Успех Светланы Алексиевич: история одной интерпелляции
Что и кому предлагает Светлана Алексиевич вместо «советской травмы».
Можно смело утверждать, что в популярную историю русскоязычной литературы Светлана Алексиевич войдет как альтер-эго Пастернака: ее тоже мало кто читает, но хорошим тоном считается одобрять. Даже те, кто не читал Алексиевич, знают, что она собирает рассказы тех, кого считает носителями советского – в идентичности которых доминирование идеологического превращает индивида в социальное явление. Если быть последовательным в применении идей Луи Альтюссера, то и сама Алексиевич «навсегда и уже» интерпеллирована – евроцентристскими ценностями человечности, прогресса и равенства. Она стала явлением: регулярным выпуском больших тиражей книг на основе прямой речи тех, кто пострадал и страдает, с определенного момента – публичными заявлениями, суть которых сводится к призыву попрощаться с советским. Поэтому радость за присуждение ей Нобелевской премии приобрела все признаки ритуала идеологического опознания «своего» — того, кто бросает вызов традиции вытеснять травматическое из памяти. Но что предлагает Алексиевич взамен? И кому?
По прочтении ее текстов у меня остается стойкое впечатление, что она обращается не к носителям травматического опыта. Вынув из них опыт страдания («Боль, как доказательство прошедшей жизни. Других доказательств нет, другим доказательствам я не доверяю» (1)), писательница обращается к таким, как она, к тем, кто этой боли не знает, но, узнав ее, должен эмансипироваться от прошлого. В своем афганском дневнике она напишет: «Я вернусь отсюда свободным человекам… Я не была им, пока не увидела нас здесь». В отличии от Дори Лауба, одного из создателей видеоархива выживших жертв Холокоста Fortunoff, утверждавшего, что «Мы спаслись, потому что хотели рассказать, но есть и другая сторона правды: рассказать, чтобы спастись», Алексиевич спасает «завтра» (неслучайно о своей чернобыльской книге она говорит «Мне иногда казалось, что я записываю будущее…») от воспроизведения того неприемлемого для нее образца идентичности, на который она списывает современные проблемы – от экологической катастрофы Чернобыля до путинского режима.
Для меня тексты Алексиевич – последовательный пример того, что Эдвард Саид обозначил как насилие знанием: когда превосходство в объяснении обосновывает стигматизацию опыта Другого словом и делом: «мне неведома страсть ненависти,— говорит Алексиевич, — у меня нормальное зрение». Препарируя воспоминания, Алексиевич занимается тем, что строит «храмы из наших чувств… из наших желаний, разочарований» — по сути, лифт для тех, кто, как и она, противопоставил советское европейскому Просвещению и решил «переехать» в иное историческое измерение. Мешает только одно – не все похоронили то прошлое, освободились от советского и приняли новую веру в лучшее: «Чернобыль для тех, кто там был, не кончился в Чернобыле. Они вернулись не с войны… А как будто с другой планеты… Я поняла, что свои страдания они совершенно сознательно обращали в новое знание, дарили нам: смотрите, вам надо будет что-то с этим знанием делать, как-то его употребить... Если бы мы победили Чернобыль или поняли до конца, то думали и писали бы о нем больше». А потому следует найти очень сильные приемы убеждения – в пользу будущего. Насилие знанием складывается из эпистемологического насилия, блокирующего право вырабатывать знание о себе и транслировать его; из насилия эссенциализмом, когда знание обосновывает негативную оценку определенной черты или качества, которые нейтральны; и из насилия опасением, когда знание обосновывает неблагоприятный прогноз и разрешает превентивные насильственные действия именно в пользу будущего. В текстах Алексиевич эти формы насилия знанием не только легко распознаются, но, резонируя, блокируют рефлексию – как того, кто делится своим опытом, так и того, кому предстоит о нем прочесть. Апологеты ее текстов обосновывают свою позицию тем, что до Алексиевич никто не ходил в «поле» – к носителям опыта травмы. Но что остается в поле после Алексиевич?
Не хочется выпадать из общего хорошего тона сравнивать писательницу со стóящими авторами стóящих текстов, тем более, что, по моим читательским ощущениям, тексты Алексиевич и впрямь по стилистике и направленности вполне сопоставимы с текстами Саула Фриедлендера – автора исследований Холокоста, получившего весьма престижные премии за свои книги, пусть и не имевшего шанса номинироваться на Нобелевскую премию по литературе. Своей миссией Фриедлендер считает преодоление неверия в масштабы Холокоста, в его природу и т.д. Исследователь распознает в сложившемся отношении к Холокосту как к невероятному явлению 20 века огромный риск. Приписывая нацистскому периоду особенную роль, Фриедлендер посчитал не только невозможным, но опасным документирование того периода в традиционной манере. Никакого одомашнивания Холокоста в духе «Банальности зла» Ханны Арендт, по Фриедлендеру, допускать нельзя. Он сосредотачивается на языке жертв, доведенных до грани отчаяния, растерянных, почти утративших способность к рациональному действию.
Заполняя текст прямой речью таких жертв, Фриедлендер стирает грань между рассказчиком и героями повествования. У читателя нет автора, который бы вел его по тексту – но есть текст, в который следует погрузиться. Не опускаясь до приемов китча, неприемлемого, по Фриедлендеру, в той же мере, что и безликое историческое исследование, автор трансформирует историю Холокоста в источник трансцендентального, поскольку его амбицией остается рассказать об уничтожении евреев «интегративно и интегрирующе». Обращаясь со свидетельствами как с голосами в хоре, Фриедлендер стремится гомогенизировать их опыт, чтобы раз и навсегда утвердить только одну приемлемую для него версию понимания Холокоста. Фриедлендер документировал воспоминания тех, кто выжил, причем часто именно тех, кто пережил собственную казнь. Эта предельность опыта выживания остается, наверное, самым сильным аргументом в пользу его позиции, однако именно она усугубляет пробелы культурного архива еврейства и блокирует возможность выстраивать столь востребованное разнообразие связей между прошлым и настоящим, за что Фриендлер и подвергается критике. Соотнося совладание с травмой со стратегией acting out – спасением в последний момент и воздаянием палачам, Фриендлер отказывает своим визави в другой стратегии – working out, то есть в праве на множество интерпретаций. В его конструкции нет места свидетелю – только палачу и жертве. В этой предельности Фриендлер распознает уникальность ситуации, таким образом, связывая историческое, трансисторическое и трансцендентальное. Найденное им решение соответствует его истории, его ценностям, опыту тех, кого он опрашивал. Несмотря на всю критику в его адрес, Фриендлер не относится к тем, кто спекулирует на травмотропизмах – самых разных попытках приписать травме сакральное и сублимирующее значение для целой нации, как, например, это происходит в фильмах «Список Шиндлера», «Катынь» или в книге Алексиевич «Чернобыльская молитва (хроника будущего)»: «Сегодня беларусы, как живые черные ящики записывают информацию для будущего. Для всех».
Как и Фридлендер, Алексиевич подавляет читателя прямой речью респондентов, причем весьма успешно. В ее арсенале имеются самые разные средства, от минимализма в выражении авторской позиции, напрочь лишающего читателя способности к интерпретации, до предельной физиологичности опыта персонажей, берущей«на понт»: «слабо хотя бы прочитать, если не выслушать и написать?!». Но если беспощадность к читателю у Фриендлера встраивается в его личную историю – в историю ребенка, потерявшего в газовых камерах семью и оказавшегося поневоле по ту сторону истории уничтожения евреев, то последовательная и даже скрупулёзная документация разложения у Алексиевич озадачивает. В ее книгах много телесности, но не боли живого тела, а разложения все еще живого или уже умершего. Отказывая прошлому в рациональности, Алексиевич прямо подводит читателя к отождествлению советского с распадом: «Сошлись две катастрофы: социальная — на наших глазах развалился Советский Союз, ушел под воду гигантский социалистический материк, и космическая — Чернобыль. Два глобальных взрыва».
Алексиевич растворяет личную историю в кислотной среде авторского восприятия – в своем неприятии советского, того прошлого, от которого следует освободиться. Можно, конечно, сказать, что автор передает то, что ему сказали, но экспертиза текста о военной операции в Афгане показала, что Алексиевич «творчески перерабатывала слова своих респондентов». Однако читателю не дано услышать голос, увидеть лицо, вдуматься в коммуникацию автора и респондента. А выбранный писательницей стиль не располагает к таким вопросам, потому что правда, по Алексиевич, игнорирует множественность правд, в том числе, и правду о незавершенности травмы. В текстах не обнаружить то, что принято называть историческим слушаньем, уводящим как за пределы патологического страдания, так и за пределы якобы всем известной мудрости. Алексиевич не так уж важно, о какой катастрофе идет речь: автор собирает голоса таким образом, чтобы подтвердить свой центральный тезис об убийственности советского. В сборнике «Зачарованные смертью» посредством простых дихотомий – смерть ребенка и старика, самоубийство поэтессы и фронтовички Юлии Друниной и самоубийство генерала-людоеда Ахромеева – утверждается ключевая для Алексиевич мысль: ««Гомо советикус» — человек, которого вывели в лаборатории марксизма-ленинизма, на одной шестой части суши. Признаемся — это мы. Но этот тип скоро исчезнет, растворится в мировой цивилизации, в которую мы возвращаемся. Одни утверждают, что это трагический и прекрасный человек, другие с холодным отчуждением нарекли его «совком». Кто же мы на самом деле…?! Дети великой иллюзии или жертвы массового психического заболевания?»
Общественная и политическая дискуссия по поводу Светланы Алексиевич становится много более известной и интересной публике, чем содержание ее текстов. Писательница и сама не против представлять себя частью последовательной оппозиции режиму и, как следствие, жертвой этого режима. Даже положительные отзывы критиков и специалистов заставляют задуматься о том, как эти авторы осмысляли замысел Алексиевич и использованные ею средства. Читателю Алексиевич, добросовестно осваивающему жанр документальной прозы, «спотыкающемуся об текст», в понимании собственных реакций на этот текст не обойтись без посредника. Есть те, кто вестернизирует Алексиевич: Елена Гапова, которая вписывает послание текстов Алексиевич в экзистенциальную психологию и приходит ко вполне неолиберальному выводу о личной ответственности за принятие страданий. Есть те, кто признают силу ее книг через ощущение собственной силы: Анна Наринская, которая определяет свой опыт прочтения текстов Алексиевич как борьбу с автором, злоупотребляющим публицистическими клише. Те, чье признание Алексиевич кажется мне непосредственным (например, признание Наринской), призывают читать Алексиевич будто бы назло всем тем, кто переживает иллюзию утраты и считает, что у них украли прекрасное советское прошлое, то есть назло именно тем, кто отдал свои истории писательнице. Может быть, отчасти суды против Светланы Алексиевич, которые в начале 1990-х годов случились из-за Афганских дневников, встраиваются в эту логику взаимного «назло»? Только такой ход событий никак не вписывается в терапевтический катарсис, который должен был последовать за призывом читать новую лауреатку Нобеля.
Я не помню обширных цитат и последовательного разбора текстов у тех, кто пропагандирует чтение книг Алексиевич, зато пространство социальных контекстов, которое образовалось в дискуссиях о ее книгах, разнообразно. И это заставляет распознавать в общественной реакции фрейм из сказки «Каша из топора» – топора событий, по определению Алексиевич, эпических, противостоящих, по логике писательницы, простой жизни. Проблема исторического на постсоветском пространстве, как тот самый топор, который только и делают, что «варят», превращая в предмет разного рода предпринимательской деятельности. Поэтому не стоит удивляться тому, что Алексиевич отделяет личное от авторского, когда, например, извиняется перед афганцем, подавшим на нее в суд за искажение его слов: «Как человек… Я попросила прощения за то, что причинила боль, за этот несовершенный мир, в котором часто невозможно даже пройти по улице, чтобы не задеть другого человека… Но, как писатель… Я не могу, не имею права просить прощения за свою книгу. За правду!». И в этой позиции легко распознать аутоиммунитет, присущий фанатикам – они преданно служат священному культу правды, но не верят тому, чего не могут понять, т.е. почти ничему. Психоналитик Шошана Фелман поставила перед собой цель найти способы учить свидетельству о травматическом опыте как неотъемлемой части культуры того, кто живет в посттравматическое время. Она пришла к выводу, что доступ к осмыслению травмы предполагает доступность множества культурных контекстов, потому что в таком случае фактом остается неоконченность травматического опыта. Так надежда на переход в лучшую жизнь за счет размораживания страдания предыдущих поколений – квинтэссенция писательской деятельности Алексиевич – остается небезопасным обманом.
- Примечательно, что один из бывших афганцев, угрожавших Алексиевич после публикации ее афганских дневников, почти теми же словами описал свое виденье: «Я свою правду в целлофановом мешке нес… Отдельно голова,… Отдельно голова,отдельно руки…Другой правды нет…»
Использованные источники:
Гапова, Елена Страдание и поиск смысла: «моральные революции» Светланы Алексиевич //Неприкосновенный запас, 99, 2015
Наринская, Анна. Степень неготовности// Коммерсантъ-Weekend, №24 0т 27.06.2014
Friedlander, Saul P. Das Dritte Reich und die Juden, Band 1, Band 2 München Beck, 1998, 2006
Caruth,Cathy Trauma: explorations in memory The John Hopkins University Press 1995
LaCapra, Dominick History, literature, critical theory Cornell University Press 2013
Laub, Dori, Felman, Shoshana Testimony: Crises of Witnessing in Literature, Psychoanalysis, and History New York: Routledge, 1992
Said, Edward Orientalism. New York: Pantheon 1978
Виктория Шмидт – исследователь, Университет Масарика, Брно (Чехия). Сфера интересов: история сегрегации цыган на чешских территориях.
tak, politicheskie vzgljady aleksievich vazhny, i o nih neobhodimo govorit kriticheski, i oni skoree ili nesomnenno liberalnye. odnako, nachalo teksta ochen stremnoe. stremen lejbl ‘ruskojazychnoj’ literatury kotoryj konechno pozvoljaet utaswit vse ee knigi k teme postsovetskogo. i stremno to chto statia — tolko lish kritika. dlia menja vazhnost ee rabot v tom chto oni kommunicirujut do segodnjashnego dnia marginalizirovannyj opyt — zhenschin na vojne i chernobyl.
Оля, вотчасть текста, которая, как мне кажется, детализирует «русскоязычное»: http://solinsky.livejournal.com/81300.html Я считаю тексты Алексиевич случаем эпистмеологической несправедливости в отношении тех, с кем она говорила. Она им предоставляет слово так, что у них нет шансов выстроить свои подходы к пониманию собственного опыта. По тому, что они говорят, можно представить какие вопросы задавались, а какие нет. Она шла в «поле» с определнной гипотезой, и их слова ей были нужны для ее подтверждения и своей легитимизации
про женщин на войне и Чернобыль в статье действительно ничего
Ну, по моим авторским ощущениям в тексте не хватает двух аспектов, во-первых, пост-имперского и неоколониального, а, во –вторых, увязки Алексиевич с гуманистической философией позднего советского периода (Мамардашвили, Пятигорский и иже с ними). Но такие направления анализа требуют очень долговременной работы, к которой я сейчас не готова. Спорить о том, что ее книги единственный канал распространения информации о маргинализированном опыте, по моему, бессмысленно. Потому что вопрос состоит в том, что ее книги с середины 80 г.г. издаются внушительными тиражами, а вот книги многих свидетелей тех времен и событий мало кому известны. И логика общества потребления объясняет этот феномен очень хорошо. Алексиевич традиционна – многие, кого я спрашивала о их опыте чтения ее текстов, говорят, что составили себе представление, пусть и не дочитали до конца, это очень важно, они приобщились в правде и готово. Такая вот необходимая гигиена что ли…То, как она конструирует проблемы женского или экологии не раздражают исконно-посконные фреймы просвещённого патернализма, типичные для того самого пост-имперского сознания.
Публикация Виктории Шмидт на получение Нобелевской премии минской писательницей Светланой Алексиевич более походит на блевотину после употребления протухшей пищи. Так и воротит в сторону.