одного из лучших специалистов по Екатерине II. Довольно быстро стало ясно, что меня увлекает социальная, а не политическая история. В то время такой ракурс пока ещё был необычен, все писали курсовые в основном по политической истории: о придворных, о политических группировках, о реформах. Кто-то самый умный мог писать по экономической истории. Но социальной историей почти никто не занимался. Мне было интересно, как жили в России XVIII века гомосексуалы, существовало ли вообще такое понятие, как с ними обращались, применялись ли к ним какие-то меры, светские или церковные, или нет? Одна преподавательница – глубокий специалист по ведовству, магии и еретикам – сказала, что тема сложная, все источники по гомосексуалам, или, как я предпочитаю теперь говорить, сексуально-гендерным диссидентам, хранятся в разных дальних монастырях под замком.
Почему в монастырях?..
Почему она сказала про эти монастыри – вопрос, позже выяснилось, что это, конечно, ерунда. Видимо, это какое-то ее личное представление о том, где подобает таким документам находиться и что допуска к ним у простых смертных быть не должно. Я решила, что по монастырям у меня никакой возможности путешествовать нет, и Каменский направил-таки меня в архив, где я напала на очень интересный фонд, который никто толком с XVIII века не смотрел, и получилась работа посвященная рождению субкультуры проституции в Санкт-Петербурге в середине XVIII века. Этот сюжет позволил выйти на важную в контексте всей империи тему обмирщения общества, рассмотреть, как понятие греха трансформировалось в общественно порицаемый проступок, в преступление, проанализировать последствия нового секулярного гендерного режима.
Но параллельно меня всё еще интересовал вопрос о том, что происходило с гомосексуалами в это время, как сформировалось такое понятие, как лесбиянка…
А как, кстати?..
Известно, что в Европе термин «лесбиянка» впервые появляется только в начале XX века в связи с общей медикализацией сексуальной сферы. А до этого существовало другое понятие, которая выявила и описала историк Лилиан Фадерман – romantic friendship, женская (хотя не обязательно женская) романтическая дружба. Под это понятие попадают те отношения, про которые нельзя c определенностью сказать, что они включают секс, и значит речь идет о лесбиянках. Фадерман занималась тем, что описывала эту ранее невидимую нишу женских взаимоотношений, включавшую в себя и интеллектуальную дружбу, и интимную… Она приводит много кейсов, например, историю начала XIX века про двух шотландских учительниц, которых девочка-ученица обвинила в том, что видела, как те спят в одной постели, и начался судебный процесс по обвинению их в содомии. Судья, когда все доказательства были предъявлены, заявил, что, так как на скамье подсудимых две женщины, то и дела фактически нет, ведь у женщин нет необходимого для содомии телесного устройства, и учительниц отпустили. В этом деле фигурировало слово «ведьма», но не «лесбиянка», хотя общественная тревога вокруг такого рода отношений уже налицо. А понятие «лесбиянка» формируется уже на рубеже веков как результат развития городской культуры и общей женской культурной и экономической эмансипации.
Мужская гомосексуальная идентичность тоже начала формироваться именно с распадом традиционной патриархальной семьи в условиях большого города. Образ гомосексуала в российской культуре возникает в XIX веке. Но в целом, конечно, гомосексуальное влечение всегда существовало, но с трудом фиксировалось, – чаще всего мы находим его следы в разного рода свидетельствах о насилии, есть множество документов в российских архивах о помещиках, насиловавших своих крестьян в том же XVIII веке.
А когда в России впервые введен закон о содомии?
Самое первое светское наказание за содомию в России было введено в 1716 году в Воинском уставе Петра I и сохранялось до 1917 года. Но Петра, скорее всего, волновало вовсе не наказание за гомосексуальность как таковую, а поддержание воинской дисциплины, ведь впервые в России начала функционировала такая огромная армия. Другое дело, что петровское законодательство не было эксклюзивно военным, и некоторые статьи распространялись на все население страны.
Уже в самом конце империи была создана комиссия для создания нового уложения, и вопрос наказания за содомию жарко дебатировался. Среди либералов был Владимир Набоков (отец писателя), вообще-то в отношении гомосексуальности настроенный, видимо, гомофобно, но выступавший категорически против уголовного закона о содомии, так как считал, что в этом «преступлении» нет потерпевшего, пострадавшей стороны, и, соответственно, такое деяние не может называться преступлением и уголовно преследоваться. Кстати, впоследствии Сергей Набоков, младший брат писателя, впервые привлекший внимание немецких властей именно как гомосексуал, погиб в немецком концентрационном лагере Нойенгамме.
Но отменили закон о содомии только большевики, и это было сделано не просто по инерции стремления избавиться от всего буржуазного царского законодательства, но сознательно: ни в кодекс 1922 года, ни в кодекс 1926 года эта статья не попала. Важно помнить, что большевики очень многое на том этапе принципиально делегировали специалистам: учителям, медикам, ученым. Поэтому вплоть до конца НЭПа, чтобы понять логику действий большевиков, надо смотреть, что по тому или иному вопросу думали эксперты, именно они определяли исход многих спорных вопросов. В отношении гомосексуальности важным экспертом был Владимир Бехтерев, знаменитый психиатр, который тесно сотрудничал с большевиками и поддерживал их и, как считают некоторые, скончался скоропостижно из-за нелепого отравления после того, как поставил Сталину диагноз паранойя. Бехтерев в конце царского периода много работал с гомосексуалами, пытался лечить их гипнозом, и он один из первых, кто сформулировал идею о гомосексуальности не как о проблеме дурной наследственности (тогда это была превалирующая гипотеза), а как о результате воздействия социального контекста, о чём он пишет в нескольких своих статьях. И формулирует он это почти по-мизулински, в терминах «влияний» на субъекта, которые «опасны». При этом он не считал, что взрослые гомосексуалы заслуживают кары или изоляции, но полагал, что детей нужно оберегать от попадания в эту среду.
Сейчас я работаю над архивным делом, которое может, как мне кажется, стать таким же поворотным кейсом, как история шотландских учительниц. В Петрограде в 1921 году на квартире в центре города было задержано 95 мужчин, часть из которых была переодета в женские платья, они расслабленно общались, потягивали эфир, танцевали… А ведь это конец гражданской войны, холод, голод: милиция их забрала в участок, надеясь, что напала на сборище контрреволюционеров. Дело тянулось еще 2 года, прежде чем их амнистировали за отсутствием состава преступления, все это время мужчины были свободны, являясь по требованию следователя для дачи показаний. Это детальное, длинное и резонансное дело очень важно, через него можно нащупать позицию власти к гомосексуалам, руководствуясь не абстрактными нормами закона, который, как известно, в России часто мало значит.
Все эти мужчины были не случайными участниками встречи, а частью хорошо оформившейся субкультуры, которую мы можем найти в то же время в Нью-Йорке и в Лондоне – и можно даже сравнить фотографию, которую я нашла в этом деле, с аналогичными фотографиями драг-вечеринок в Гринвич-Вилладже и Гарлеме. Интернациональный характер субкультуры указывает на то, что в области сексуальности Россия была на пороге той же самой «модерности», с которой мы имеем дело на Западе. Все эти мужчины пришли на вечеринку не ради секса, а ради общения, переодевания, танцев, подобная активность может трактоваться как способ утверждения своей идентичности через культурную трансгрессию. У гомосексуалов революционной поры существовали известные места для встреч: за цирком Чинизелли, в Летнем, Таврическом саду. Узнавали друг друга по взгляду, могли встретиться для секса и пойти куда-то или заняться им прямо на улице. Но это лишь часть картины, огромное значение имело общение, они собирались на квартирах примерно раз в месяц и устраивали такие сложносочиненные представления. И интересно, что когда они говорили с полицией, то, кажется, были рады возможности репрезентировать и легитимировать себя, один из них произнёс такую фразу: «Мы не преступники, мы психически больные». Ведь они знали, что до 1917 года существовала статья за содомию, но что теперь другая, большевистская власть, с которой надо выстроить отношения и, возможно, совершенно на других условиях. Важно, что большинство собравшихся имело железобетонно рабоче-крестьянское происхождение и ряд людей был из военных.
Забавно, что в материалах дела написано «гомосекцалисты». Им пытались инкриминировать содержание притона, но это тоже не вышло, так как никакого притона не было. В итоге их всех амнистировали.
Мне кажется все это важным для уточнения большевистской политики в отношении гомосексуальности. У того же Дэна Хили речь идет о том, что новая власть лишь на законодательном уровне утвердила свободную сексуальность: отменила все царские законы, в том числе закон о содомии, – но будто бы на бытовом уровне большевики считали гомосексуалов извращенцами и притесняли, но социальная реальность, похоже, была сложнее.
В чем истоки гомофобии в России в её нынешнем виде?
Истоки этой гомофобии относительно недавние, как я думаю: это эффект сталинской политики, в результате которой весь разговор о сексуальности был вытеснен, и общественно приемлемые формы обращения к этой теме ограничились медициной или педагогикой. Причём педагогический дискурс более поздний, постсталинский, оттепельный. Сталинской политике мы обязаны не только страхом перед гомосексуальностью, но и вообще страхом разговора о сексуальности вне темы деторождения или грубой телесности вроде увеличения пениса или груди. Если взять The Guardian или какую-нибудь другую западную газету, то на последних страницах мы найдем кучу материалов о личных взаимоотношениях, о чувственности, об интимности – именно об интимности и сексуальности, а не об «интиме» и сексе. У нас это совершенно не принято.
В 1934 году был вновь принят закон о содомии. Важную роль сыграл также ГУЛАГ, где гомосексуальные отношения широко практиковались, и таким образом гомосексуальность в СССР оказалась плотно увязана с тюремно-лагерной тематикой. И если мы углубимся в воспоминания «политических», от Евгении Гинзбург до Варлама Шаламова, то обнаружим, что они с огромным отвращением отзываются о гомосексуальных контактах в лагере и приравнивают людей, вступающих в однополые отношения, к неграмотным, грязным уголовникам, таким образом отделяя себя от них.
Это отношение перекочевало и в современную либеральную тусовку и ввысказывания ее представителей о гомосексуальности, скажем, статья Людмилы Улицкой в The New Times, которая была написана якобы в поддержку гомосексуалов, но на самом деле крайне гомофобна и высокомерна. Еще можно вспомнить Ольгу Романову, которая невозмутимо пикетировала Следственный комитет с плакатами «Бастрыкин, не будь Гувером», «Гувер – пидор».
Единственное из всех советских воспоминаний и свидетельств о лагерях, выбивающееся из этой линии, это воспоминания Ларисы Богораз, где она по-человечески описывает однополые отношения двух девочек, встреченных на этапе. Но это исключение, почти вся либеральная риторика проникнута гомофобией.
Если возвращаться к политике 1920-х годов, – то, насколько я понимаю, в тот момент еще не идет речь ни о какой борьбе за права ЛГБТ, а скорее они урегулируются сверху законодательными инициативами? И когда можно говорить именно о самосознании и правовой борьбе? В движении суфражисток, в первой волне феминизма, наверное, тема гомосексуальности вообще не поднималась?
Да, до 1950-х ни о чём подобном речи не было. Конечно, и среди суфражисток были лесбиянки, но никакой отдельной программы они не заявляли. Кроме того, на том этапе такую борьбу просто сложно было бы сформулировать, ведь уголовный закон их не преследовал. Суфражисток волновало право голоса, которое они в итоге получили, – кстати, в Европе и США позже российских женщин, которым это право дало Временное правительство.
Итак, борьба за права ЛГБТ началась после войны?
Да. Хотя то, о чём я могу более или менее экспертно говорить, относится только к англосаксонской реальности – к вопросу о нашем евроцентризме. Я ничего не знаю об Азии, о Китае, о Японии. Борьба за права ЛГБТ как осознанное политическое действие относится только к 1950-м годам, и действительно, насколько я знаю, США здесь были первыми.
А в каких отношениях борьба за права ЛГБТ состоит со второй, послевоенной волной феминизма?
Первые выступления ЛГБТ происходили в общем плавильном котле борьбы различных акторов: это и феминистское движение и движение за гражданские права. Но все-таки ЛГБТ-движение составляло отдельную линию со своей генеалогией. Началось все в 1950 году в Лос-Анджелесе, когда оформилась первое гомофильное объединение — Cообщество Маттачин (Mattachine Society), а спустя пару лет там же возникает лесбийская организация Дочери Билитис. Сообщество Маттачин основало первый журнал , посвященный гей-тематике, открыто продававшийся на улицах Лос-Анджелеса, что почти сразу это вызвало конфликт с властями в лице федеральной почты, которая назвала журнал «непристойным» и пыталась запретить его распространение. Судебное разбирательство, длившееся несколько лет, закончилось ключевым и неожиданным для многих решением Верховного суда США , это решение еще называют первым про-гомосексуальным (pro-gay) жестом американской власти; суд постановил, что любая попытка запретить этот журнал незаконна и сослался на Первую поправку к Конституции.
В этой реакции со стороны почты сыграла свою роль атмосфера маккартизма?
Да, разумеется, очень важно, что все это происходило в маккартистский период. Одинокий тридцатилетний мужчина левых взглядов в общественном сознании легко превращался в извращенца-гомосексуала. Эта связка коммунизма и гомосексуальности была порождена, я думаю, универсальным законом: к жупелу, который выбирает власть, например, к образу коммуниста или еврея, липнут разные общественные проекции, связанные с образом чуждого другого, и такой проекцией был образ гомосексуала. Сейчас мы можем наблюдать похожие явления, вспомни популярное словечко «либерасты». В крупных американских городах существовала развитая с конца XIX века ЛГБТ-культура, она оставалась на культурном и социальном уровне вплоть до 1950-х годов. В результате маккартистской политики по подозрению в гомосексуальности было уволено с работы множество людей, начались гонения на однополые пары. И вот в такой атмосфере возникло Cообщество Маттачин и Дочери Билитис.
В то же время проводил исследования Альфред Кинси, их результаты взорвали мозг американцам. Кинси в своих работах утверждал, что четкое в теории гетеросексуальное и гомосексуальное поведение на практике выглядит совершенно иначе. Согласно его шестибалльной шкале оценки сексуального поведения оказалось, что чуть ли не половина опрошенных мужчин была чувствительна к лицам своего пола. Разумеется, ученого тут же заклеймили как отвязного нарушителя общественной морали, но исследование от этого только выиграло, его результаты обсуждала вся страна и оно очень повлияло на социальный климат. В 1953 году выходит журнал Playboy, который заговорил о мужской сексуальности в социально приемлемом ключе. Так что к моменту Стоунволлских бунтов в 1969 году ЛГБТ-движение в США имело свою историю. После Стоунволла борьба за права ЛГБТ получила общенациональную огласку и, кроме того, пересеклась с феминизмом, возникла отдельная линия борьбы женщин-лесбиянок, например, борьба за каминг-ауты в университетах, за то, чтобы женщинам разрешали читать курсы по women studies и так далее.
И с этого как раз начинается волна феминизма в университетах и возникают gender studies?
Gender studies – лишь один из эффектов второй волны феминизма, но сначала появились именно women studies. И это связано не только с феминизмом, но и с огромными изменениями в исторической науке в послевоенное время, которое характеризуется разочарованием в метаистории и в политической истории. Возникают новые направления исторической науки: социальная история, чуть позже микроистория, новый импульс получает историческая антропология; все эти тенденции оказали влияние и на американскую историографию, обогащенную феминистским дискурсом, что позволило артикулировать ряду женщин-исследовательниц идею «женской истории» и заговорить об антропоцентричности существующей исторической науки. Результатом стало огромное число работ с фокусом на женщинах, но довольно быстро стало ясно, что простое накопление эмпирических знаний не дает прорыва в понимании фундаментального неравенства. Новое понятие «гендер» позволяло выйти за рамки простого написания женской истории и перейти к более сложным и принципиальным вопросам. Введению его в научный оборот мы обязаны статье Джоан Скотт 1986 года «Gender: A Useful Category of Historical Analysis» («Гендер: полезная категория исторического анализа»), до сих пор одной из самых скачиваемых научных статей в Интернете. Этот концепт проблематизировал теорию половых ролей и подразумевал, что за ним стоят не эссенциальные категории биологического детерменизма, а целый спектр социальных, культурных, экономических факторов, меняющихся во времени. Благодаря гендеру в исторической науке легализованы темы насилия, сексуальности, ЛГБТ, интерсексуальности, транссексуальности…
Первое время во второй волне американского феминизма доминировали довольно обеспеченные женщины, принадлежащие верхушке среднего класса, они обладали достаточными ресурсами, в том числе в виде отцов и мужей, чтоб начать кампанию и общенациональную, и более узкую лоббистскую, с требованием базовых изменений, главные из них — равная оплата труда и доступ к образованию. Культовая для всей Америки Элеонора Рузвельт возглавила комиссию по правам женщин при президенте Кеннеди, которая работала над новыми законодательными инициативами.
В конце 1960-х – начале 1970-х происходит раскол второй волны: внутри неё выделяется радикальный феминизм, связанный во многом с левым движением. Лучше всего природу радикального феминизма раскрывает история одной женщины, активистки движения за гражданские права. Спустя годы в своем интервью она так описала процесс своей радикализации. Очередной вечер на юге страны, очередное собрание по планированию завтрашней ненасильственной акции протеста против сегрегации, мы – молодые люди левых взглядов, объединенные идеями равенства, оказываемся разделены на две группы – мужчины в соседней комнате обговаривают детали акции, а мы – женщины – режем бутерброды на кухне. В такой атмосфере родился ключевой лозунг феминистского движения «Личное это политическое», который всегда будет актуальным.
И вот в крупных североамериканских городах – Нью-Йорк, Чикаго, Бостон – возникают первые группы радикальных феминисток. Они внесли в повестку дня ранее немыслимые для обсуждения вслух темы: контроль над женским телом, женская сексуальность, проблема насилия, тема аборта. Обо всем этом заговорили в масштабе всей страны. Возникали группы роста самосознания, проводились громкие акции, привлекавшие внимание к теме объективации женского тела с помощью понятных широкой публике жестов, например, акция во время конкурса Мисс Америка в 1968 году.
В этот же период в отдельное движение выделяется афроамериканский феминизм, его представительницы белл хукс, Анджела Дэвис. И тогда же была сформулирована ключевая для феминизма теория пересечения (intersectionality). Это феминистский инструмент анализа социальной реальности, который охватывает различные виды дискриминации с помощью нескольких ключевых параметров — раса, класс, гендер.
Именно вторая волна феминизма принесла самые радикальные изменения в жизнь американских женщин. Третья волна, пришедшаяся на 1980-е — 1990-е годы, ассоциируется в первую очередь с темами сексуальности, критикой конвенциональных образов красоты, потребления. Интересно, что сейчас в США согласно соцопросам большинство женщин так или иначе ассоциируют себя с феминизмом.
Можно ли говорить про феминизм в СССР?
Был ли феминизм в СССР, можно судить по тому, что в любой интеллектуальной тусовке, по крайней мере, старшего поколения, жившего в Советском Союзе, упоминание этого термина почти всегда вызывает смех, шутки или скепсис. И ещё по тому, что случайный разговор о феминизме часто сводится к фигуре Марии Арбатовой, которую тут же начинают высмеивать, не сообщая толком никаких фактов, так что и спорить невозможно.
Для ранней большевистской политики женская тема была одной из главных. В том числе потому, что женщина это рабочие руки, и в условиях урбанизации и индустриализации женщину необходимо было как можно быстрее эмансипировать. Большевики много толкового на этом пути сделали, достаточно вспомнить про легализацию абортов, введение алиментов, издание детской литературы, организацию ясель, детских садов, общественных кухонь, создание женотделов, то есть ячеек при партии на местах, занимавшихся целым рядом актуальных для женщин вопросов. При этом старые суфражистки, не ассоциировавшие себя с большевизмом, конечно, уже не получали права голоса и не являлись автономными фигурами.
В сталинский период происходит поворот на 180 градусов: возвращение к патриархальной идеологии, подряд принимаются статьи о запрете мужеложества в 1934 году и о запрете абортов в 1936 (действовавший до 1955 года). На женщину в масштабах страны ложится нагрузка на два фронта: рабочая и домашняя. И этот патриархальный уклад во многом сохранился до сих пор. Эмансипаторный эффект войны для женщин был недолгим и ключевой роли в последующие годы не сыграл. Оттепельные изменения были поверхностными – да, в культуре происходит большая субъективация женщины, в том же кино, но реально это мало меняло ситуацию, и сталинский фундамент, увы, сохранялся. Женщины были исключены с ключевых постов в политике, если это слово уместно по отношению к СССР, их число в структурах власти не переходило в качество. В государственной идеологии женщины и мужчины были слиты в единый советский народ без допущения какой-либо особой женской повестки, за исключением праздника 8 марта, смысл которого уже тогда был не слишком очевиден. Но и действительно, сложно актуализировать тему женской свободы в условиях несвободы и почти лагерного положения основной массы населения.
Недавние тучные нефтяные годы также не способствовали актуализации феминисткой повестки в России.
Но сейчас, когда мы входим в полосу системного кризиса, я полагаю, женская проблематика будет занимать в России все большее пространство, и Pussy Riot совершенно не случайное явление. Государство не исполняет взятые на себя социальные обязательства и одновременно с помощью лихих законодательных инициатив отрицает базовое – автономию личности. Несколько лет назад в стране прошли протесты по поводу недоступности детских садов, показательно, что мы об этом плохо знаем, так как в Москве и в Питере проблема детсадов худо-бедно решена. Но, кстати, даже в ближайшем Подмосковье она актуальна. Не говоря уже о бесплатной медицине и о дошкольном образовании. Ясли, напомню, отменили именно при Путине. И, конечно, тема домашнего насилия до сих пор затушевывается рядом «более острых вопросов».
Если возвращаться к вопросу истории ЛГБТ, – что всё-таки исторически первично, интерпелляция со стороны власти или низовая борьба за права?
Вообще всё вполне по Фуко (он датирует идентификацию в медицинском дискурсе отдельного гомосексуального типа 1870-ми годами): сперва мы наблюдаем, как экспертная власть опознает и тем самым переизобретает некую практику и пытается её урегулировать, как обратная реакция возникает борьба за права и начинает формироваться общественное самосознание. Так было в послевоенной Америке, об этом же история шотландских учительниц и переодетых мужчин в Петрограде в 1921 году. Но власть, на самом деле, реагирует на уже происходящие изменения в социальной реальности, – то есть на оформление новых сексуальных практик, которые связаны с социальными изменениями, с урбанизацией, расшатыванием авторитета патриархальной семьи, ростом личной независимости и так далее.
Когда ЛГБТ-сообщество начало формироваться в России и в каком состоянии сейчас находится?
Если терминологически брать за отправную точку американскую концепцию, то ЛГБТ-сообщество это люди, объединенные общей низовой повесткой, общими интересами и общей борьбой за них, а также общей культурой. С этой точки зрения ЛГБТ-сообщества в СССР, конечно, не существовало и не могло существовать. Да, во второй половине 1980-х начало появляться движение за права ЛГБТ, независимо от других правозащитных организаций. И, конечно, в 1990-е стали собираться по интересам лесбиянки, геи, трансгендеры и транссексуалы, они стали видимы и дискурсивно, и визуально – лесбиянки на Пушкинской, геи у памятника героям Плевны. Была ли у них какая-то общая повестка по отстаиванию своих прав, какая-то общая культурная идентичность? Скорее нет. Историк Галина Зеленина написала статью «Сафо, суфражистки, семьянинки? В поисках лесбийской общины и культуры в современной России», где анализировала проведенный ей среди российских лесбиянок опрос и пришла к выводу об отсутствии у них общей гражданской самоидентификации[ref]«Сложившаяся картина репрезентирует хоть и не беспрецедентный (в истории социальных или этнических маргинальных групп), но весьма любопытный феномен. Лесбийская самоидентификация наших респонденток примерно в трети случаев остается на уровне частной жизни; это идентификация индивидуальная и приватная, а не социальная, гражданская или культурная»[/ref]. Все открывшиеся в 1990-е гей- и лесби-клубы носили сугубо развлекательный характер, они не были местом формирования сообщества, не имели политического значения. Многие из этих клубов до сих пор работают, и если прийти, например, в лесбийский клуб на метро 1905 года, то вы увидите на сцене танцующих полуобнаженных женщин под очень громкую музыку, а основным досугом там служит потребление алкоголя и секса. То есть мы наблюдаем полную кальку с гетеронормативных порядков: то же потребительское отношение к телу и ту же невозможность и ненужность разговора. В Европе или США наряду с такими местами существует совсем другой тип заведений, которые организованы именно как места для социализации, в которых устраивают лекции, презентации, круглые столы.
Сейчас ЛГБТ-сообщество в России очень сильно атомизировано, но все-таки о нём уже можно говорить. Мне известна единственная активно работающая общественная ЛГБТ-организация «Выход» в Санкт-Петербурге, которую последние годы непрерывно преследуют, и я не знаю, прихлопнут ли их сейчас окончательно. «Выход» среди прочего устраивает квир-фестиваль, в котором участвуют не только геи и лебсиянки, но и представители широкой палитры сексуально-гендерных диссидентов, что кажется мне очень важным: интерсексуалы, трансгендеры, асексуалы. Огромная проблема и характерная черта – виртуальность сообщества. Есть отдельные активисты, действующие в медиа-поле в пределах своего фейсбука или сайта, где они транслируют свою точку зрения, но встретиться с этим человеком на каком-то публичном мероприятии, познакомится, задать вопросы, – сейчас это нереально. Среди примеров таких активистов, скажем, трансфеминистка Яна Ситникова, которая публикует очень много важных статей в блоге.
На самом деле, я могу говорить только о Москве и Питере, а что происходит, например, на Урале, или на юге России, или на севере – очень плохо знаю, и это тоже очень показательно: общенациональной ЛГБТ-повестки не существует. У меня есть знакомый из Владивостока, он говорит, что там другая атмосфера и другое отношение к ЛГБТ, нет такой бурной мракобесной реакции на московские законодательные иницитативы в виде погромов с зеленкой и мочой. Вероятно, это связано с особой средой этого города – более международной и предельно отдаленной от властного центра. Это вообще интересный вопрос, как однополый эрос реализуется вне Москвы и Санкт-Петербурга. Есть очень любопытная научная работа о жизни лесбиянкок в Москве и в Ульяновске и о разных типах их социализации.
Как ни странно, на мой взгляд, гомофобная кампания нынешнего режима важна для будущего ЛГБТ в России. Это заставляет нас ставить те вопросы, которые раньше не считались важными и не проговаривались, в том числе вопрос об отношениях с большой политикой. Кроме того, за гомофобной кампанией последовал всплеск общественного интереса к теме – ясно, что по большей части это интерес в макабрических тонах. Но сейчас у нас есть возможность обсуждать то, что находилось раньше за стеной молчания. Свободный интернет играет здесь очень большую роль – этот плотный поток новостей из Европы и США, где штаты по очереди легализуют однополые браки, а мироздание от этого, вопреки тому, что говорит путинская пропаганда, всё никак не рушится. Бесконечные новости о бракосочетаниях известных актеров и актрис, конечно, я думаю, подтачивают нервы самых горячих гомофобов и вносят трещину в желаемую картину мира. Мои подруги делают в контакте паблик под названием «Мир хардкорного лесботства», который высмеивает гомофобию через разные штампы и культурно узнаваемые россиянами образы. Лицо этого паблика – Шапокляк из мультика, если призадуматься, очень гендерно яркий, далекий от нормативности образ – бездетная женщина преклонного возраста в мужском головном уборе и с рогаткой. Этот паблик сознательно открыт не в фейсбуке, а в контакте, в расчете на более широкую аудиторию и пользуется бешеной популярностью
С другой стороны, на фоне экономического кризиса, кризиса на Украине и прочих мрачных новостей ясно, что права ЛГБТ явно не будут в общей либеральной да и в левой повестках на первом месте, и надо быть готовыми к тому, что нам это наверняка дадут понять: «что вы опять лезете со своими прайдами (очень удобно все сводить к прайдам), есть сейчас дела и поважней».
Многие геи и лесбиянки в России вообще не мыслят гендерную проблематику в политическом ключе. Человек может одновременно идентифицировать себя как гомосексуал и поддерживать закон «о пропаганде»и прочий путинский хардкор. Гомосексуальность в России до сих пор часто воспринимается в терминах биологического детерминизма, «я такой родилась», как травма, с которой надо учиться как-то жить, желательно как можно незаметнее, – в этом контексте самоугнетение является ключевой чертой поведения. В отсутствие артикулированной ЛГБТ-повестки и при активной травле со стороны власти в распространенности такого самоощущения нет ничего удивительного.
Список рекомендованной литературы по теме гендерной истории:
Хили Д. Гомосексуальное влечение в революционной России. М., 2008.
Стайтс Р. Женское освободительное движение в России. Феминизм, нигилизм и большевизм. 1860 — 1930. М., 2004.
Джагоз А. Введение в квир теорию. М., 2008.
Брайсон В. Политическая теория феминизма. Введение. М., 2001.
Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М., 1996
Кон И.С. Клубничка на берёзке. Сексуальная культура в России. М., 1997.
Энгельштейн Л. Ключи счастья. Секс и поиски путей обновления России на рубеже XIX-XX веков. М., 1994.
Faderman L. Surpassing the Love of Men. Romantic Friendship and Love Between Women from the Renaissance to the Present. N.Y., 1981.
Chauncey G. Gay New York. Gender, Urban Culture and the Making of the Gay Male World, 1890 — 1940. N.Y., 1994.
Greenberg D. The Construction of Homosexuality. Chicago, 1988.
Самое трогательное в этой истории — представительница афро-американского феминизма белл хукс с маленькой буквы.
Белл хукс — псевдоним, который пишется со строчных букв.
https://ru.wikipedia.org/wiki/%D0%91%D0%B5%D0%BB%D0%BB_%D1%85%D1%83%D0%BA%D1%81
https://en.wikipedia.org/wiki/Bell_hooks
Непосредственно о случае хукс недвано упоминалось в нашем материале:
«Еще 20 лет назад Белл Хукс – американская исследовательница и активистка, которая в угоду персональной скромности предпочитает использовать в своем псевдониме только строчные буквы…»
Собственно, при цитировании ее имя можно писать и со строчной буквы, и с прописной, однако она сама предпочитает подписываться именно строчными буквами.
http://openleft.ru/?p=3399
Большое спасибо за такое классное интервью!