Память, что ты делаешь, прекрати!..
Что творится с памятниками в современной России и почему сейчас не стоит выносить Ленина из Мавзолея.
Памятник связывает несколько смысловых уровней реальности: уровень истории и памяти, уровень пространства города и пространственной жизни населяющих его сообществ, уровень формирования общественных идеалов. Все эти смысловые регистры находятся в современной России в состоянии расщепления и дезинтеграции. В исторической памяти сосуществуют, противореча друг другу, несколько отрывочных нарративов, а общественное пространство расчленено приватизацией и коммерцией. По сравнению с СССР, где памятники свидетельствовали о попытках централизованно формировать политику памяти и организовывать общественные пространства, возникновение памятников в современной России обусловлено преимущественно роением локальных идентичностей. Каждое сообщество формирует свой идеал, свои исторические координаты, что порой приводит к умилительным камерным результатам: примером тому памятник убитой бездомной собаке, установленный на выходе из метро Менделеевская.
Но в обществе сохраняется запрос не только на микроистории, но и на обнаружение глобальных координат. И часто эти координаты оказываются осколками ранее господствовавших идеологий: в результате мы можем видеть, как в России параллельно устанавливаются памятники Сталину и Николаю второму. Почти карикатурная попытка предугадать все возможные интересы разных местных сообществ – проект «Аллея российской славы», авторы которого изготовили типовые бюсты 70 самых востребованных, по их мнению, героев, в списке которых Шолохов и Гагарин соседствуют с Александром III и Ермаком.
В такой ситуации разброда исторической памяти можно попытаться на местном уровне осмысленно актуализировать одну из её составляющих. Так, члены художественной группировки ЗИП покрасили полузабытый памятник Ленину в Краснодаре, после чего вокруг него закипела жизнь, жители сами расчистили площадку вокруг памятника от сорняков и стали подновлять краску. Память не умерла, память дремлет. Мне вспоминается разговор у затерявшегося в кустах памятника Ленину в Кологриве с двумя выпивавшими водки местными жителями. Глядя на облупившуюся фигуру, один из них вдруг сообщил мне, что ведь неглупый Ленин был мужик, – и откусил огурец. Вспоминается мне и другой пример того, как официальный памятник может стать в современной российской ситуации объектом сугубо местного, почти интимного воспоминания. В заброшенном военном поселке Гранитный на берегу Баренцева моря стоит стела, посвященная подвигу местных матросов, погибших во Второй мировой войне, и история их гибели – это чуть ли не первое, что нам рассказал, глядя на возвышающийся над поселком памятник, один из шести оставшихся там жить людей. Постапокалиптический пейзаж, посреди которого затерялся незамысловатый мемориал, утративший сегодня свою первоначальную советскую официозность и ставший последним символом культуры, последней точкой исторических надежд и воспоминаний для горстки местных жителей, – сложно отделаться от искушения увидеть в этой картине гротескную аллегорию нынешнего состояния страны.
Разрушения и сносы памятников в России, как и их установка, не подчинены какой-либо общей логике. Порой они свидетельствуют об упадке социальных служб и связей, порой достаточно точно отражают разрозненное копошение капитала. Например, снос памятника Ленину на Ленинградском вокзале произошёл не столько из каких-то программных соображений, сколько как побочный эффект модернизации здания и обустройства «ресторанного дворика». Этим большинство российских случаев уничтожения памятников отличается от сносов памятников в Прибалтике или на Карпатах, обусловленных ненавистью к колониальной политике России и СССР и имеющих сильную националистическую окраску. В этих нероссийских постсоветских ситуациях памятник воспринимается как знак власти, метка «это моё», оставляемая государством на своей территории. Позитивной программой монументальной пропаганды, замещающей травматическое воспоминание о советском, в Литве, например, стала установка памятников местным князьям.
Впрочем, и в России случаются показательные акции государственной политики в деле уничтожения и установки памятников – таковы история со Стелой революционным мыслителям в Александровском саду, превращенной в стелу Романовых, и с установкой памятника Столыпину у Белого дома. Однако даже географически эти демонстрации государственной власти ютятся недалеко от закреплённых за ней мест: Кремля или Белого дома. На деле современная власть не способна ни на какую масштабную политику установки памятников – не только потому, что она не в состоянии выстроить новый внятный исторический нарратив, но и потому, что она всерьез в этом не заинтересована. Зачем тратить время и силы на фиксацию идеологии в стране, будущее которой тебе не интересно, а капитал из которой ты вывозишь в зарубежные банки?
Единственным достижением постсоветской монументальной пропаганды стали памятники религиозные – возникшие повсюду за последние годы кресты и часовни. Как показала выставка «Романовы» в Манеже, именно патриархия сегодня готова вкладываться в историческую пропаганду. Но и эту идеологию, при всём количестве инвестируемого в неё капитала, сложно признать состоятельной в деле конструирования исторической памяти, – во многом потому, что вокруг слишком много следов советского, которые если и можно вычистить с Манежной площади и из Александровского сада, то невозможно убрать по всей стране. Молчаливое шизофреническое сосуществование рядом Мемориального музея Ленина в Горках и новодельной церкви становится типичным.
Другой пример относительно удачного идеологического проекта в современной России – капковская модернизация культурных учреждений Москвы. Но «Капковленд» тоже не способен справиться с историей. В главном символе капковской модернизации, Парке культуры имени Горького, все памятники отремонтированы, «Девушка с веслом» и обсерватория приведены в надлежащий вид, но все эти следы прошлого воспринимаются или утилитарно, или как украшения пейзажа. Что стоит за ними – отстаётся совершенно непроницаемым. Панданом такому гедонистическому пониманию памятников служит расположенный через дорогу от Парка Горького Музеон, кладбище советских скульптур, лишенных связи с актуальностью в музейном гетто. Может только радовать инициатива новых работников Музеона (например, Елизаветы Бобряшовой, Андрея Паршикова), пытающихся актуализировать хранящиеся там скульптурные единицы с помощью современных проектов, хотя такая актуализация остаётся лишь локальным способом сделать советское более интересным – и более модным.
Одна из главных функций памятника в Новое время – отвечать на вопрос, кто является агентом истории? Где на самом деле находится её локомотив? Важнейшим достижением советских памятников сразу после революции было выведение на сцену искусства нового агента истории – не царя и полководца, а «простого» человека. Примером тому – скульптуры Ивана Шадра «Памятник сезонному рабочему» (1929) и «Булыжник – орудие пролетариата» (1927), на которые всё ещё можно наткнуться, прогуливаясь по Москве. Другим важным достижением советской монументальной пропаганды стало возникновение памятников абстрактным понятиям и идеалам – примером чему памятник Третьему интернационалу Владимира Татлина (1919) или памятник Советской конституции с аллегорической фигурой свободы скульптора Николая Андреева (1919). Итак, трудящиеся люди и идеи – вот две новые исторические силы, которые зафиксировала в пространстве российских городов советская скульптура начиная с 1918 года. При всех дальнейших чудовищных перипетиях истории и омертвении официальной советской культуры, образы неизвестных людей, изменивших историю, никогда не исчезали из арсенала советских скульпторов.
И это именно то, на что не способна современная власть, даже если он выдумает поставить памятники Столыпину, князю Владимиру и Александру III в каждом городе, – она не способна дать ответ человеку на вопрос о его месте в истории. У художника Николая Ридного есть видео «Монумент», в котором на площади в Харькове рабочие по приказу начальства демонтируют огромный советский памятник себе подобным, рабочим-революционерам: аллегория уничтожения человеческого самосознания.
Как нынешнее атомизированное российское общество может представить себе историю? И как оно может войти в историю, стать её агентом – тем агентом, которому потом ставят памятники? Четкого ответа мы не знаем, но ищем его. Однако чего точно нельзя сегодня делать – это окончательно уничтожать следы попытки дать ответ на вопрос об общности людей в истории, предпринятой в советской России. Нельзя этого делать не из уважения к традициям, – а чтобы не дать замолчать этот вопрос, который до сих пор содержится в оставшихся монументах. Когда я говорю об общности людей, то речь не о ностальгии по во многом монструозному централизованному советскому государству, но о попытке найти способ быть вместе в истории, свойственный человеку как «родовому существу», пользуясь термином Маркса.
Если ты убираешь с пьедестала омертвевшую фигуру, когда-то служившую людям источником надежд и исторической новизны, то ты обязан задаться вопросом о том, что придёт на место этой фигуры и как установить с ней парадоксальную преемственность. Преемственность не внешнюю, но внутреннюю, преемственность не подражательную, но состоящую в том, чтобы войти в уже нынешнюю историю и в ней тоже порождать надежду и тоже производить новое, тоже делать что-то впервые. Примером тому, как люди пытаются осмыслить эти вопросы – болезненная ситуация в театре на Таганке, где художница Ксения Перетрухина попыталась поставить под вопрос закосневшие традиции некогда передового театра и фигуру его главного режиссера Юрия Любимова. Для этого ей и режиссеру Андрею Стадникову, словно настоящим революционерам, пришлось вывести на сцену тех самых анонимных героев истории, «простых людей»: осветителей и гардеробщиц, – чтобы они говорили своими словами об истории театра. От большинства капковских модернизаторов Перетрухину отличает осознание того, насколько ответственное и сложное действие она совершает.
Но, похоже, этого не понимает большая часть желающих убрать памятники Ленину из всех городов России, а самого его вынести из Мавзолея, – причём среди сторонников таких мер много вовсе не ультраправославных консерваторов, а либерально настроенных граждан. Но не существует никакого нейтрального положения вещей, к которому можно вернуться, просто стерев «следы большевистской религии», как их иногда называют. Не существует никакой tabula rasa городского пространства. Или ты берешь на себя ответственность за историю, или освобождаешь место для бессмысленной круговерти капитала и конструирования самых консервативных форм идеологии. Сегодня просто вычеркнуть Ленина в благом стремлении к очищению и выпрямлению истории означает подорвать целый пучок смыслов в сети памяти, пучок русской революционно-демократической традиции, в которую входят упомянутые памятники Шадра, Татлина, Андреева, не предлагая ничего взамен. А ведь именно эта традиция – пожалуй, одна из немногих вещей, с которой можно попытаться, не кривя душой, связать себя в российском прошлом и одновременно продолжать поиски сегодняшней истории.
Автор благодарит Илью Будрайтскиса, Александру Новоженову и Марию Силину за помощь в подготовке материала.
Иллюстрация Александры Новоженовой.
Глеб Напреенко – историк искусства, художественный критик.