Выбор, Настенька и Луиза
Дело «чеченской невесты» гораздо проще, чем мы думаем.
Массовая истерика, разыгравшаяся на этой неделе по поводу бракосочетания 17-летней девушки и главы чеченского МВД, все еще не утихает. Свадьба тысячелетия, случившаяся с благоволения самого Главы Чеченской Республики, — это действительно показательное дело. Но дело это, в каком-то смысле, и совершенно прозрачное.
Налицо две широко известные проблемы: с одной стороны, это мутные, если не сказать «темные», отношения Кремля с Чечней, за которыми стоит череда подковерных договоренностей, а с другой, общая плачевная ситуация с гражданскими правами и их защитой, в том числе с правами женщин в нашей стране. Обе темы неизбежно вызывают популярные дискуссии о неограниченном произволе со стороны власти (государственной, чиновничьей, медийной) и о насилии (мужском, информационном), каждый раз простирающиеся далеко за пределы основной темы разговора. Порождая таким образом бесконечное количество личных микроконфликтов, дебаты достигают той точки кипения, в которой консенсус становится по определению невозможным.
Возмущенные происходящим указывают не только на непроясненность факта добровольного согласования брака, но и на возрастной мезальянс (такой существует?!), внешние данные жениха и невесты, особенности поведения брачующихся в ЗАГСе – в общем, ведут себя, как и подобает всякой эмоционально вовлеченной публике. Хорошо бы нашелся тот мальчик, который бы вовремя крикнул «А король-то голый!», только на месте короля сегодня окажется аудитория. Эта смена ролей, в общем-то, очевидна: всякая аудитория сегодня ведет себя как «целевая», оказываясь средством воспроизводства постфордистского порядка и сложной системы информационных зависимостей. Мизансцена при этом остается прежней. Итак, у нас имеется застывшая в бессилии чеченская невеста и процессия из обнаженных представителей жадной до пересудов толпы. И пока мы, зрители, оказавшиеся на подмостках, не перестанем выплескивать свою голую субъектность друг на друга, никакой эмансипации – ни нам, ни чеченской невесте – не видать.
Кроме прочего, в дискуссиях на тему особо выпукло обозначилось отношение к Чечне как к внутренней колонии России. Несистемная оппозиция коллективно оплакивает невесту, одновременно ужасаясь дикости происходящего и тому, что эта дикость творится где-то под боком, в границах единого как-бы-демократического и светского государства. Обладатели тонких чувств и просвещенного разума хотят поучить чеченских жителей цивилизованным манерам, обезопасив тем самым себя от возможных варварских набегов на свою территорию, от покушения на свои представления о прекрасном и справедливом. В то же время прокремлевская публика, напротив, восхищается скромностью кавказских невест, ставя их кротость и женственность в пример столичным барышням, придерживающимся, по мнению строгих критиканов, чересчур свободных взглядов. Одно крыло диванно-колониальных войск ведет себя хуже другого, предлагая набраться сакральной мудрости у дикого народа, сохранившего доступ к большим истинам, и попользоваться, поиграть в эту мудрость, словно это какие-нибудь нарды в футляре сандалового дерева. Несмотря на очевидную разницу двух описанных выше позиций, легко увидеть, что обе траектории рассуждений суть рудименты колониального отношения, которое прекрасно укладываются в пространство нового патриотического мифа, попутно укрепляя его имперско-патриархальный фундамент.
Критические дискуссии в виртуальном пространстве всегда богаты на культурные референции, в силу эффекта узнаваемости сообщающие информации вирусный характер. Самым популярным образом на тему чеченской невесты, весьма предсказуемо, стала картина Пукирева «Неравный брак» (хотя возрастной аспект, повторюсь, имеет мало отношения к тем проблемам, симптомом которых является пресловутое бракосочетание). Самым неординарным и, пожалуй, точным – отрывок из новеллы Владимира Сорокина «Настя». Напомню, что по сюжету новеллы, изобилующей приметами позапрошлого века, родители заживо зажаривают свою 16-летнюю дочь Настеньку, а затем с удовольствием в течение долгих вечерних часов лакомятся ее нежным мясом в компании важных гостей.
В случае с Настенькой стоит обратить внимание вовсе не на факт зверского уничтожения малолетней и не на разнузданное ликование по этому поводу. Важно здесь то, что, согласно повествованию, юная жертва была, в общем-то, не против зажариться на потеху родителям. Настенька о своей участи знала заранее, с трепетом ждала дня экзекуции и приняла свою страшную смерть с неменьшим достоинством, чем Мальчиш-Кибальчиш, оказавшийся в руках буржуинов. Настенька радостно залезла на печную лопату, потому что ее к «этому» хорошо подготовили. Неверно было бы сказать, что Настенька полезла в печку по прямому принуждению. Но неверно и то, что Настенька хотела быть съеденной. Настеньку научили этого хотеть.
Чеченская невеста Луиза «громко и четко» произнесла свое решающее «да» не из страха и возможного давления, не из-за того, что она оказалась игрушкой в руках сластолюбивого горца, и уж точно не потому, что оппозиционным СМИ не удалось с пристрастием допросить всех родственников и докопаться до «истины». Да и родители, которым сполна досталось от обвинителей (дескать, не смогли защитить), зазря получили свою долю критики. Как и в истории с Настенькой, они являются лишь символической фигурой, зудящим означающим, не дающим примириться с нарративом, в котором господствует перверсивный патриархат и агрессивный патернализм.
И все-таки при всем многоголосьи, различимом в истерическом хоре по поводу чеченской невесты, кое о чем умалчивается. Луиза, как и Настенька, пострадала от обыденной тирании выбора. От того положения вещей, при котором этот самый выбор прежде всего указывает на отсутствие глобальных альтернатив, то есть на необходимость выбирать из двух и более зол. Такой выбор прикрывает ситуацию, в которой чужие желания, пропущенные через мясорубку социального механизма, а затем незаметно для себя интернализированные, принимаются за свои собственные. Тем не менее, сомнительную легитимность брака сегодня на концептуальном уровне чаще всего рвутся объяснять именно через отсутствие выбора, а не через его наличие (т.е. через гипотетическую возможность делать этот выбор, которую государство, к сожалению, пока не может гарантировать). В этом нехитром умопостроении кроется принципиальная ошибка: абстрактный выбор, существующий на воображаемым рынке бесконечного количества возможностей, то есть в условиях совершенной конкуренции предложений, здесь рассматривается в качесте вполне достижимого. И до тех пор, пока иллюзия о существовании чистого индивидуального выбора будет приниматься в качестве основного принципа свободы личности, она будет управляться теми, в чьих руках в тот или иной момент оказывается политическая и экономическая власть; теми, кому принадлежит физическая сила и символическое могущество. Пока эта иллюзия принимается на веру и курсирует по океану общественной жизни в качестве плавучего маяка, она будет скрывать то, что находится под его темными водами, продолжая высвечивать только саму себя.
Марина Симакова — социальный исследователь.