Прошлое как будущее: критика и апология стимпанка
Марина Симакова о стимпанке как о попытке спасти историю.
Научная фантастика – определенно ведущее направление по части разнообразных проектов радикальной трансформации всех сфер человеческой жизни. Под научной фантастикой в данном случае, разумеется, стоит понимать не только литературу и кино, но и видео-игры, и комиксы, и различные субкультурные проявления — ролевые игры, моду и моддинг (стилизацию электронных устройств).
Так как научная фантастика имеет дело с различными перспективами будущего, а в подавляющем большинстве случаев и с утопическими сюжетами, внутри и вокруг нее разворачиваются нешуточные идеологические бои. Адепты различных теорий, научных концепций и социально-политических взглядов ревностно отстаивают территорию: мало кто желает отдавать свое будущее на откуп антагонисту, даже если это будущее чистая выдумка. Например, идеи трансгуманизма имеют свойство менять свой политический окрас вплоть до противоположного: от общедоступной возможности механически достраивать свое слабое, угнетенное тело до привилегированного доступа к наиболее продвинутым материалам и технологиям.
Среди наиболее неоднозначных жанров sci-fi можно выделить стимпанк – субкультуру, представляющую собой вольную, или даже альтернативную реконструкцию викторианской эпохи. Законы физической и социальной реальности воссоздаются в принципиально новом ключе, в то время как общие культурные коды, характерные для того времени, сохраняются и даже, более того, принимают весьма гротескный вид.
Истоки стимпанка как самостоятельного жанра принято искать в фантастической прозе конца 19-го века, у Жюля Верна, Герберта Уэллса и Мэри Шелли. С одной стороны, она была инспирирована впечатляющими результатами промышленной революции («steam» отсылает ни к чему иному, как к знаменитой паровой машине), а с другой – является реакцией на засилье рациональных идей. Так, например, прозу Верна можно рассматривать в порядке реакции на идеалы французского Просвещения, а Уэллса – как ответ на Дарвинизм и аналитическую философию. Поворот к фантастическому, начатый на заре стимпанка, обозначил существование потребности в обращении к иррациональному и неизведанному, но без уклона в мистику, безо всякого стремления отмежеваться от достижений прогресса. В этом смысле протостимпанк – жанр абсолютно романтический. Разочарование и отчаянная надежда, легкое безумие и неуемное рвение навстречу к альтернативной реальности – все это некоторые приметы времени, и характеристики протостимпанковских персонажей.
Не стоит забывать еще об одной особенности исторического нарратива fin du si?cle – о грандиозном масштабе империалистических притязаний, повлекших за собой блеск и нищету викторианской эпохи. Империалистическая машина тотальна и неповоротлива, и протостимпанк, обращаясь к фантастике, с необходимостью обозначает выход за пределы ее власти. Одно из самых известных определений фантастики принадлежит Роже Кайуа и звучит следующим образом: «Фантастическое – это нарушение общепринятого порядка, вторжение в рамки повседневного бытия чего-то недопустимого, противоречащего его незыблемым законам, а не тотальная подмена реальности миром, в котором нет ничего, кроме чудес»[ref].Р. Кайуа В глубь фантастического. Отраженные камни. Спб., ИД Ивана Лимбаха: Studio Europea, 2006, с.110.[/ref]. Так протостимпанк представляет собой жест невозможного, очередной спуск в кроличью нору, обозначающий не путь чистого эскапизма, но возможность путешествия в неизведанные миры – полет в космические пространства и погружение на океанические глубины. Здесь без труда обнаруживается еще одна весьма тривиальная этимологическая отсылка: steamship, то есть пароход, стал на тот момент единственным и самым передовым коммерциализированным видом транспорта, связанным с преодолением географических границ, с ощущением далекого путешествия и побега.
Однако термин «стимпанк» появился много позже самого явления, в 1987-м году – по аналогии с захватившим постмодерную реальность киберпанком. Тогда же он стал оформляться в отдельное субкультурное явление. Стимпанк предполагает увлечение винтажными предметами одежды и техники, сочетание тонкой викторианской атрибутики и этикета с пыльными кожаными шлемами, а также идеализированное представление о ретро-технологиях, из которых, как кажется, практически выветрился весь политический дух. Помимо всего, что связано с паром, стимпанк симпатизирует экспериментам с электричеством, механике и даже механическому протезированию.
Сегодня стимпанк подвергается множественным критическим нападкам как реакционная субкультура, романтизирующая век великих угнетений, чьи инфантильные адепты отказываются иметь дело с исторической правдой. Задыхающиеся от урбанизации города, чудовищная нищета, пухнущая от успехов индустриального подъема буржуазия, обменивающая деньги на титул у чопорной английской аристократии, использование детского труда, и, наконец, расцвет колониальной политики. Разглядеть среди всего этого нечто очаровательное – все равно что сплясать на воображаемых костях диккенсовских сирот: «Тогдашняя жизнь была, в основном, неприятна, жестока и коротка; юридический статус женщин в Соединенном Королевстве или в США был хуже, чем в сегодняшнем Иране: политика была ужасно коррумпирована по любым современным стандартам, в ней преобладали авторитарные психопаты и потомственные аристократы; это была эра тирании духовенства, которое едва выбралось из эпохи сжигания ведьм, а ханжество и дискриминация были неизменно популярными видами спортивных состязаний; большинство населения каждый день находилось перед угрозой голода».
Контраргумент здесь очень простой, он происходит как из самой субкультурной основы стимпанка, так и из невозможности воссоздать эпоху, и не важно, присутствует ли в акте реконструкции осознанная декларация отказа от подлинности или нет: «В стимпанке колонизированные страны разрушают империи, с механическими инновациями заканчивается рабство и детский труд, женщины носят корсеты поверх платьев и путешествуют независимо от мужчин». Стоит добавить, что безумие как характеристика протостимпанковских героев в современном стимпанке приобретает черты, противопоставленные викторианскому пуританству: маниакальные наклонности, черный юмор, агрессивную сексуальность и индивидуальную свободу, прямо соотносящуюся с волей к власти.
Порицается также сопутствующее стимпанку ретроградное и романтическое представление о прогрессе, противопоставленное обыденности бытовых технологий. Действительно, на первый взгляд может показаться, что желание рассекать по небу на дирижаблях в непременной рубашке с рюшами вдруг приобрело остроту именно потому, что автомобили, телефоны и кухонные комбайны – это слишком прагматично, скучно, приземленно. Дабы оторваться от земли, привычные в обиходе приборы и устройства стоит отринуть (что бы ни стояло за их производством и потреблением) и более не отвлекаться от своих упоительных фантазией. Кайуа пишет, что «существует, таким образом, фантастическое догадки и поиска: оно исчезает по мере прогресса позитивного знания, для которого поначалу служит как бы антенной, дающей побудительный импульс»[ref]Там же, с.119.[/ref]. С одной стороны, стимпанк обозначает увлекательный, но бесполезный, в сущности, вопрос: что было бы, если прогресс не лишился бы флера некоторого безумия, «догадки и поиска», не задавил бы необходимое для его развития инакомыслие? С другой стороны, этот вопрос может звучать совершенно иначе: кого и под каким прикрытием сегодня обслуживает «докадка и поиск» и где искать научный нонконформизм?
Рюрик Давидсон, австралийский писатель, работающий в жанре sci-fi, объясняет критику современного стимпанка существованием внутрижанрового противоречия, напряжением между фантастическими и научными составляющими. Фантастический элемент в случае с современным стимпанком носит характер ностальгии, которая всегда предполагает редукцию исторических обстоятельств. Именно этот факт лежит в основе обвинений в фальсификации истории, предъявляемых стимпанку.
В ответ на критику стимпанка Дэвидсон приводит слова другого автора, Чайна Мьевилля, работающего в жанре weird fiction, члена британской Социалистической рабочей партии и редактора журнала «Исторический материализм»: «Типичное обвинение фантастики в эскапизме, непоследовательности и ностальгии (если не в явной реакционности), пусть и, возможно, справедливое для большого количества образцов фантастической литературы, допустимо только при условии соответствующего содержания. Фантастика – это режим, который, выстраивая внутренне последовательную, но невозможную в реальности тотальность, сконструированную исходя из подлинности невозможного, подражает «абсурду» капиталистической модерности».
Да, все просто. Но совсем не так. Если протостимпанк появился в порядке реакции на рациональные идеи 19-го века, то в сегодняшнем стимпанке (т.е. в субкультуре, разыгравшейся в конце 80-х и по сей день) угадывается ответ на киберпанк: противопоставление осязаемого мира пара, дизеля и электричества кибернетике и виртуальной реальности. Викторианские артефакты более податливы, они легче поддаются эстетизации по сравнению с нулями и единицами. При этом градус абсурда в стимпанке можно повышать до бесконечности, из-за чего жонглирование гротескными элементами тотчас же приобретает игровую форму, добавляя процессу азарта. Здесь можно провести сравнение различных типов факторов случайности: игривая случайность в стимпанке – это яблоко Ньютона, она связана с живостью ума, непредсказуемостью мира и человеческой натуры, в то время как случайность кибернетического типа – это погрешность, вызванная комбинаторикой данных, сложной системной организацией связей и ссылок. Именно поэтому для стимпанкеров какой-нибудь Никола Тесла оказывается гораздо симпатичнее, чем анонимный хакер. Любопытно здесь то, что отказ от киберпанка, шаг назад в предыдущее измерение фантастического – это еще и отчаянная попытка вообразить другой мир – мир, в котором нет (еще или уже) установки на глобальный контроль, нет расчета на сетевой эффект, нет сложных информационных систем и связанных с ними конспирологических теорий, нет опутавших своими щупальцами весь мир транснациональных корпораций, нет технологий как товара и как оружия, нет информационных войн.
Один из подходов к рассмотрению фантазии об изобретении машины времени, упирающийся в механический детерминизм, звучит следующим образом: даже если машина времени будет построена, она сможет перемещать нас во времени только «вперед», но никогда – «назад». Возвращение в прошлое подрывает каузальность, оно чревато вмешательством в причинно-следственные связи, а значит, ставит под угрозу условия, которые привели к созданию самой машины времени в настоящем. Однако принцип внешней каузальности – конструкция весьма устаревшая. «Подлинный образ прошлого проскальзывает мимо. Прошлое только и можно запечатлеть как видение, вспыхивающее лишь на мгновение, когда оно оказывается познанным, и никогда больше не возвращающееся. Ведь именно невозвратимый образ прошлого оказывается под угрозой исчезновения с появлением любой современности, не сумевшей угадать себя подразумеваемой в этом образе». — писал Вальтер Беньямин в своем эссе «О понятии истории». Вероятно, прогрессивные стимпанкеры возвращаются в прошлое, реконструируя его на свой лад, просто для того, чтобы хоть как-то помыслить иное настоящее. И самих себя.