Флешмоб #Янебоюсьсказать: в борьбе за монополию на человечность
О недавнем флешмобе, феномене моральной паники и проблемах борьбы с сексуальным насилием на постсоветском пространстве
Одна из актуальных проблем женских инициатив – стремительность, с которой наработанный активистками капитал отчуждается в пользу интересов, работающих не на защиту прав женщин, а скорее на ограничение этих прав. По убеждению Виктории Шмидт, одним из результатов нашумевшей акции #Янебоюсьсказать стало именно такое отчуждение. Большое количество слов со стороны разнородных комментаторов, активно продвигающих свою позицию и зачастую подменяющих проблему насилия над женщинами нерелевантной критикой, было сказано в поддержку собственного интеллектуального и социального капитала. Закономерно ли такое развитие флешмоба? Да – если считать его одной из моральных паник.
Сегодня моральные паники являются довольно заметной практикой, характерной для российской публичной сферы. Стэнли Коэн, который и ввел в исследовательский обиход концепт моральной паники, определил ее следующим образом: это сценарий, обыгрывающий индивида, группу, событие или некую практику как весьма серьезный риск и вызов общечеловеческим ценностям и безопасности. Страх перед этим риском – основное социальное топливо моральной паники. Она воздействует эффективно постольку, поскольку пугает большинство публики. Переживание такого страха располагает искать его обоснование и требовать гарантий. Моральная паника призвана мобилизовать разные социальные группы в пользу выработки исчерпывающей аргументации против. Одна из самых эффектных моральных паник последнего времени – движение АнтиЮЮ (одиозное движение против профессионализации защиты детства), заручившееся поддержкой самых разных людей: и тех, кто использует рафинированые аргументы о необходимости ограничить вмешательство государства в дела семьи с отсылками к Гоббсу и Шмитту, и тех, кто опирается на традиции и православные каноны семейной жизни. Страх за свое родительство «сшил» разные социальные группы и их аргументации в общую позицию тотального недоверия органам опеки и другим специалистам, занимающимся защитой прав детей. Вместо разнообразия экспертных позиций моральная паника генерирует стилизованную манеру, ориентированную на клише и стереотипы в пользу доходчивости программы. Признанные обществом антрепренеры морали строят целые баррикады из публичных высказываний с диагнозами и рецептами борьбы со злом. Со времен первой публикации Коэна в 1972 г. исследования моральных паник существенно продвинулись вопреки скромному интересу социальных наук со стороны ключевых для развития исследований институций, государственных и международных структур. Основным вопросом современных дискуссий вокруг моральной паники остается отношение к т.н. «хорошим» моральным паникам – не тем, которые были инициированы государством или корпорацией с целью отвлечь общественность от щекотливой ситуации (последовательным примером можно считать фильм «Хвост виляет собакой»), но начатых активистами или выходцами из активистской среды. Без сомнений, флешмоб #Янебоюсьсказать – пример моральной паники, инициированной активистами и «хорошей» по своему замыслу. Представленный ниже анализ реакции на эту кампанию нацелен на то, чтобы обсудить светлые и теневые стороны хорошей моральной паники – практики, форматирующей сознание российского общества в отношении таких серьезных проблем, как нарушение прав детей в учреждениях общественного воспитания или домашнего насилия.
Хорошие моральные паники: за и против
Исследователи по-разному относятся к позитивным моральным паникам. Одни указывают на неизбежность и полезность такого рода кампаний для трансформации общественного мнения. Другие относятся к ним критически, продолжая считать любую кампанию подобного рода порождением культуры страха, неизбежно отчуждающим от углубленного понимания проблемы, которое в данной ситуации столь необходимо (Jenkins 2009). Те, кто читал многочисленные отклики на исповеди женщин, вполне могли проникнуться атмосферой страха, за которым неизбежно следует объективация, причем не жены, подруги, дочери или сестры, а женщин вообще.
Доводом в пользу «хороших» моральных паник становится необходимость преодолевать нормализацию страдания, характерную для современной публичной сферы (Cohen 2011). Потребность оставаться невинным в проблемной ситуации, свойственная современному человеку, обуславливает такой механизм защиты как псевдоглупость – когда интеллектуальные ресурсы используются по преимуществу для установки фильтров против информации, неизбежно приписывающей ответственность и даже вину (Wurmser 2000). Публика использует различные фильтры, от более распространенного отрицания того, что страдание есть, до готовности признать страдание оправданным в пользу общественной безопасности. Реакция на флешмоб со стороны аудитории показала все разнообразие фильтров в отношении проблемы сексуального и домашнего насилия: от убежденности в том, что от насилия страдают только неблагополучные до уверенности в том, что насилие чаще обсуждается, чем случается. «Хорошие» моральные паники позиционируются как эффективные стратегии деконструкции таких фильтров. Именно на этом качестве кампании фокусируется Елена Рождественская, указывающая на конфликт нормативных систем, касающихся телесности – конфликт, повлекший за собой поляризацию общественного мнения. Однако интервеционизм паники исчерпывается требованием признать наличие проблемы (Thompson 2011) и сделать это знание как можно более доступным.
Доступность знания о насилии и доходчивость аргументов в пользу борьбы с насилием – обоюдоострый инструмент. Ключевое послание флешмоба – «это может случиться с каждым» – по своей задумке должно мобилизовать аудиторию, но на что? Явно не на переживание эмпатии, которая развивается в преодолении виктимизации (в т.ч. самовиктимизации), а значит и в неприятии позиции, предполагающей, что каждый является либо потенциальной жертвой, либо потенциальным насильником. Если признать, что триггером сопереживания и сочувствия является способность отделить виртуальный опыт от личного, пережитого off-line, и уважать опыт другого без примерки этого опыта на себя, то флешмоб свел ресурс эмпатии к нулю. А потому первая стадия работы с травмой, ее повторное переживание (acting out) так и остается единственным действием, поскольку переход к проработке травмы (working through) заблокирован самой природой моральной паники. Ведь моральная паника не просто не сработала как терапевтическая практика, но еще и сконструировала реакцию в терминах потенциальной вины.
Моральная паника развивается по законам мелодраматического жанра, в котором бесчеловечный и всемогущий злодей истязает невинную и бессильную жертву. В рамках флешмоба роль злодея отводилась не только мужчинам, но и самому укладу жизни, которому свойственна безграничная власть консервативных гетеропатриархатных установок. Неизбежная инвалидизация жертвы при таком нарративе располагает к героизации усилий по ее спасению. Это блокирует обсуждение проблемы в терминах сил и рисков, присущих любой стратегии, применимой в реальности. Обсуждение разнообразных стратегий, столь востребованных для решения большинства социальных проблем, в том числе насилия, оказывается и вовсе невозможным. Страх, лежащий в основе паники, неизбежно приводит к искаженному восприятию проблемы и к поддержке решений, основанных на упрощенном понимании потребностей тех, в чью пользу моральные паники направлены (Critcher 2011). В случае с флешмобом последовательная криминализация насилия привела как к объективации женщин, не имеющих возможности справляться с насилием, так и к фокусировке на мужчинах, социальная роль которых стала сводиться к обузданию своих инстинктов. И публичное признание, и готовность принять на себя коллективную ответственность, стали позиционироваться как геройство.
Героизируя решение, моральная паника продолжает обращаться к индивидуальной ответственности, что сводит идеологическую подоплеку подобных паник к той или иной версии либеральных ценностей. Те, кто принимают посыл паники, оказываются или среди постлибералов, уверенных в месте проведения границы между ответственностью государства и человека, или среди новых правых, требующих от государства морально оправданных действий (Cohen 2011). Уверенность в том, где проходят границы личной ответственности, конвертируется в упование на государство как на единственного актора, способного изменить ситуацию. Предопределенность такой идеологической начинки моральных паник указывает на то, насколько они далеки от идеалов гражданского участия. Одним из ключевых элементов критики моральных паник становится принадлежность их антрепренеров к благополучной и социально признанной группе, то есть к т.н. среднему классу. Как тех, кто приветствовал кампанию, так и тех, кто публично ее критиковал, действительно можно отнести к среднему классу, представители которого обращаются к «своим», сводя возможность партисипативного подхода к минимуму. В высказываниях моральных антрепренеров позиция оказывается много важнее аргументации, поскольку каждый из полюсов, «за» панику или «против», ультимативно утверждает не свою правоту, а доброту, а противоположный полюс маркируется как «зло». Пренебрежение аргументацией, воспринимаемой в качестве приложения к заявленной позиции, приводит к подмене дискуссии оценками публичных высказываний как «хороших» и «плохих», селекции мнений и их авторов.
Моральные паники приобретают особую силу в периоды культурной неопределенности, утоляя потребность публики в иллюзорной ясности относительно того, что морально, а что нет, чью сторону занять и кого призвать к ответу (Sean 2008; Watney 1987). Ограничиваясь разделением виноватого (творящего произвол) и ответственного (потенциально правильного государства),«хорошие» моральные паники нацеливаются на деконструкцию существующего порядка как имморального, но оказываются неспособны к выработке альтернатив. Это делает их удобным средством для разных групп интересов, имитирующих деятельность по решению предъявленной проблемы в соответствие с ожиданиями публики, сформированными моральной паникой (McRobbie и Thornton 1995). Запущенная активистками инициатива #Янебоюсьсказать была поддержана группами интересов, последовательно встраивающими протест женщин против легитимности сексуального насилия в оппозицию политическому режиму в России. В пользу такой динамики свидетельствует как сами аргументы и воспроизводящие их субъекты, так и последовательное уничтожение флешмоба представителями российской власти в публичной сфере. И те, и другие оперировали аргументом в пользу сохранения человеческого и представляли своих оппонентов как примитивных или необратимо испорченных.
Зигзаг общественного мнения: резонанс либерализма и консерватизма
Недавняя публикация о повсеместных практиках сексуального насилия в царской России была направлена против тех, кто отстраивает национальную идентичность от ностальгии по «России, которую мы потеряли». Увязка прошлого с беспрецедентным насилием в отношении женщин, особенно несовершеннолетних, омерзительными старыми свекрами (фокус статьи приходится на снохачество) способствовала возникновению определенной репрезентации зла и отвратительного в сознании читателя. Получилась яркая картина, в которой зло связано со всем прошлым и отсталым, а его наказание – с движением в будущее и прогрессом. В ход пошли и такие аргументы, как «в Америке уже в 70 г.г.», «для стран первого мира это стало нормой», плотно связавшие борьбу против насилия с западными прогрессивными ценностями. Надежда на молодых, у которых так быстро под влиянием флешмоба формируется спрос на феминизм, стала еще одним аргументом в пользу логики прогресса. Подобная логика неизбежно сводит феминизм к одному из инструментов контроля над собственной жизнью и предписывает столь же жесткие аффилиации молодым, что, руководят автором публикации, их описывающей. Идеализированное отношение к флешмобу как к триггеру солидарности можно интерпретировать как отождествление коллективного и массового, столь типичное для приверженцев индивидуалистических ценностей. Как известно, в финале успешной моральной паники должен быть принят некий законодательный акт, направленный на блокировку зла. В Украине анонс ратификации Стамбульской конвенции о предотвращении насилия в отношении женщин непосредственно связывают с проведенным флешмобом. Так попытка приписать Украине роль примера для подражания в «более отсталой» России становится еще одним переводом для перевода стрелок с темы насилия на тему оппозиции и прогресса.
Ответная реакция на поддержку флешмоба воспроизводит распространенный аргумент «перед насилием все равны», основанный на исключении гендерной подоплеки насилия. Уравнивая риски мужчин и женщин, Игорь Мальцев транслирует весьма расхожую идею об универсальности прав человека и бессмысленности организации особой защиты прав женщин. Однако, как и в других высказываниях, обосновывающих универсальность прав, в тексте Мальцева неизбежно проявляется приоритет интереса мужчин: например, в заявлении о том, что «сексуальная агрессия со стороны женщин чаще более изощрённая, манипулятивная и подлая». Одной из первых контрреакций на флешмоб стала попытка представить его как диверсию, подрывающую традиции, особенно учитывая время его проведения – накануне нововведенного «Дня семьи, любви и верности». И в скандальном посте Антона Носика, и в статье Петра Акопова обнаруживается дуплет взаимоисключающих установок относительно насилия. С одной стороны, насилие представляется надуманной и раздутой проблемой, происходящий издалека – из мест, которые принято ассоциировать с сексуальным траффиком. С другой стороны, участниц флешмоба упрекают в игнорирования скрытого насилия, которое длится давно, но остается замалчиваемым. Этот дуплет обосновывает взгляд на эмансипацию женщин как на их расчеловечивание, а на тех, кто поддерживает феминизм, как на эгоистичных чудовищ, противостоящих «духовности».
Анимализация женщин среди тех, кто последовательно выступал против флешмоба, вполне сопоставима с анимализацией мужчин теми, кто флешмоб поддерживал. Андрей Фрольченков, журналист КП, без околичностей представил женщин как зверушек, лишенных способности к рациональному мышлению, а его запись о женщинах как о «странных, но красивых существах», можно считать классическим примером бестиализации – приписыванию человеку черт зверя или даже чудовища. Искушение бестиализацией вполне объяснимо не только доходчивостью сравнения со зверем (хотя подобный аргумент построен на более чем сомнительной аналогии), но и ключевой идеей, стоящей за противостоянием тех, кто поддержал флешмоб, и тех, кто его осудил. Оба лагеря в очередной раз боролись за монополию на человечность – универсальное, а значит однозначно правильное понимание гуманитарного. Предложенные конструкции такой человечности отличаются безусловной иллюзорностью: объединяет противников и защитников флешмоба их вера в устойчивый прогресс, пусть и развивающийся по разным сценариям. Симптоматично, что Ирина Костерина, разоблачая биологизм, свойственный публичному мнению, в качестве альтернативы ему указывает на образование и прогресс. В гонке за монополией на человечность и те, кто поддержал флешмоб, и те, кто бескомпромиссно его осудил, не тратят время на локальные контексты и практики, ведь речь идет об интернациональной проблеме, будь то эпидемия насилия или феминизма. Углубленное понимание контекстов подменяется псевдоисторическими экскурсами, как, например, в интервью Костериной, в ходе которого она недвусмысленно указывает на связь конкуренции за мужчин с легитимностью насилием. Такая взаимосвязь вполне годится для более утонченной объективации как мужчин, так и женщин, но не по признаку биологической, а социальной эволюции. Именно поэтому на вопрос «То есть наша среда, в которой до сих пор возможно сексуальное насилие и харассмент, — это следствие разных уровней образования?» эксперт дает утвердительный ответ и добавляет: «И разных систем ценностей».
Минимизация насилия: контексты и локальности
При всем глобальном пафосе обеих сторон из виду упускается происхождение самого насилия как специфически человеческой практики, с которой людям приходится как-то жить и необходимо как-то справляться. Любое обсуждение насилия неизбежно располагает к сакрализации и сублимации жертвы и ее опыта, а также ответного насилия. Проблема с обсуждением и регулированием насилия заключается в трудности установления приемлемого баланса между универсальными концептами и контекстами – как относительно страны, так и конкретного случая. Можно с уверенностью утверждать, что общим контекстом для постсоветских стран становится одновременное сосуществование криминализации и декриминализации насилия: развиваются и инициативы по ужесточению наказаний, и проекты по помощи тем, кто совершил или может совершить насилие. Такая комбинация несет в себе определенные риски и возможности, и только внимание к специфическим контекстам способно помочь нам понять, как относиться и реагировать на сочетание противоречивых тенденций.
Представляется, что пристальное внимание должно уделяться риску вторичного насилия – со стороны институций и специалистов, которых обязали решать проблему насилия, защищать пострадавших и помогать им. Например, в современной Беларуси женщины, имеющие опыт домашнего насилия, изредка обращаются в полицию, потому что о заявлении, как правило, информируются работодатели, социальные службы по защите детства, психологи. В ответ на поступившую информацию семью и женщину ставят на учет. Регулярный мониторинг может привести к изъятию ребенка из семьи группы риска, каковой становится семья с опытом насилия. Настоятельными будут советы женщине начать лечение собственной виктимности, будут предлагаться и прочие меры, которые скорее выполняют функцию надзора, нежели служат профилактикой насилия. Проекты, осуществляемые в Беларуси, показывают, что разорвать порочный круг подмены помощи контролем можно только за счет изменений в работе полиции, помогающих специалистов, активистов и медиков с учетом специфики образования связей между субъектами в каждом конкретном регионе. Кроме того, изучение недостатков свойственных практикам помощи людям, имеющим опыт насилия, имеет не меньшее значение для понимания масштабов проблемы, чем недостатки сбора статистических данных о проблеме. Углубленное понимание того, в какие моменты и как именно система помощи срывается, поможет преодолеть и явный разрыв во взаимодействии активисток и служб, призванных заниматься предотвращением насилия.
Пересмотр установок и практики тех, кто непосредственно связан с принятием решений, связанных с проблемой насилия, и их реализацией не менее важен, чем работа активистов над собой. Исследование, проведенное в Беларуси, указывает на пробелы в позиции женщин, вовлеченных в активистское движение. Кто-то приписывает причину проблемы самим пострадавшим, которые якобы не пользуются существующими социальными лифтами и не достигают социального статуса, позволяющего минимизировать насилие. Кто-то предпочитает делегировать работу по минимизации насилия специалистам и обосновывать свою дистанцированность недостатком компетенций и приоритетом более общих задач. Кто-то остается при убеждении, что продвижение общих прав, в первую очередь гражданских свобод, будет способствовать минимизации проблемы. Несомненно, свойственная подобным позициям готовность пренебречь личным участием и эмпатией, непосредственно связана со специфическим положением женского активизма в Беларуси. Здесь женщины редко продвигают свою повестку, зато сами активно используются для продвижения чьих-то политических интересов. Нет сомнений и в том, что, например, российские и украинские контексты проблемы совладания с насилием разнятся. Достаточно бегло просмотреть публичные заявления экспертов этих стран, чтобы распознать значительный для России конфликт, существующий внутри сообщества психологов, или обнаружить тенденцию встраивания темы насилия над женщиной в националистическую тематику в Украине, когда гендер увязывается с нацией, а тема гендерного насилия – с межнациональным и гражданским конфликтом.
Следует признать, что решить проблему насилия раз и навсегда не удастся. Однако признание этого факта не ведет к отказу от задачи предупреждать и минимизировать насилие. Наоборот, обладая мужеством признать ограниченность контекстами, исследователи, профессионалы и активисты должны строить свои стратегии, не прибегая к псевдоисторизации и чрезмерному популизму в своих высказываниях о насилии. Упование на образованность публики и ее «пробуждение» посредством моральных кампаний – большой соблазн. Удержаться от этого важно хотя бы для того, чтобы сохранить способность генерировать знание, эмансипированное как от фундаментализма, так и неолиберализма – знание, которое конвертируется в стратегии и практики поддержки и активизации тех, кто нуждается в проработке своей травмы.
Виктория Шмидт – исследователь, Университет Масарика, Брно (Чехия), соавтор исследования по домашнему насилию в Беларуси, эксперт сети KNow violence in childhood.
Источники:
Cohen, Stanley. 2011. Whose side were we on? The undeclared politics of moral panic theory. Crime Media Culture 2011 7: 237
Critcher, Chas. 2011. For a political economy of moral panics. Crime Media Culture 7 ( 3): 259-275
Jenkins, Philip. 1998. Moral panic: changing concepts of the child molester in modern America. New Haven, Connecticut: Yale University Press.
McRobbie, Angela and Thornton, Sarah. 1995. Rethinking ‘Moral Panic’ for multi-mediated social worlds. British Journal of Sociology, 46( 4): 559-574
Shear, P.Hier. 2008. Thinking beyond moral panic Risk, responsibility, and the politics of moralization. Theoretical Criminology 12 (2): 173-190
Watney, Simon. 1987. Policing Desire: Pornography, AIDS, And the Media. University of Minnesota Press Wurmser, Léon. 2000. The Power of the Inner Judge: Psychodynamic Treatment of the Severe Neuroses. New York:J. Aronson
Так получилось, что после публикации статьи на openleft.ru мне посчастливилось подебатировать в сообществе феминисток Украины и собственно на openleft.ru. Посчастливилось – на самом деле, потому что был шанс лучше разобраться с тем, что люди не хотят понимать, не понимают, а что я объяснить не могу. Мне вообще полезно общаться с читателями моих опусов – в пользу бесценного опыта понимания. Под катом я вербализировала то, что мне казалось очевидным, и что по моей недалекости я не считала нужным проговаривать. Выяснилось, что ан нет…
Первичный посыл флешмоба о невинности резонировал с отождествлением изнасилования женщины и ребенка. Рассказ Мельниченко был о опыте изнасилования в 11 лет и начинался словами о ее «сером волке». Первые посты вслед тоже касались опыта изнасилования в детстве. Нет сомнений, что связь между изнасилованием женщин и детей есть. С феминистической точки зрения женщин часто принимают за childish, инфантильных, недоразвитых – детей в том негативном смысле, когда дети встраиваются в такие аналогии как примитивы. И виктимизация женщин с опытом изнасилований основывается, в том числе, на таком отождествлении. Флешмоб использовал прием отождествления исключительно для того, чтобы максимально упростить проблему изнасилования и четко поделить социум на виноватых и жертв. Именно этот посыл уже расположил к массовой исповеди и аффектизации всех, кто так или иначе включился во флешмоб. Отождествив изнасилование ребенка и женщины, инициаторы флешмоба объективировали женщин – отведя им роль говорящих статистов. Такова цена невинности — привлекательной для массовой (еще раз подчеркну массовой, а не коллективной) акции, но убийственной для феминизма.
В обсуждении сторонники флешмоба игнорировали два ключевых феминистических дискурса обсуждения проблематики изнасилования – эволюцию уважения к женщине (или ее достоинства) и сексуальную свободу. То, что изнасилование уничижает, и что работа с опытом изнасилования это работа по возвращению уважения и достоинства, или то, что изнасилование лишает сексуальной свободы, права женщины самой решать, и что как каждое право, сексуальная свобода зависит не только от окружающих, но и самой женщины, практически не обсуждалось. С другой стороны, представить себе массовую акцию в духе дискурса сексуальной свободы довольно трудно — не потому что, людям не хватает раскованности, но потому что никакой игры в невинность, столь необходимой для массовой исповеди, не получится.
Маятник флешмоба сделал несколько махов от демонизации к сакрализации и обратно, что втянуло многих просто по факту форматирования массового сознания в соответствие с нарциссическими лекалом (тем самым, когда дрожь от переживания святого переходит в дрожь от праведного гнева и обратно). Публичный капитал акции рос как ипотечный пузырь в Америке перед кризисом, и поспешность с которой эксперты кинулись комментировать флешмоб, свидетельствует о том, что многим хотелось от капитала что-то взять, пока пузырь не лопнул – массы не переключились на новый квест по временном возвращению невинности. Собственно, как низкое качество экспертизы, так и клишированность материалов что у сторонников флешмоба, что у его критиков отчасти объясняется интенцией отчуждить капитал инициаторш флешмоба в свою пользу. Вместе с тем лихорадочность и давление времени (пока не лопнуло!) сыграли с экспертами злую шутку – в их текстах очень явственно проявились ляпсусы такого рода, что реакция на флешмоб стала напоминать массу исподнего, которое в ажиотаже фанаты кидают своим любимцам — тем, кто поучаствовал в публичной акции. Чьи-то чепчики удивляли больше, чьи-то меньше. Но что точно вызывало удивление – безпроблемный полет чепчиков в воздухе, в смысле отсутствия всякой критичности к друг другу.
Ничего удивительного для меня в тексте Люды Петрановской не было – хотя пассаж про «малолетних проституток из провинциальных детских домов» с однозначно сексистской шуткой в духе «лучше бы удовольствие получали» даже меня покоробил. Но насколько могла заметить и маститые, и радикальные феминистки лайкали и явно не реагировали на явственный мотив white trash. Но как говорится в борьбе за невинных жертв и их права говорить можно пожертвовать слезой – не ребенка, но малолетней проститутки точно