Революция, Победа, Космос — осмыслять и солидаризироваться
Кирилл Медведев размышляет о развилках исторической памяти.
Есть четыре источника, формирующих наше отношение к относительно недавним историческим событием, в том числе к ВОВ.
- художественные свидетельства;
- научные исследования;
- частные, семейные истории
- политические убеждения автора (которые, естественно, вырастают из вышеперечисленного в сочетании с социальным опытом).
Каждый из этих источников по-своему необходим и ни один из них не самодостаточен. Только постоянное их соотнесение может приближать нас к той революционной точке, в которой критическое отношение к истории сочетается с радикально ангажированной и самоотверженной позицией здесь и сейчас. И наоборот, абсолютизация любого из них только отдаляет нас от этого прекрасного состояния.
Можно взять военные стихи Яна Сатуновского. Это резкое историческое свидетельство, запретный, вытесненный нарратив многих, если не большинства участников войны, который стоит принимать, разумеется, не обвиняя автора-фронтовика в клевете на Советскую армию, но и не аргументируя с его помощью представление о ней как об ораве насильников. Представление, которое, как и легенда о непогрешимом советском солдате, работает на вполне определенные политические тренды и мифологии.
Такие артефакты, тем более если речь идет о замечательных стихах, вошедших в русскую поэзию, — важный, нефальсифицируемый документ, необходимый для нормального разговора о войне. С другой стороны, нельзя требовать от любого произведения на эту тему лишь вскрытия и описания частных и коллективных травм, отношений власти и идеологии и т.п. Например, героические и вполне «официозные» военные песни и стихи это далеко не только идеологический продукт и объект для деконструкции, это жизненно важная вещь для борьбы и выживания людей в той ситуации, а значит настолько же необходимая для нашей возможной идентификации с ними.
То же касается науки — несмотря на чудовищное количество пропагандистских фальсификаций, нам по-прежнему хотелось бы видеть в ней, в том числе в исторической науке, способ познания, не забывая, впрочем, и о неизбежной ангажированности любого ученого, сознательной или нет. Сознательная ангажированность — это выбор темы, метода, понимание того, что именно добросовестный научный подход к фактам, а вовсе не тенденциозность и ложь, позволяет решать вненаучные, важные для всего общества задачи. Несознательная ангажированность — это уверенность в том, что ты как ученый имеешь доступ к истине напрямую, благодаря «объективной» научной позиции. И в этом смысле любая попытка представить какое-либо научное исследование как последний и единственный довод в пользу собственного политического утверждения — тоже безусловно идеологический жест. Насколько необходима наука, рациональное познание, настолько нужна защита от каждого очередного идеолога, тыкающего нас в свои якобы неоспоримые исторические данные.
Третий пункт. Ясно, что происходящая тотальная инструментализация ВОВ сверху приводит к мысли, что опираться стоит только на рассказы из первых рук, на непосредственные свидетельства близких. Но проблема в том, что абсолютизация частного опыта в итоге ведет либо к отрицанию опыта коллективного (а соответственно, к деполитизирующему представлению о том, что не существует никакой повестки, которую можно разделить с другими: «Общества как такового не существует: есть только мужчины и женщины, и ещё есть семьи», вспомним Тэтчер), либо к формированию на основе исторического опыта социально и культурно близких сред некоторой коллективной идентичности, не способной представлять общество в целом, хотя и претендующего на такую роль.
Например, для части жителей страны память о сталинских репрессиях против их близких является важным элементом общности. Но есть и множество семей, которых репрессии не коснулись. Опора исключительно на частное, семейное повествование подразумевает, что последние имеют право настолько же равнодушно относиться к факту сталинского террора, насколько эмоционально к нему относятся первые. В итоге мы имеем лишь повод для противостояния внутри общества, усугубляемый и используемый властью. Да, нужная нам новая гражданская и классовая идентичность должна учитывать травму сталинизма, но она не должна стремиться сделать ее своим основанием, поскольку неспособна вырасти из травмы, а только из разделяемого опыта события — обычно это восстание, революция или победа в войне.
Тремя основными победными историями, на которых держалось советское самосознание — Октябрьская революция, 9 мая и полет Гагарина — потому так легко манипулировать сегодня, что это гораздо больше, чем просто мифы, это органическая часть национальной памяти. Большевики не то чтобы навязали, как многим до сих пор кажется, свою идеологию жителям бывшей империи, они — с помощью доступных средств, а в итоге и с помощью упомянутых событий — создали общность, которая живет здесь сегодня. И поэтому любая рьяная демифологизация советского, в том числе Победы, ведет не к модернизации, а к возвращению репрессированной, трансформированной или (плохо) переваренной им архаики.
Да, культ победы ужасен, да, он служит легитимизации отвратительного режима, да, георгиевские ленты навязывают людям фальшивую общность и лояльность власти. Но их сила в том, что они апеллируют к реальному историческому опыту, к реальным чувствам и связям. И только через разделение этого трагического и героического опыта, а вовсе не через его демифологизацию и деколлективизацию, возможна критическая и одновременно политически ангажированная работа с исторической памятью.
Работа, без которой мы еще долго будем обречены на сводящий скулы спор Прилепина с Шендеровичем.
Кирилл Медведев — поэт, издатель, активист.
Фото Anatrr Ra.
Советская армия появилась в 1946 году. Во Второй Мировой/Великой Отечественной воевала Красная армия. Не впадайте в анахронизм, это небольшая но важная деталь. Для поколения войны аббревиатура РККА — совсем не пустой звук