История — Открытая левая http://openleft.ru Один шаг действительного движения важнее целой дюжины программ (Маркс) Sat, 04 May 2024 05:03:45 +0000 ru-RU hourly 1 https://wordpress.org/?v=4.9.25 Рожава: жизнь без государства http://openleft.ru/?p=9471 http://openleft.ru/?p=9471#comments Tue, 18 Jul 2017 13:57:00 +0000 http://openleft.ru/?p=9471

Уже четыре года сирийские курды воюют с боевиками Исламского Государства (запрещено в РФ), одновременно обороняясь от баасистского режима и агрессии Турции. Оплотом сопротивления стал регион Рожава. В Рожаве удалось выстроить систему управления, основанную на принципах прямой демократии, достичь впечатляющих успехов в области гендерного равноправия и обеспечить мирное сосуществование множества различных народов. Значимую роль в трансформации Рожавы сыграла Рабочая Партия Курдистана – радикальная левая организация, зародившаяся в Турции в конце семидесятых. На данный момент в регионе сосуществует две системы управления: советы – органы прямой демократии – и так называя демократическая администрация – более привычные нам вертикальные государственные структуры. Сейчас рожавские бойцы штурмуют Эр-Ракку – один из последних крупных городов, занимаемых Исламским Государством.

В последнее время мы уже публиковали материалы, затрагивающие тему курдского сопротивления: рецензию на книгу «Курдистан. Реальная демократия в условиях войны и блокады» и интервью с публицистом Лейлой аль-Шами о событиях в Сирии. В июле в издательстве Common Place выходит сборник «Жизнь без государства: Революция в Курдистане». Дмитрий Середа («Открытая левая») поговорил с его составителями – Максимом Лебским, Дмитрием Петровым и Дмитрием Окрестом – о том как военное противостояние влияет на становление рожавской демократии, как будет выглядеть потенциальная модернизация Рожавы и какую роль в происходящем играет Россия.

 

Открытая Левая: Есть ощущение, что то, что сейчас происходит в сирийском Курдистане во многом связано с мобилизацией. Нет опасения, что после окончания войны все вернется к структуре обычного государства?

Дмитрий Окрест: Я согласен, что военная эскалация имеет к этому отношение. Есть момент революционных надежд, революционных устремлений. Но думать о том куда это может привести – гадание на кофейной гуще. Есть тенденции как позитивные, так и негативные. Гарантировать нельзя ничего, но в данный момент можно утверждать, что гендерный вопрос освещается как никогда широко на Ближнем Востоке и есть видение того как могут жить народы в системе, где все они сплетены. С максимальной автономией и со свободным выбором.

Максим Лебский: Нужно понимать, что курдская революция в Сирии имела серьезную предысторию. Очаги местного самоуправления формировались до начала революции. Это выражалось в том, что на уровне района или квартала существовал совет, который решал определенные бытовые вопросы. Это не были официальные органы – люди просто собирались и решали злободневные проблемы. После начала революции политическое движение опиралось на эти очаги. С помощью опоры на них были выстроены кооперативы, советы, коммуны. Да, момент мобилизации играет сегодня большую роль. Курды мобилизованы как никогда – движение находится на пике. Но, как показывает опыт РПК (Рабочая Партия Курдистана – О.Л), в таком виде движение может существовать на протяжении нескольких десятилетий. Могут быть какие-то спады, подъемы, но основной заряд и политическая целеустремленность все равно сохраняются. Поэтому, на мой взгляд, даже после взятия Ракки и окончательного свержения джихадистов политический заряд сохранится.

Дмитрий Петров: Я, честно говоря, уже не первый раз сталкиваюсь с такой формулировкой. Мол это все благодаря настолько критической ситуации. Но я, признаться, никогда не понимал эту логику. Если мы возьмем, например, опыт русской революции, то увидим, что в партии большевиков военной ситуацией наоборот мотивировали создание более авторитарной структуры. И в армии, и в обществе в целом. Про Вторую Мировую и говорить не приходится. Во всех обществах военная ситуация всегда служит авторитарной мобилизации. Это всегда оправдание того, что все права человека попираются. Здесь мы видим противоположную картину. Это связано с тем, что, на самом деле, эгалитарная структура возникает в Рожаве не благодаря военной ситуации, а вопреки ей. Поэтому я очень надеюсь, что с наступлением мира она лишь пышнее расцветет. Да, мобилизация есть мобилизация, но не будь в тех идеях, которые люди реализуют в структурах прямой демократии, силы, ничего бы не вышло. Как сказал Дэвид Гребер, очень странно считать, что анархистское общество – лучший ответ на угрозу со стороны клерикалов или кого-либо еще. Есть и более привычные варианты.

ОЛ: Как вышло, что в провинциальном турецком Курдистане, регионе с крайне сильными патриархальными традициями, возникла РПК – ультра-левая, марксистско-ленинская партия?

Дмитрий Окрест: С одной стороны, сама Турция была отчасти колонией по отношению к Западу, а с другой стороны, Курдистан был колонией по отношению к Турции. Турция во-первых, выкачивала из него полезные ископаемые, во-вторых пользовалась большими резервуарами питьевой воды и, в-третьих, это было пространство, из которого можно было черпать трудовые ресурсы по демпинговым ценам. Создатели РПК были выходцами из нижнего класса, получившими образование. Существовала кемалистская программа, по которой курдов отправляли учиться в школы и университеты, отделяя от привычного устоя. Турция думала оторвать их тем самым от народа. Но получалось так, что с одной стороны, у них был народный бэкграунд, а с другой, новая оптика из-за того, что они получали образование на порядок выше, чем то, что было в Курдистане.

Максим Лебский: Дело в том, что после Второй Мировой Войны в Турции началась серьезная экономическая модернизация. Эта модернизация не ограничивалась только западом страны. Определенные экономические проекты начали возникать и на востоке. Поэтому именно после этого стала формироваться часть курдской интеллигенции, которая смогла возвыситься над крестьянским самосознанием. И, как правильно отметил Дмитрий, основная часть основателей РПК вышла именно из курдских и турецких студентов. Из той части образованного курдского общества, которая смогла закончить турецкие университеты. Прежде всего университет в Анкаре, который славился своей политизированностью. Именно они смогли создать ядро будущей РПК в 1973-ем году и в дальнейшем приступить к созданию не только партии, но и армии. Создание РПК было часть большого проекта по модернизации юго-востока страны, который привел Турцию к определенному порогу, за которым начиналась ожесточенная война с РПК.

Дмитрий Петров: Я бы поставил под сомнение логику, согласно которой прогрессивные или ультра-левые движения могут появляться только там, где достигнут определенный уровень развития. Есть немало исторических примеров: Махновская армия в Украине, которую я считаю очень прогрессивным начинанием, появилась в далеко не в самом развитом, даже по российским меркам, регионе. То же самое характерно для Арагона в Испании. Россия и Испания не были локомотивами капиталистического развития. Поэтому я исхожу из того, что идеи обретают форму и воплощаются в жизнь вне зависимости от уровня развития материальных сил, и в любой общественной структуре всегда есть место революционному движению, которое может провозглашать сколь угодно прогрессивные идеалы. Все зависит от конкретных обстоятельств.

ОЛ: В случае окончания войны и успеха революции перед Курдистаном будет стоять проблема модернизации. В переживших революцию аграрных странах она часто осуществляется достаточно брутальными методами. Есть ли у курдов возможность избежать этого?

Дмитрий Окрест: В идеологии РПК есть достаточно подробно прописанный экологический аспект. Я надеюсь, что в ходе модернизации, если будет решено, что она необходима, это будет спасательным клапаном, который позволит осуществить ее не как, например, освоение Сибири в тридцатых годах. Учитывая, что с тридцатых годов предпринято много попыток совместить социалистические идеи и защиту природы, мне кажется, что тут есть возможность не допустить ошибок прошлого.

Максим Лебский: Полный ответ может дать революционная практика – я могу лишь предполагать. Дело в том, что Советский Союз оказывал существенную помощь движениям третьего мира. Во многих странах, начиная Вьетнамом, продолжая Алжиром и Кубой, после становления революции местная промышленность создавалась за счет советской помощи. У Курдистана, к сожалению, нет такого шанса. Тут революция находится в очень сложной ситуации. Ни одно государство не заинтересовано в создании независимой курдской экономики – это будет угрожать империалистическим интересам. Поэтому основной экономический груз ляжет на самих курдских рабочих. Опыт Советского Союза нужно, конечно, учитывать, хотя курды явно уже пошли другим путем. Отрицательные моменты могут повториться, если не будет никакой внешней экономической помощи и все ресурсы для индустриализации будут идти из народа. К этому нужно готовиться и думаю, что руководство РПК это делает.

Дмитрий Петров: На мой взгляд, сам характер модернизации в современном мире довольно сильно изменился. Во-первых, разумеется, в сравнении с серединой двадцатого века, а тем более с девятнадцатым, очень сильно изменились технологии. Кроме того, изменилась сама общественная идеология. Создание гигантских промышленных структур перестало, на мой взгляд, восприниматься населением как однозначный путь прогресса и блага. В современных условиях модернизация может пойти по пути таких, если угодно, small scale технологий, когда малой кровью достигается достойный уровень жизни. Конечно, это требует определенных финансов, но, с другой стороны, думаю, что человеческий капитал и международная поддержка прогрессивного сообщества тоже могут сыграть свою важную роль. Кроме того, насколько я могу судить, современные технологии зачастую не требуют много сырья и тяжелой промышленности, поэтому я думаю, что будет возможно провести экономическую и техническую модернизацию, основываясь именно на этих современных методах. Это будут не попытки строить сталелитейные гиганты – в текущих обстоятельствах, в этом, возможно, нет необходимости. Будут избраны иные пути, связанные с альтернативной энергетикой и мелкомасштабным производством.

ОЛ: Как в Рожаве строятся отношения между двумя параллельно существующими органами властями – советами и демократической администрацией?

Дмитрий Петров: Достаточно сложно человеку, который недолго прожил в Курдистане, а даже те исследователи, о которых мы говорим сегодня все-таки не так долго там были, действительно понять тонкую специфику взаимоотношения этих структур. Понятное дело, что курдские политики, в том числе политики низового уровня, говорят, что это единая система и что никаких внутренних конфликтов нет. Такие исследователи как Эркан Айбога и Джанет Биэль солидарны с этой точкой зрения. Однако, даже из их изложения видно, что характер этих взаимоотношений не вполне ясен. Боюсь, что соврет любой, кто скажет, что может на это четко ответить. Возможно могли бы ответить сами курдские товарищи. С другой стороны, всегда существует какая-то внутрення кухня, поэтому не стоит ждать, что люди готовы вывернуть душу наизнанку.

Дмитрий Окрест: И в ходе развития РПК, и в ходе развития курдского национального движения вообще были конфликты. Ничего не происходит без идеологических и персональных разногласий. Нельзя утверждать, что конфликта нет. Но каких-то примеров открытых столкновений я не помню.

Дмитрий Петров: Я так скажу: грань, на которой прямая демократия встречается с этой странной надстройкой для меня остается не вполне понятной.

Максим Лебский: У меня тоже нет окончательного ответа, выскажу свое мнение. Сирийские курды очень активно подходят к внешнеполитической составляющей своей деятельности. На мой взгляд, официальное правительство, правительство в традиционном смысле, выполняет скорее представительские функции. Именно те органы самоуправления, которые, условно говоря, руководят автономией, составляют управленческий костяк. Надстройка над ними – официальные министерства. Видимо это сделано для внешнего мира, чтобы было ясно, с кем иметь дело. Советы не воспринимаются третьими сторонами как правительство. Если посмотреть на официозные СМИ, как западные, так и российские, то можно увидеть, что упоминаний советов и коммун нет. Новости создаются по следующему принципу: выделяется руководители и говорится, что один заявил так-то, а другой – иначе. Так что вся эта система сделана для внешнего мира.

Дмитрий Петров: Нужно сказать, что определенная кооперация между органами низового самоуправления и, например, министерствами происходит. Люди из TEV-DEM (объединение делегатов от районных советов в совет кантона и представителей различных общественных организаций – О.Л), насколько я знаю, активно участвуют в работе министерств и министерства должны согласовывать с ними свои решения.

ОЛ: Из какого региона курды составляющие российскую диаспору?

Дмитрий Окрест: В двадцатые годы в Азербайджане существовал автономный район Красный Курдистан. Когда начал рушиться Советский Союз и начались этнические столкновения, то курды бежали в Россию. Бежали и курды из Средней Азии, где начались аналогичные события. Сейчас они компактно проживают в Тамбове, Ставрополе, Кубани и Москве.

Ибрагим (представитель курдской диаспоры, присоединившийся к беседе): Большинство это советские курды, бежавшие в свое время от Османской империи, чтобы не принимать ислам. Меньше тех, кого депортировал Сталин из Казахстана.

Дмитрий Петров: Есть регион Серхад в северном Курдистане, то есть сейчас в турецком Курдистане. Он был наиболее близок к российскому Кавказу еще в дореволюционные времена и именно оттуда происходит большинство представителей курдского населения, которые потом разошлись по российской и советской территории. В этой диаспоре, в который безусловно сохранились семейные связи и языковая близость, РПК, конечно, приобрела большое влияние. Российская курдская диаспора очень близка к диаспоре турецких курдов, поэтому и политические взгляды во многом схожи. Безусловно, есть своя специфика, но это отдельная, долгая тема. Насколько я знаю, выходцев из Иракского Курдистана в России считанные единицы, поэтому и влияние местных политических сил минимально.

ОЛ: Не совсем ясна позиция руководства России в отношении курдов. С одной стороны, им вроде бы оказывается поддержка, с другой, они воюют в том числе и с Асадом, который российским режимом поддерживается. Как можно охарактеризовать сегодняшнюю политику на этом направлении?

Дмитрий Окрест: Это вопрос геополитики, а геополитика часто меняется как флюгер. Можно вспомнить, что в феврале прошлого года в России было открыто первое в мире представительство Рожавы. Это может и совпадение, но я думаю, что в мире геополитики такие совпадения редко случаются. Кроме того, в первом полугодии этого года курдская самооборона заявила о том, что открыта военная база России в Рожаве. Потом правда Минобороны РФ это опровергло и сказало, что это всего лишь тренировочный лагерь. Россия пытается принять участие в происходящем. Еще надо не забывать, что тут замешаны интересы сырьевых компаний. Сирия и Ирак – это регионы, в которых достаточно большое количество нефти.

Максим Лебский: Сейчас Ближний Восток находится на этапе радикальной трансформации. Рушится система национальных государств, которые были созданы искусственно после разрушения Османской Империи. Внешняя политика России базируется на принципе сохранения статуса кво. Россию устраивает наличие независимого Ирака, Сирии, Турции в таком формате, в каком они существовали – в формате национальных государств. Исходя из этого, ведутся политические переговоры с руководством данных стран. Исходя из политики статуса кво курды воспринимаются как объект, который можно использовать в своих интересах. На тактическом уровне с ними можно сотрудничать. На стратегическом уровне нужно сотрудничать с правительством – у правительства армия, финансы, казна и легитимность в публичном поле. Поэтому если говорить об отношении России именно к сирийским курдам, то тут очевидно, что когда принимался вопрос о снабжении их оружием Россия сказала: «Мы будем давать оружие Дамаску, Дамаск будет давать оружие курдам». Понятно, что Дамаск не заинтересован в вооружении курдов. Поэтому Россия занимает осторожную позицию, чтобы не усложнить свои отношения с Дамаском. Учитывая какая огромная помощь оказывается Россией Дамаску, очень странно, что Россия не смогла добиться от Асада признания хотя бы культурной автономии курдов. Сейчас, на мой взгляд, Россия будет продолжать ту же линию, несмотря на некоторые высказывания Путина о том, что Россия недостаточно активна в курдском вопросе. Эта линия исходит из ошибочного представления о том, что национальные государства можно сохранить. Кстати, в Астане проходила международная конференция по Сирии. На ней Россия предложила конституцию, в которой оговаривалась культурная автономия курдов. Курды упомянуты там один или два раза и сказано, что на территории автономии будет разрешен курдский язык и образование на нем. Вопрос о сохранении ополчения полностью обойден. Судя по тому, что эта конституция никак не обсуждалась, принята она не будет. Ни одна из сторон – ни джихадисты, ни Асад – с этим вариантом не согласны. Асаду нужна унитарная Сирия, а джихадистам нужен халифат. Компромисс не нужен никому.

Дмитрий Петров: Я хотел бы подчеркнуть, что естественно нет никакой достоверной информации о попытках российского правительства установить отношения с курдами, близкими к РПК. Все такие решения принимаются за закрытыми дверьми – мы можем пытаться узнать что действительно происходит лишь по каким-то внешним признакам. Помимо того, что товарищи уже упомянули, стоит сказать, что весной была организована большая конференция в Президент-Отеле, куда собрались представители многих курдских политических сил. То, что это произошло в Москве и в Президент-Отеле свидетельствует о том, что определенные дипломатические ходы и взаимные шаги на встречу имеют место. Но, разумеется, нужно понимать, что отношения путинского правительства с Рожавой могут строиться только исходя из интересов империалистических групп. Как противовес по отношению к Турции и просто как способ усилить свое влияние. Упомянутая база в Африне и то, что смешанный российско-асадовский контингент присутствует в буферной зоне между Манбиджем и Азазом – территориями контролирующимися турецкой армией и про-турецкими формированиями – все это уже говорит о том, что путинский режим использует ситуацию в своих целях. В худшем случае возможно вмешательство во внутренние дела. Я думаю, что руководство РПК отдает себе в этом отчет и что принципы независимости и революционной солидарности – ведь сколько в нашей стране политических заключенных! – возьмут верх и на поводу у путинского режима курдское революционное движение никогда не пойдет.

Ибрагим: Вы упомянули, что курды воюют против Асада. На сегодняшний день курды воюют против ИГИЛ, а от всех остальных только обороняются.

Дмитрий Петров: Вы имеете ввиду наступательные действия?

Ибрагим: Конечно.

Дмитрий Петров: В этом смысле да. Но если говорить о вооруженном противостоянии, то и асадовский режим нанес удары по курдским позициям.

Ибрагим: У них в Сирии есть свои интересы. Поэтому курдам приходиться держать оборону. В начале войны, когда Асад почуял, что вот-вот падет, он сам дал оружие курдам. Сейчас, когда Россия поддержала его и он покрепче встал на ноги, курды уже не нужны – можно и побомбить. Курдов всегда используют в своих интересах. Все.

 

Книга «Жизнь без государства: революция в Курдистане» издана совместно Hevale  и Common place, Москва, 2017

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=9471 1
Португалия: Отголоски незавершенной революции http://openleft.ru/?p=9445 http://openleft.ru/?p=9445#respond Sat, 15 Jul 2017 10:37:34 +0000 http://openleft.ru/?p=9445

Жуан Абел Манта, “Сложная проблема”: Шарж периода “Революции гвоздик” 1974 года, изображающий узнаваемые фигуры из истории левых движений и мысли, наблюдающие за Португалией.

 

В одной небольшой стране на выборах неожиданно побеждает вариант «против всех» – три четверти избирателей бросили в урны незаполненные бюллетени. Проводится повторное голосование, но на нем этот показатель лишь увеличивается – до 83%, и правительство объявляет столицу страны в осадном положении, дабы проучить собственных граждан.

Такова фабула романа нобелевского лауреата Жозе Сарамаго «Прозрение», отображающая общемировую тенденцию – все большее разочарование граждан в декларируемой представительной демократии. Когда все народовластие сводится к тому, что раз в несколько лет можно выбирать «меньшее из двух зол», люди чувствуют, что не обладают никаким реальным влиянием на политические процессы, остающиеся в руках олигархической верхушки. Недовольство этим положением дел с начала текущего мирового экономического кризиса подпитывало низовые протестные движения наподобие Occupy Wall Street, охватившие и весь Евросоюз – от Болгарии до Португалии.

Однако детали политического антуража для своего романа Сарамаго, бывший в течение четырех десятилетий членом Португальской коммунистической партии (ПКП, Partido Comunista Português), черпал из реалий своей страны. Только у него две главные политические силы называются партиями правых и центра, а в действительности носят «левые» названия – Социал-демократической (Partido Social Democrata) и Социалистической (Partido Socialista) партии соответственно. Это является следствием траектории политического развития Португалии – последней страны Западной Европы, пережившей революцию. Здесь, как и в Греции и Испании, дольше всего на европейском континенте продержались крайне правые диктатуры, при которых сохранялась экономическая, социальная и технологическая отсталость этих стран. Сопротивление португальской диктатуре Антониу Салазара и Марселу Каэтану возглавляли левые силы, прежде всего коммунисты, но со временем появилась и существенная оппозиция в кругах военнослужащих.

“Революция гвоздик”: ликующие толпы на бронетехнике.

«Революция гвоздик» 1974 года началась как бескровный военный переворот, который покончил с авторитарным режимом так называемого «Нового государства», но кроме демократических требований выдвигал и социалистические лозунги. Некоторое время левое крыло «Движения вооруженных сил» даже возглавляли правительство (в лице премьер-министра Вашку Гонсалвиша), но после жесткого противостояния революционных и реакционных элементов, известного как «Жаркое лето» 1975 года, в Португалии сформировалась более привычная для Западной Европы политическая система, в рамках которой у власти попеременно чередовались «правоцентристы» (Социал-демократическая партия и союзный ей еще более консервативный Социально-демократический центр / Народная партия – Centro Democrático e Social / Partido Popular) и «левоцентристы» (Социалистическая партия).

Причем политическая сила последних была образована лишь накануне падения диктатуры, в 1973 г., в эмиграции в ФРГ и при содействии Социал-демократической партии Германии. Социалистическая партия одновременно обещала рост социальных стандартов для большинства населения и «стабилизацию» после бурных революционных лет для имущих слоев. Придя к власти сначала в составе «большой коалиции» с правоцентристами в 1983 г., а затем самостоятельно в 1995 г., Соцпартия Португалии, подобно ПАСОК в Греции, постепенно растрачивала свои идейные принципы, по степени радикальности поначалу превосходившие европейский социал-демократический мейнстрим. Однако она сохранила свое влияние среди трудящихся, и в новое тысячелетие Португалия вошла с социалистами на постах президента (Жоржи Сампайю) и премьер-министра (тот же Антониу Гуттереш, который с 1 января 2017 г. стал новым Генеральным секретарем ООН). В конце концов, находясь у власти в 2005-2011 гг., «социалистическое» правительство либерального технократа Жозе Сократеша в условиях глобального экономического кризиса и кризиса еврозоны, ощутимых в Португалии сильнее, чем где-либо в ЕС (кроме Греции), внедряло по рекомендациям международных институтов неолиберальную политику «жесткой экономии» и сокращения социальных выплат, а сам премьер в конце концов оказался под расследованием из-за подозрений в коррупции.

Многолетние лидеры Соцпартии Мариу Суариш (слева) и Компартии Алвару Куньял (справа) – соратники в годы диктатуры и оппоненты после восстановления демократии.

Как и политическая эволюция Соцпартии Португалии напоминает ПАСОК, так и португальская ситуация с радикальными левыми также несколько напоминает греческую. Здесь присутствует «ортодоксальная» Португальская коммунистическая партия, в целом следующая в фарватере курса Компартии Греции, и Левый блок, образованный независимыми левыми, в том числе троцкистскими и постмаоистскими активистами, объединившимися на принципах внутрипартийного идейного плюрализма (подобно СИРИЗА до 2013 года). По всей расплывчатости использования термина «новые левые» в современных условиях, исследователи определяют Левый блок именно таким образом (Freire 2002).

К тому же, португальский политический спектр изобиловал многочисленными небольшими организациями леворадикального толка еще когда те находились в подполье на излете диктатуры. И сейчас вне парламента существуют разнообразные левые группы, в частности: Коммунистическая партия рабочих / Реорганизованное движение пролетарской партии (маоистская сила, активная в студенческой среде во время революции 1974 г.), Рабочая партия социалистического единства (троцкистский откол 1976 г. от Соцпартии, присоединившийся к одному из «Четвертых Интернационалов» – а именно к основанному Пьером Ламбером) и Социалистический альтернативное движение (также троцкистского толка, но на этот раз из интернационала, идеологом которого был аргентинец Науэль Морено). Впрочем, они не имеют заметного влияния на политическую жизнь, поэтому сконцентрируемся на двух ведущих левых силах страны.

Португальская коммунистическая партия, в отличие от большинства европейских компартий (образовавшихся из революционного крыла социал-демократических партий Второго интернационала), происходила из среды анархо-синдикалистского движения, традиционно сильного на Пиренейском полуострове. Достаточно сказать, что первая португальская партия, носившая название социалистической, образовалась в 1875 г. под сильным влиянием анархизма и прудонизма, а синдикализм доминировал в рабочем движении вплоть до 1934 г., когда была подавлена всеобщая забастовка против запрета независимых профсоюзов.

Что касается Португальской коммунистической партии, основанной в 1921 г. как секция Коммунистического Интернационала, то уже в 1926 г. она была объявлена ​​вне закона после военного переворота. В результате последнего в стране была установлена ​​правая «Национальная диктатура», впоследствии принявшая название «Нового государства», в котором вся полнота диктаторской власти оказалась в руках премьер-министра, профессора юриспруденции Антониу Салазара. Португальское общество до сих пор разделено острыми дебатами, корректно ли называть его режим, стремившийся подражать Муссолини в Италии, фашистским (примечательно, что на местном телешоу, аналогичном «Великим украинцам» или «Имени Россия», победил все еще популярный в правых кругах диктатор, а следом на втором и третьем местах шли люди, пострадавшие от его репрессий – коммунист и художник Алвару Куньял и известный спасением евреев от нацистов дипломат Аристидеш Мендес).

Процессия на похоронах Алвару Куньяла, 2005 год.

Хотя смертная казнь формально отсутствовала, противники правительства гибли в тюрьмах и от рук спецслужб – например, генерал Умберту Делгаду, отважившийся бросить вызов салазаровской марионетке на единственных президентских выборах периода диктатуры, на которые было допущено более одного кандидата. Левых, профсоюзных и студенческих активистов преследовала салазаровская политическая полиция (после войны на континенте получившая название ПИДЕ) с ее сетью доносчиков и широким применением пыток.

Участников рабочего и других социальных движений нередко убивали спецслужбисты – так, в 1954 г. ими была застрелена батрачка Катарина Эуфемия, агитировавшая штрейкбрехеров присоединиться к стачке против латифундиста, а в 1961 г. художник и подпольщик Жозе Диаш Коэлью (оба были провозглашены мучениками компартии). В дополнение к репрессиям внутри самой Португалии, сталинистское руководство Коминтерна в 1938 г. исключило португальскую секцию из рядов Интернационала, и нормализовать отношения ПКП с КПСС удалось только после войны. Португальская секция Коминтерна была не единственной, разгромленной в годы сталинского «Большого террора» – схожая участь постигла, в частности, и Компартию Польши с ее составляющими, компартиями Западной Украины и Западной Беларуси.

Катарина Эуфемия

На протяжении 48 лет авторитарного режима коммунистическая партия действовала в подполье или в эмиграции (например, V съезд ПКП 1957 г. проходил в Киеве). 36 членов ее Центрального комитета, избранного в 1974 г., в общей сложности отсидели в тюрьмах суммарный срок более 300 лет. Неоднократно арестовывали и Алвару Куньяла, который после легендарного бегства из одиночной камеры тюрьмы строгого режима был избран генеральным секретарем ПКП и возглавлял партию в течение трех десятилетий (с 1961 по 1992 г.).

Многих португальских коммунистов отправили в ссылку в заморские, преимущественно африканские, колонии этой последней колониальной империи – острова Зеленого мыса, или Кабо-Верде (где был размещен печально известный концлагерь Таррафал), Гвинею-Бисау, Анголу, Мозамбик, Сан-Томе и Принсипи, Восточный Тимор. Но это лишь способствовало распространению марксистских идей в национально-освободительном движении угнетенных народов. В 1960-1970-х годах в каждом из португальских владений образовались леворадикальные организации, начавшие борьбу против метрополии за деколонизацию: ПАИГК (Африканская партия независимости Гвинеи и Кабо-Верде), МПЛА (Народное движение за освобождение Анголы), ФРЕЛИМО (Фронт освобождения Мозамбика) , МЛСТП (Движение за освобождение Сан-Томе и Принсипи) и ФРЕТИЛИН (Революционный фронт за независимость Восточного Тимора).

Правящие классы Португалии видели в сохранении империи нечто большее, чем сугубо вопрос престижа, которым захват африканских владений стал после утраты Бразилии в XIX столетии. Для них это была прежде всего возможность за счет эксплуатации природных ресурсов колоний поддерживать на плаву самую отсталую в Западной Европе экономику, которую они так и не сумели модернизировать и которая не могла обеспечить рабочими местами население. Однако именно эти расчеты и сыграли с португальскими колониалистами злую шутку: колониальные войны приносили одни убытки, подрывая экономическую стабильность, тогда как поступления от эксплуатации колоний оказывались в десяток раз ниже суммы денежных переводов, отправленных португальскими трудовыми мигрантами из Франции и других стран.

Поскольку во Второй мировой войне правительство Салазара не стало выступать на стороне идеологически близких фашистских режимов стран «Оси», с которыми у него были тесные связи, в послевоенное время США и их западным союзникам было несложно включить его, несмотря на очевидную антидемократичность, в систему своих военно-политических союзов (НАТО) и оказывать поддержку в «борьбе с коммунизмом». Однако жестокость, с которой португальская армия подавляла сопротивление освободительных движений, осуществляя политические убийства их деятелей (в частности, Амилкара Кабрала и Эдуарду Мондлане) и уничтожая целые деревни, обеспечила борющимся за независимость африканским народам симпатии не только «Восточного блока» и деколонизированных стран, но и широких кругов западной общественности, возмущенных поддержкой профашистского режима со стороны их правительств. Наконец, росло недовольство и среди португальских военных, отправляемых на бессмысленную колониальную бойню, где они несли значительные потери.

Кадр из художественного фильма Марии де Медейруш “Апрельские капитаны” (2000 г.), повествующего о “Революции гвоздик”. На переднем плане – актер, играющий видного участника последней, капитана Фернанду Жозе Салгейру Майя.

Именно из числа последних вышла группа левонастроенных младших офицеров, образовавших подпольную организацию «Движение вооруженных сил», неформально известную как «Движение капитанов». Политические симпатии ее участников варьировались от либерализма до маоизма, но в целом они сходились на леводемократическом или социалистическом векторе развития страны, а Отелу Сарайва де Карвалью, стратег и автор плана вооруженного восстания, придерживался леворадикальных взглядов. 25 апреля 1974 г. они повели воинские части на Лиссабон и свергли наследника Салазара, Марселу Каэтану, не пролив ни капли крови (единственная четверка погибших была убита силовиками ПИДЕ) и обеспечив победу «Революции гвоздик».

На следующий день завершилось освобождение политических заключенных. Последним вышел строитель Жозе Карлуш Альмейда, которого вскоре изберут депутатом от коммунистов. А вскоре состоялись предоставление независимости колониям и переход Португалии к демократии. Образованный восставшими военными Совет национального спасения трансформировался в Революционный совет Португалии и передал свои полномочия демократически избранным органам власти, но сохранялся как гарант революционного процесса, пока не был распущен правоцентристским правительством «Демократического альянса».

Хотя радикальные элементы из числа революционных военных были отстранены от руководства уже в 1975 г., в стране, пережившей ультраправую диктатуру, даже правые силы были вынуждены мимикрировать под «левых». Крупнейшая либерально-консервативная партия правого толка под началом своего популистского основателя Франсишку Са Карнейру приняла название «народно-демократической», а впоследствии «социал-демократической» (при этом декларируя «основные ценности демократического и гуманного социализма»). А Конституция 1976 г. определяла Португалию как «социалистическую республику», стремящуюся к бесклассовому обществу – почти немыслимая «вольность» для члена западного блока (эти формулировки убрали только в 1989 г. голосами «социал-демократов» и «социалистов»). Характерно, что ряд сегодняшних буржуазных политиков в этот период находилась в левых организациях – например, тогдашний маоист Жозе Мануэл Баррозу, в 2004-2014 гг. бывший председателем Еврокомиссии по квоте правоцентристской Европейской народной партии.

“Метаморфозы”: Карикатура того же Жуана Абеля Манты, высмеивающая приспособленчество бывших салазаровских функционеров к послереволюционным реалиям.

В революционных обстоятельствах 1970-х Коммунистическая партия играла ключевую роль в профсоюзном и крестьянском движении. Ее руководство состояло преимущественно из выходцев из индустриального пролетариата (например, электриков или металлургов), а в ее рядах состояли такие ведущие культурные величины, как писатель Жозе Сарамаго, драматург Бернарду Сантарену, композитор Фернанду Лопиш-Граса (попутчиком партии был поэт и композитор Зека Афонсу, автор песни «Grândola, Vila Morena», исполнение которой на радио стало сигналом к «Революции гвоздик»). Представители ПКП Алвару Куньял и Пашеку Гонсалвиш вошли в первое после революции временное правительство, продвигая в нем идеи национализации и плановой экономики.

По призыву Компартии к трудящимся те взяли в свои руки 245 конфискованных банков и страховых компаний и еще 216 крупных компаний в других отраслях хозяйства. Более 780 мелких предприятий, оставленных своими владельцами, были превращены в кооперативы в собственности самих работников. Не дожидаясь принятия соответствующего закона о земельной реформе, рядовые коммунисты также принялись за конфискацию латифундий 1300 крупных землевладельцев, господствовавших на сельскохозяйственных угодьях юга страны. Благодаря перераспределению этих земель и созданию на них 500 коллективных крестьянских хозяйств были созданы десятки тысяч рабочих мест (Sassoon 2014: 607-616).

Впрочем, даже после волны национализаций доля государственного сектора в португальской экономике оставалась существенно ниже среднего показателя по Западной Европе. С другой стороны, именно благодаря этим мерам ПКП закрепила свою массовую базу. К югу от центра Португалии простирается «красный пояс», где коммунисты до сих пор контролируют более 30 муниципалитетов – в бедной сельской местности (Алентежу и Рибатежу) и в промышленных районах вокруг Сетубала и Лиссабона (см. справа карту голосования за коалицию коммунистов и зеленых на выборах 2009 г.). На некоторых предприятиях до сих пор существуют рабочие комитеты, сформированные при участии Компартии и ее союзников еще во время «Революции гвоздик».

Карта парламентских выборов 2009 года

В то же время перспективы углубления социалистических преобразований изрядно смущали и буржуазный истеблишмент, и страны-члены НАТО, опасавшиеся, что Португалия покинет блок; они объединили усилия в запугивании португальцев «красной угрозой». Сама же ПКП, приспособленная к деятельности в условиях десятилетий нелегального положения, оказалась недостаточно подготовленной к вызовам быстро меняющейся ситуации. Следуя указаниям из Москвы, она на самом деле не собиралась захватывать власть и осуществлять немедленную социалистическую революцию в стране, ведь это могло нарушить статус-кво в глобальном межблочном противостоянии. Поэтому когда в ноябре 1975 г. состоялась попытка ультралевого переворота (которая была скорее актом отчаяния, чем тщательно спланированным восстанием), руководство партии призвало революционных солдат и офицеров вернуться в свои казармы.

Восставший солдат во время “Революции гвоздик” 1974 года.

Выборы в Учредительное собрание, проведенные в 1975 г. на годовщину «Апрельской революции», показали, что пальму первенства на левом фланге от Компартии перехватила недавно основанная Социалистическая партия во главе с Мариу Суаришем, который сам в молодости был коммунистом. Социалисты получили почти 38% голосов, коммунисты – только 12,5%. Вражда между бывшими союзниками достигла такого уровня, что по итогам следующих парламентских выборов 1976 г. Соцпартия сформировала коалицию с силой с противоположного фланга политического спектра (Социально-демократическим центром), ознаменовав этим свой «правый поворот». И действительно, вскоре правительство Суариша в условиях сложной экономической конъюнктуры (общеевропейская рецессия, на которую накладывалась проблема возвращения португальцев из освобожденных колоний) на условиях МВФ повело отчетливо антисоциальную политику «жесткой экономии» (примечательно, что сельскохозяйственным министром, занимавшимся демонтажом деревенских коллективных хозяйств, в нем был Антониу Баррету, еще один бывший член Компартии).

Сложившаяся ситуация позволила коммунистам, выступая выразителями недовольства беднейшего крестьянства и рабочих, расширить свои ряды – но не поколебать гегемонию социалистов. Объединенный народный союз – альянс Компартии с Португальским демократическим движением – набирал до 19% голосов (в 1979 г.), однако этот результат так и остался высочайшим в истории ПКП. С 1987 г. младшим партнером Португальской коммунистической партии в электоральной «Коалиции демократического единства» (Coligação Democrática Unitária) является Экологистская партия «Зеленые» (Partido Ecologista “Os Verdes”). Она была создана при участии коммунистов в 1982 г. и стабильно их поддерживает, несмотря на разногласия с ними, скажем, в вопросе ядерной энергии. С тех пор по результатам всех парламентских выборов «зеленым» всегда отводили два места, независимо от того, сколько их получала коалиция в целом – будь то 31 (как в 1987 г.) или 12 (как в 2002 г.). Португальские «Зеленые» являются одной из самых радикальных сил в европейской семье экологических партий – антикапиталистическими настолько, что консервативное крыло «зеленого» движения образовало в противовес им Партию Земли праволиберально-рыночного направления.

Длительная борьба коммунистов Греции и Португалии с последними в Европе ультраправыми авторитарными режимами стала залогом их существенной поддержки в этих странах. Однако условия длительной изолированности и подпольности обусловили и то, что именно эти две компартии «авангардного типа» остаются бастионами сталинизма советского разлива в мировом левом движении. С другой стороны, неприятие Компартией Португалии идей «еврокоммунизма» и горбачевской перестройки сыграло свою роль в том, что, пускай распад СССР и стал для ПКП ударом, но не столь фатальным, как для многих критически настроенных к КПСС еврокоммунистических партий. В противоположность последним, на XIII съезде ПКП в 1990 г. большинство из 2000 делегатов высказались за сохранение в качестве программных установок марксизма-ленинизма и «революционного пути к социализму», подчеркнув «уникальность советского опыта».

XX съезд Португальской коммунистической партии, 2016 год.

Несмотря на подобную ​​риторику, ПКП ни о какой социалистической революции речи сегодня не ведет. Предел актуальных требований для партии – «развитая демократия для XXI века» и «патриотический политический курс» (апелляции к «патриотизму» занимают важное место в ее риторике). Она отстаивает такие пункты, как борьба с приватизацией водных ресурсов и ростом цен на медицинские услуги, увеличение расходов на образование и культуру, свободный доступ населения к занятиям спортом, расширение партисипативной демократии, искоренения коррупции, антиимпериализм, осуждение НАТО и солидарность с Кубой или Страной Басков. Некоторые из ее социальных пунктов реализуются на локальном уровне в округах, где Компартия сохраняет свое влияние – хотя оно часто ограничивается ее традиционными опорами, например сельскохозяйственными рабочими Алентежу (региона центрально-восточной и южной Португалии). При этом следует отметить прочность организационной структуры ПКП под руководством генерального секретаря Жерониму ди Соузы. Ее численность лишь немного уступает Соцпартии и по состоянию на 2012 г. на порядок превосходила Левый блок (60000 против 6800 членов у последнего). Изменения, произошедшие в стране и мире, в том числе существенные структурные сдвиги в португальском рабочем классе после вступления в Европейское экономическое сообщество в 1986 г., не слишком отразились на Компартии. Ее члены продолжают играть центральную роль в ведущем профсоюзном центре страны – Всеобщей конфедерации португальских трудящихся, или «Интерсиндикале».

Тем не менее, хотя в Португалии Коммунистическая партия идейно близка к греческой, она проявляет больше гибкости в реагировании на текущую ситуацию. Недаром Компартия Греции крайне болезненно отреагировала на начало консультаций о совместной борьбе против неолиберальной политики и давления МВФ между Португальской компартией и Левым блоком – ведь последний в глазах греческих сталинистов является двойником беспощадно критикуемой ими СИРИЗА. Большую изобретательность ПКП демонстрирует и в подборе методов агитации. Широкую известность имеет фестиваль партийной газеты «Аванте!» (по примеру фестивалей исторически коммунистических газет в Италии – «Унита» – и Франции – «Юманите»), привлекающий немало внепартийных участников.

Левый блок (Bloco de Esquerda или просто Bloco) был основан в 1999 году. Его основатели происходили из альтернативной просоветскому коммунистическому движению марксистской среды, критически настроенной как к социал-демократии, так и к «реальному социализму» образца СССР. Основой Левого блока стал начавший складываться еще в 1980-х годах союз троцкистской Революционной социалистической партии (РСП, Partido Socialista Revolucionário), возглавляемой Франсишку Лоусой секции Воссоединенного Четвертого интернационала (созданной в 1978 г. посредством объединения Интернационалистской коммунистической лиги и Революционной рабочей партии), и постмаоистского Народного демократического союза (НДС, União Democrática Popular), основанного в 1974 г. как фронт трех марксистско-ленинских групп. Также в этот троцкистско-маоистский альянс влились две меньшие структуры – Фронт революционных левых (основанная в 1983 г. троцкистская организация) и «Политика XXI» (группа интеллектуалов еврокоммунистического толка, вышедших из ПКП или состоявших в мелком союзнике последней, Португальском демократическом движении).

Франсишку Лоуса на фоне эмблемы Левого блока

Составляющие Левого блока к моменту его образования трудно было назвать массовыми организациями. И все же, несмотря на то, что эти группы были малочисленными и маргинализированными по сравнению с коммунистической или социалистической партиями, они играли активную и яркую роль в событиях революционных 1970-х гг. Их активисты, которые пытались осуществлять социальную революцию на местах, были ненавистнее даже компартийцев для местных ультраправых, совершивших серию терактов и политических убийств леворадикалов, в том числе деятеля Народного демократического союза, молодого священника и педагога «падре Макса» ди Соузы. В 1980-х гг. португальские троцкисты и маоисты приобщались к новым социальным движениям, начиная с антивоенных или антирасистских и заканчивая женскими или ЛГБТ, сочетая их с приоритетными для себя вопросами классовой борьбы. Приобретенный таким образом опыт они считали ценным для преодоления политического сектантства и реорганизации португальской левой на основе плюрализма.

Говоря о дискуссии, предшествовавшей учреждению Левого блока, один из его инициаторов Фернанду Розаш (известный историк, бывший активист Компартии, лидер Революционного движения партии пролетариата и попутчик Революционной социалистической партии) вспоминал о своей первой рабочей встрече с председателем Народного демократического союза Луишем Фазендой: «Его идея заключалась в том, чтобы создать новый политический проект, а не просто электоральную коалицию». При этом важным было, чтобы новое образование не оказалось простой «суммой партий-основательниц», в том числе в организационном плане – поэтому после основания блока более 50% мест в его структурах отводились независимым активистам, которые ранее не принадлежали ни к одной партии (Sousa 2011). Наконец, в противовес ПКП, основной упор делался на внутрипартийную демократию. Вообще, любая группа из 20 членов блока получила право на создание собственной платформы и равноправное представительство.

В 2005 г. Левый блок был трансформирован в единую партию, а партии-участницы продолжили свое существование в статусе относительно автономных «политических ассоциаций», сгруппированных по идеологическому признаку. Но за полтора десятилетия истории Блока из них уцелел лишь Народный демократический союз, который, правда, уже давно отошел от своих первоначальных маоистских установок. Революционная социалистическая партия самораспустилась в 2013 г., создав более широкую тенденцию «Социализм».

Из числа сокоординаторов Левого блока его бывший кандидат в президенты на выборах 2006 г., экономист Франсишку Лоуса, например, был выходцем из РСП, Мигел Порташ – из «Политики ХХІ», а молодая активистка Жуана Мортага представляла НДС. В 2012 г. спикеры-координаторы Левого блока были переизбраны, и ими по гендерно сбалансированной схеме стали врач Жуан Семеду и театральная актриса Катарина Мартинш. Руководство ЛБ – Национальный комитет из 80 человек – избирается на ежегодной конференции и собирается каждые два месяца. С конца 2014 г. оперативное коллективное руководство осуществляет постоянный комитет по 6 человек во главе с Катариной Мартинш, оставшейся единственной председательницей партии. Впрочем, Блок сознательно избегает зависимости от единоличных харизматичных лидеров, в которой обвиняли близкие ему партии СИРИЗА и «Подемос», а само его участие в представительных органах подчиняется принципу коллективной ротации – попав в Ассамблею Республики, ЛБ менял своих представителей в ней каждые пять месяцев.

Портрет Катарины Мартинш на предвыборной агитации Левого блока с пририсованными серпами и молотами

Объединенные совместным видением социалистической перспективы, составляющие Блока соглашаются, что существует многообразие возможных путей антикапиталистической борьбы, сформированных объективными и субъективными факторами, и что решения не могут единолично приниматься отдельными людьми или группами. Левый блок задумывался как попытка совместить левый реформизм с революционной перспективой посредством завоевание гегемонии в среде трудящихся классов, в том числе путем ежедневной борьбы за улучшение условий их жизни. С самого основания он пытался не повторить ошибок Соцпартии и Компартии, стремясь к модели социализма, которая была бы одновременно демократической и революционной. Блок стал одним из немногих участников международного партийного объединения «Европейские левые», параллельно принявших участие в образовании более радикальной сети – «Европейские антикапиталистические левые». Однако в своей практической деятельности ЛБ, как и многие подобные партии, в целом не выходил за рамки левореформистского курса.

Первыми кампаниями, в которых Левый блок сыграл ключевую роль непосредственно после своего создания в 1999 г., были мобилизация против военных бомбардировок НАТО во время интервенции в Косово и акции солидарности с народом Восточного Тимора – бывшей португальской колонии, ставшей жертвой индонезийской оккупации и геноцида со стороны диктаторского режима Сухарто, но наконец обретшей независимость, защитить которую помогло давление со стороны международного сообщества. Когда в 2002 г. коалиция во главе с тогдашним премьер-министром (а впоследствии президентом Еврокомиссии) Жозе Мануэлем Баррозу начала сворачивать социальные права трудящихся, закрепленные в законодательстве еще с 1975-1976 гг., активное участие Левого блока в парламентских дебатах и организации общенациональной забастовки способствовали росту его популярности. В 2006 г. Левый блок организовывал общенациональный марш за рабочие места, привлекая внимание к предприятиям, находившимся под угрозой закрытия; в 2007 г. – марш против прекаризации труда, в котором участвовали более миллиона рабочих, в основном из молодежи.

Актив Левого блока младше, чем у остальных ведущих партий страны, и в целом состоит из людей с высоким уровнем образования, преимущественно из профсоюзной и университетской среды, благодаря чему ЛБ имеет имидж «партии интеллектуалов». Вместе с тем, к Блоку присоединились люди самого разного происхождения, возраста, политического опыта и предпочтений. Он организовал первую за долгое время демонстрацию рабочих-мигрантов, тогда как Компартия побоялась к ней присоединиться – из-за стереотипного представления о том, что это оттолкнет ее избирателей из рабочего класса, будто бы расистски настроенных.

Митинг Левого блока.

Блок определяет себя как защитник интересов рабочего класса, а его члены активны в рабочих комиссиях, продолжающих со времен революции 1974 г. существовать на рабочих местах, где их формируют снизу сами трудовые коллективы. Недаром сторонниками Левого блока являются большинство работников крупнейшего предприятия Португалии – завода «Форд-Фольксваген» в Сетубале (Blake 2009). В то же время, в отличие от Компартии, укорененной в крупнейшей профсоюзной конфедерации страны, в бюрократизированных профсоюзах позиции членов ЛБ слабы, и те в основном занимаются развитием альтернативных форм рабочего движения.

В большинстве социальных и культурных вопросов Левый блок занимает более либертарные позиции, чем Компартия. В частности, хотя в Португалии ныне и так все наркотики декриминализированы (и эта стратегия рассматривается как успешный пример наркополитики, обеспечивающей лучшую реабилитацию наркозависимых), ЛБ требует полной легализации марихуаны. Свое представительство в парламенте Левый блок использует для инициирования законопроектов по защите трудовых и социальных прав, гражданских свобод, окружающей среды и животных, для отстаивания бесплатного образования и медицины, для противодействия расизму, ксенофобии, гомофобии и другим формам дискриминации. Заручаясь ситуативной поддержкой Компартии и Соцпартии, Левому блоку удается принимать законы, новаторские для португальского общества, в котором длительное время господствовали консервативные и патриархальные настроения – так, декриминализация абортов здесь состоялась только после референдума 2007 г. Впрочем, ситуация может быстро меняться: уже через несколько лет в стране были разрешены однополые браки. Оба нововведения были осуществлены при правлении социалистического кабинета Жозе Сократеша и при содействии Левого блока.

Первым законопроектом, предложенным Левым блоком и поддержанным парламентом, был закон против домашнего насилия (Сантос 2010). Вообще, Блок выступает как ведущая феминистская партия страны, уделяя значительное внимание вопросу равноправия женщин и мужчин, поэтому первым начал квотировать представительство женщин в своих органах. Активистки составляют половину депутатов в национальном парламенте. Бросая вызов сексистским стереотипам, до сих пор сильным в португальском обществе и политической жизни, ключевые роли в Левом блоке сейчас играют женщины – кроме координаторки партии Катарины Мартинш, это сестры Марианна и Жуана Мортага, а также евродепутатка Мариза Матиаш (Martins 2015). Так, Марианна Мортага стала чуть ли не национальной героиней за свою борьбу за привлечение к ответственности коррумпированных чиновников, бизнесменов и банкиров, в частности, руководителей банка Banco Espírito Santo, на спасение которого, несмотря на многочисленные скандалы, были потрачены миллиарды евро бюджетных средств.

Мариана Мортага выступает в парламенте.

Ни одна из организаций-учредителей Левого блока ранее не достигала заметного успеха в португальской левой политике, где безраздельно господствовали Компартия и Соцпартия. К тому же, важно отметить, что к тому моменту никакой новой политической силе не удавалось закрепиться в сложившейся в конце 1970-х гг. системе парламентских партий – например, центристская и популистская Партия демократического обновления, основанная в 1985 г. президентом страны генералом Антониу Рамалью Эанишем, продержалась в парламенте только 6 лет, после чего растеряла поддержку избирателей и была захвачена ультраправыми элементами, превратившими ее в еще более маргинальную Партию национального обновления.

Однако уже на первых парламентских выборах, в которых принимал участие Левый блок (1999 г.), он собрал 2,4% голосов (2 места в Ассамблее Республики). На следующих выборах 2002 и 2005 гг. показатель вырос до 2,7% и 6.4% соответственно. Пиковую поддержку на парламентских выборах – 557000, или 9,81%, голосов (16 мест в парламенте) – Левый блок получал в 2009 г. Это были первые выборы, на которых Блоку удалось потеснить ПКП (для сравнения – на президентских выборах 2006 генсек Компартии Жерониму ди Соуза получил почти вдвое больше голосов, чем кандидат ЛБ Франсишку Лоуса).

На выборах в Европарламент того же года показатель составлял 10,73%, что позволило избрать трех евродепутатов от Блока. Один из этих трех представителей, историк Руй Тавареш, в 2011 г. покинул Левый блок и его группу в Европарламенте, «Европейских объединенных левых / Лево-зеленых Севера», перейдя во фракцию «Зеленые – Европейский свободный альянс».

Два года спустя, в 2013 г., он инициировал создание новой политической силы на левом фланге – «LIVRE – свобода, левые, Европа, экология». Сочетая в своем манифесте лозунги экологической ответственности, солидарности и прямого участия в управлении государством граждан в противовес партийным аппаратам с однозначной поддержкой Евросоюза, она претендовала на нишу между Соцпартией и Левым блоком, чтобы выступать своеобразным посредником между ними. Однако на самом деле этот леволиберальный реформистский проект с его половинчатой ​​критикой политики «жесткой экономии» без посягательств на капиталистическую систему и логику рыночного накопления не нашел поддержки у избирателей. Партии LIVRE («Свободная») не удалось договориться о едином списке с Левым блоком, от которого она откололась, и на следующих выборах партия Тавареша не смогла пройти ни в Европарламент, ни к Ассамблеи Республики.

Акция партии LIVRE, 2015 год.

Но вернемся к Левому блоку. После непрерывного роста поддержки в течение первого десятилетия своего существования партия, похоже, растеряла динамику и стагнировала. Уже на досрочных выборах 2011 г. количество поданных за нее голосов сократилось почти вдвое – до 5,2%, тогда как альянсу коммунистов и зеленых удалось удержать его на прежнем уровне (около 8%). Это было отчасти следствием того, что в Левом блоке в противовес первоначальным антикапиталистическим и даже революционно-социалистическим установкам его основателей воцарились настроения, предусматривающие движение от «антисистемности» в сторону «респектабельности». В своей предвыборной кампании Блок позиционировал себя как «ответственную левую», готовую к образованию правительственной коалиции с той же Социалистической партией, намедни успевшей ввести меры «жесткой экономии» (Heilig 2011). Крайне несвоевременный поворот на фоне углубления кризиса и краха португальской экономики в 2009-2010 гг.

Частью этой стратегии явилось то, что на президентских выборах того же 2011 г. Левый блок не стал выставлять собственного кандидата (как это сделали коммунисты с Франсишку Лопешем), а поддержал представителя левого крыла Соцпартии, поэта и ветерана антифашистской борьбы Мануэла Алегре. Тот провел успешную кампанию как независимый кандидат на предыдущих выборах 2006 г., заняв второе место и обойдя официального кандидата социалистов Мариу Суариша. Но на следующих выборах Алегре свой результат улучшить не смог и при низкой явке избирателей все так же пришел вторым.

А Левый блок, члены которого надеялись выстроить более широкую левую, напротив, лишь понес потери (Paço 2015). В 2011 г. от него откололось наиболее левое течение, отстаивавшее союз с коммунистами (Фронт революционных левых и его молодежное крыло, сформировавшие вышеупомянутое Социалистическое альтернативное движение), а в 2012 г. – наиболее правое, отстаивавшее союз с социалистами («Политика ХХІ», в 2014 г. оформившаяся в Форум «Манифест», который объединился с партией Руй Тавареша, образовав LIVRE / Tempo de Avançar). Также ряды партии покинули ряд известных персон, в том числе журналистка Ана Драгу и психолог Жуана Амарал Диаш. На выборах в Европарламент 2014 г., произошедших в условиях рекордно низкой явки избирателей (на участки пришла только треть из них; учитывая, что в 1975 г. выборы посетило более 91%, нельзя не вспомнить подмеченную романом Сарамаго тенденцию), Левый блок потерял половину голосов и с тех пор представлен единственным европарламентарием – троцкисткой Маризой Матиаш.

Профсоюзная демонстрация прокоммунистической Всеобщей конфедерации португальских трудящихся (CGTP), насчитывающей почти вдвое больше членов, чем второй по размерам профсоюз – Всеобщий союз трудящихся (UGT), близкий к Соцпартии.

Пока Левый блок перебивался с падением электоральных показателей, реальная борьба в Португалии происходила в других плоскостях. Профсоюзы, социальные движения и инициативные группы мобилизовались против курса «жесткой экономии», углубившегося при правоцентристском кабинете министров Педру Пасуша Коэлью. В условиях кризиса еврозоны Португалию, совокупные государственные и частные долги которой достигали 370% ВВП (второе место в мире после Японии), называли страной ЕС, вслед за Грецией ближе всего стоящей к банкротству (Evans-Pritchard 2015). Меры «жесткой экономии», внедрявшиеся и предыдущим «социалистическим», и консервативным правительством – в частности, «реформа зарплат и пенсий» или резкое увеличение платы за коммунальные услуги, – привели к дальнейшему обнищанию населения.

Макроэкономические показатели несколько выровнялись после стремительного падения, но проблемы неравенства и безработицы (достигавшей 50% среди молодежи, и это еще учитывая подтасовку статистики занятости органами государственной власти) обострились – как и проблема низкой покупательной способности населения. Если ранее Португалия была одним из основных пунктов назначения трудовых мигрантов из Украины и Молдовы, то во времена кризиса уже сотни тысяч молодых португальцев, как когда-то в годы диктатуры, отправились на «заработки» в северные страны Европы. А планы дальнейшей массовой приватизации различных учреждений и государственных компаний, например, национального авиаперевозчика TAP Portugal, заставляли их работников проводить забастовки, чтобы сохранить свои рабочие места. Всего за четыре года (2011-2015) в стране произошло около 1100 забастовок (Яковлева 2016).

Народное недовольство не помешало португальской власти первой в Евросоюзе подписать «Бюджетный пакт» ЕС, предусматривавший дальнейшие урезания и сокращения. Результат налицо – 15 сентября 2012 г. в 40 городов страны состоялась миллионная политическая демонстрация – крупнейшая с 1 мая 1974 г., когда перед лиссабонцами впервые публично выступили генсеки недавно еще подпольных Компартии и Соцпартии Алвару Куньял и Марио Суариш. Однако этой уличной мобилизация, как и предыдущей в октябре 2011 г., и следующей в марте 2013 г., не удалось смести правительство.

В протестных движениях активное участие принимали и ПКП, и Левый блок, сумевший реорганизоваться, провести широкие обсуждения в среде своих активистов и вернуться к своим радикальным истокам, в том числе концентрации на внепарламентской деятельности. Кульминация внутрипартийных дебатов пришлась на IX съезд Блока в конце 2014 г., на котором было отдано почти равное количество голосов за два самых популярных варианта резолюций, предложенные соответственно группировками предыдущих сокоординаторов (Мартинш и Семеду) и председателя парламентской фракции ЛБ, Педру Филиппе Суариша, математика по специальности (Nichols 2014). В результате, были достигнуты многочисленные компромиссы, учитывавшие пожелания обеих сторон и расширявшие внутренние демократические процедуры, включая проведение общепартийных референдумов по важным вопросам.

X съезд Левого блока, 2016 год.

В электоральной политике же социологические опросы вовсе не сулили Блоку прорыва, подобного таким партиям Юга Европы, как СИРИЗА в Греции и «Подемос» в Испании. Как объясняла активистка Левого блока и исследовательница международного левого движения Катарина Принсипе, в отличие от этих стран, в Португалии ведущая левоцентристская партия не была окончательно дискредитирована проведением неолиберального курса «жесткой экономии», поскольку рано потеряла власть (Principe 2016). В интервью известному левом интеллектуалу Тарику Али накануне выборов та же Катарина Принсипе прогнозировала неутешительные для своей партии результаты выборов. В дополнение ко всему, к Португалии докатилась волна разочарования неспособностью правительства Ципраса вырвать Грецию из порочного круга диктата кредиторов и антисоциальных реформ.

Однако члены Левого блока учли просчеты своих греческих товарищей, сделав краеугольным камнем своей кампании проблему внешнего долга и выработав путем внутрипартийной стратегической дискуссии более критический взгляд на природу Евросоюза и возможность его реформирования изнутри. Таким образом, они присоединились к Компартии, требуя выхода из зоны евро. Вместе с тем, свою международную стратегию ЛБ, в отличие от евроскептической ПКП, видит в альтернативном к неолиберальному проекту Евросоюза «левом европеизме»: «Мы европейцы, но не евроцентристы: для Европы мы хотим того же, чего и для планеты. Мы европейцы, но не еврократы: мы верим в демократию. Мы отвергаем стандартизации и неуважению к тому разнообразию, которое и создает Европу. Мы – левые. Наши противники – не иммигранты, меньшинства, бедняки, геи или безработные, а те, кто продвигает жесткую экономию. Мы верим в солидарность, в совместное противостояние кризису, в социальную Европу, возвращающую надежду» (цитата из странички партии на сайте левой группы Европарламента).

Несмотря на неутешительные предвыборные прогнозы, предрекавшие радикальной левой провал, на выборах 4 октября 2015 г. Левый блок получил самый высокий процент голосов в своей истории (10,2%) и 19 депутатских мандатов. «Коалиция демократического единства» ортодоксальных коммунистов и зеленых получила еще 8,3%; в общей сложности силы левее Соцпартии, критиковавшие «жесткую экономию», собрали более 23%. В их числе в парламент впервые прошла зоозащитная партия «Люди – Животные – Природа», получив один депутатский мандат. Подобные партии, в центре программы которых не просто защита окружающей среды, а именно этическое отношение к животным, попали уже в несколько национальных парламентов, причем в Европарламенте партия из Нидерландов сотрудничает именно с левой, а не «зеленой», фракцией.

Правая коалиция, на этот раз носившая название «Португалия, вперед», заняла первое место (38,6%), но потеряла большинство в парламенте. Ожидалось, что оппозиционная Социалистическая партия (32,4%) не будет нарушать хороших манер политики под диктатом «Тройки» и поддержит правоцентристское правительство меньшинства в дальнейшем проведении «непопулярных реформ» (или же сформирует с ним «большую коалицию»). Однако переговоры на этот счет ни к чему не привели, и внутри Соцпартии начались бурные обсуждения возможности формирования правительства левоцентристских и левых сил, получивших по итогам выборов парламентское большинство. Опасаясь повторить судьбу греческих коллег из ПАСОК, ставших младшими партнерами правоцентристского правительства и похоронивших себя политически, португальские социалисты в конце концов согласились создать коалицию с левее партиями – впервые за 40 лет.

Переговоры социалистов с коммунистами и «Левым блоком» были не менее изнурительными, учитывая историю их противостояния и разногласия. К тому же, велась громкая медиакампания против возможного участия антикапиталистических и евроскептических сил в правящей коалиции. Когда после визита лидера социалистов Антониу Кошты в штаб-квартиру Левого блока Катарина Мартинш заявила, что дни консервативного правительства сочтены, фондовую биржу охватила паника (Камарго 2015). А президент, неолиберальный экономист Каваку Силва, превышая свои полномочия, оказывал давление на процесс формирования коалиции. Он заявлял, что не будет утверждать правительства левых, поскольку то «будет зависеть от поддержки антиевропейских сил», агитировавших за демонтаж валютного союза, Лиссабонского договора, Европейского фискального пакта и Пакта о росте и стабильности, фактически лишавшего Лиссабон контроля над собственными финансами.

Однако переломить ход событий президенту не удалось: он не мог объявить новые выборы, поскольку срок его собственных полномочий вскоре истекал. Первым симптомом изменений стало избрание спикером Ассамблеи Республики представителя левого крыла Соцпартии Ферро Родригеша. 10 ноября 2015 г. парламент отправил правительство Пасуша Коэлью в отставку, а 26 ноября новый кабинет сформировал Антониу Кошта – лидер социалистов (сын литератора-коммуниста из индийского Гоа), получивший известность как мэр Лиссабона с 2007 г. Левый блок и «Коалиция демократического единства» в правительство не вошли, но поддержали своими голосами в Ассамблее Республики – вполне в духе заветов Алвару Куньяла: «Коммунистов не интересуют правительственные кресла, но их волнует политика, которую проводит Совет министров» (Бернардино 2014). Эти силы осознают, что действительно социалистического курса от «социалистического» правительства ждать не следует, но собираются контролировать его, чтобы оно по крайней мере придерживалось принципа «не навреди» по отношению к социальным достижениям португальцев. Обе левые фракции подписали с партией власти отдельные соглашения, в которых закрепили обязательства отказа от неолиберального реформирования трудового, пенсионного и бюджетного законодательства.

Антониу Кошта, премьер-министр Португалии от Социалистической партии.

Следует признать, что за первый год своего пребывания у власти португальские социалисты действительно отошли от наиболее одиозных проявлений неолиберального курса (и кажутся одними из немногих в среде европейской социал-демократии возможных союзников британского лейбористского лидера Джереми Корбина в выстраивании коалиций против политики «жесткой экономии»). Был положен конец политике замораживания зарплат и пенсий; запущен процесс повышения минимальных зарплат (до 557 евро с 2017 г.), чтобы наверстать потери от инфляции; восстановлен бесплатный доступ к медицинским услугам, в том числе отменено требование платить 25 евро за каждое посещение больницы; возвращены государственные инвестиционные проекты и увеличены расходы на социальное жилье (Костюк 2016). Конечно, все это было сделано правительством не без давления со стороны профсоюзов и забастовщиков, особенно в бюджетной сфере.

Новая власть свернула и приватизационную лихорадку своих предшественников, распродававших банки, энергетические предприятия, телекоммуникации, на которые претендовал преимущественно зарубежный капитал (испанский, английский, китайский, бразильский). Из-за этих процессов в течение 2013-2015 гг. в стране постоянно происходили общенациональные и отраслевые забастовки. Поддержку у жителей Лиссабоне и Порту нашло решение нового правительства Кошты отказаться от планов приватизации общественного транспорта, в том числе метро. С подачи депутатов от КДЕ и ЛБ был принят законопроект, по которому в общественный сектор был возвращен банк Caixa Gerai de Depositos.

Правда, дрейф «влево» не был всеобщим, продемонстрировав и свои ограничения: так, на президентских выборах 24 января 2016 г. Португалия получила очередного главу государства правоцентристской ориентации – Марселу Ребелу ди Соузу. Он победил еще в первом туре – не в последнюю очередь благодаря распыленности левоцентристского электората, поскольку Соцпартия не смогла выставить единого официального кандидата. Зато сильную кампанию провела выдвиженка Левого блока, социолог Мариза Матиаш, которую за ее заслуги в развитии европейской сети здравоохранения и борьбы с заболеваниями единственной из числа членов левой группы Европарламента выбирали «евродепутатом года». Она заняла третье место с 10,1% голосов, что стало лучшим показателем женщины-кандидата в президенты Португалии. Это почти втрое больше результата кандидата Компартии, бывшего мятежного теолога Эдгара Силву.

Несмотря на то, что поддерживаемое «левым трио» правительство Португалии пока, кажется, соответствует образцу наиболее социально ориентированной антикризисной политики, которую готовы терпеть руководство Евросоюза и кредиторы, однако иронично, что так выглядят границы левой политики в стране, четыре десятилетия назад искренне горевшей революционным пылом построения нового, более справедливого, строя. Да и программные требования и Левого блока, и Португальской коммунистической партии идут гораздо дальше: списание внешнего долга, сокращение рабочей недели, ренационализация и передача предприятий под контроль их трудовых коллективов. Португалия остается одной из европейских стран с сильнейшими левыми настроениями и живой традицией антисистемных движений, не прерывавшейся со времен «Революции гвоздик» 1974 года.

Этот текст представляет собой авторский перевод с украинского восьмой главы коллективной монографии «Ліва Європа», недавно изданной в Киеве при поддержке Фонда Розы Люксембург

Источники:

Бернардино M., 2014. «Иная Европа — социалистическая — возможна!» http://www.sensusnovus.ru/policy/2014/08/21/19288.html

Камарго Ж., 2015. Правительственный кризис в Португалии: новое «слабое звено» Еврозоны? http://openleft.ru/?p=7129

Костюк Р., 2016 «Розовая годовщина» прогрессистского большинства http://rabkor.ru/columns/left/2016/12/05/pink-anniversary/

Сантос Р., 2010. Что за успехом Левого блока? // Альтернативы. – №1, 2010 http://www.alternativy.ru/ru/node/1118  

Сарамаго Ж., 2013. – М.: Эксмо.

Яковлева Н. М., 2016. Португалия: кризис постреволюционной модели и поиск нового вектора развития http://www.perspektivy.info/oykumena/europe/portugalija_krizis_postrevolucionnoj_modeli_i_poisk_novogo_vektora_razvitija_2016-03-11.htm

Blake R., 2009. What’s Behind the Left Bloc’s Success in Portugal? http://socialistresistance.org/whats-behind-the-left-blocs-success-in-portugal/703  

Evans-Pritchard A., 2015. Germany loses key ally in Portugal as austerity regime crumbles http://www.telegraph.co.uk/finance/economics/11984597/Germany-loses-key-ally-in-Portugal-as-austerity-regime-crumbles.html

Freire A. & Costa Lobo M., 2002. Election Report – The Portuguese 2002 Legislative Elections // West European Politics. – Volume 25, Issue 4. – P. 221-228 http://www.tandfonline.com/doi/abs/10.1080/713601634

Heilig D., 2011. The Portuguese Left: The Story Of A Separation // From Revolution to Coalition – Radical Left Parties in Europe. – Berlin: Rosa-Luxemburg-Stiftung. – P. 233-254. https://www.rosalux.de/fileadmin/rls_uploads/pdfs/Manuskripte/Manuskripte_neu_2.pdf

Martins C. F., 2015. Women who conquered macho world of Portuguese politics prepare for power / The Guardian https://www.theguardian.com/world/2015/nov/14/women-portuguese-politics-left-bloc-party-sexist-attacks

Nichols D., 2014. Portugal: Left Bloc in struggle to regain unity after convention http://links.org.au/node/4195  

Paço A. S. and Varela R., 2015. The “Memorandum of Understanding” in Portugal and the Portuguese Left // Socialism and Democracy. – № 29: The Radical Left in Europe. – P. 104-114.

Príncipe C., 2016. The Deferred Portuguese Revolution // Europe in Revolt / Ed. by Catarina Príncipe and Bhaskar Sunkara – Chicago: Haymarket Books, – P. 159-174.

Sassoon D., 2014. One Hundred Years of Socialism: The West European Left in the Twentieth Century. – London: I.B.Tauris.

Sousa А., 2011. Starting anew with the Left Bloc // New Parties of the Left – Experiences from Europe / Ed. by Daniel Bensaïd, Alda Sousa, Alan Thornett. – London: Resistance Books http://www.esquerda.net/en/artigo/what-left-bloc/39448  

Uncertainty, Austerity and Resistance: Tariq Ali talks to Catarina Principe of Portugal’s Left Bloc http://www.versobooks.com/blogs/2267-uncertainty-austerity-and-resistance-tariq-ali-talks-to-caterina-principe-of-portugal-s-left-bloc

Денис Пилаш (Киев) — историк, политический активист

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=9445 0
Что осталось слева? http://openleft.ru/?p=9324 http://openleft.ru/?p=9324#comments Thu, 27 Apr 2017 12:07:08 +0000 http://openleft.ru/?p=9324

October: The Story of the Russian Revolution by China Miéville

The Russian Revolution 1905-1921 by Mark D. Steinberg

Russia in Revolution: An Empire in Crisis, 1890 to 1928 by S.A. Smith

The Russian Revolution: A New History by Sean McMeekin

Historically Inevitable? Turning Points of the Russian Revolution by Tony Brenton

Для Эрика Хобсбаума Русская революция — которая случилась в год его рождения — была центральным событием ХХ века. Ее фактическое влияние на мир «было куда более глубоким и масштабным», чем эффект Великой французской революции столетием раньше, ведь «через какие-то тридцать-сорок лет после прибытия Ленина на Финляндский вокзал Петрограда целая треть человечества обнаружила, что живет при режимах, прямо происходящих от [революции]… и ленинской модели организации — Коммунистической партии». До 1991 эта точка зрения была распространена даже среди историков, которые, в отличие от Хобсбаума, не были ни марксистами, ни коммунистами. Но, заканчивая свою книгу в начале 1990-х, Хобсбаум добавил оговорку: век, историю которого он писал, был «короткий ХХ век», он начался в 1914 и кончился в 1991, и мир, который определила Русская революция, был «миром, который разлетелся на куски к концу 1980-х», утраченным миром, на смену которому приходил неопределенно очерченный мир после ХХ столетия. Двадцать лет назад Хобсбауму было неясно, какое место займет Русская революция в этом новом мире, — и это все еще неясно сегодняшним историкам. Та «треть человечества», что жила при вдохновленных СССР системах до 1989-91 годов, существенно сократилась. К 2017 году, столетию революции, число коммунистических государств в мире можно сосчитать по пальцам, при том, что статус Китая не определён, и лишь Северная Корея придерживается старых убеждений.

Нет ничего неудачнее неудачи — и для историка, который обращается к столетию революции, крушение Советского Союза создало большое облако пыли. Книги о революции издаются огромным потоком, но лишь в некоторых из них выдвигаются сильные утверждения о том, что ее действие все еще продолжается, большая же часть этих работ исходит из признания ее неудачи. Представляя новый консенсус, Тони Брентон называет революцию одним из великих «тупиков истории, вроде империи инков». Более того, революция, лишенная былого марксистского величия исторической необходимости, начинает выглядеть как более или менее случайный эпизод. Рабочих—помните, было время, когда люди страстно спорили была ли это рабочая революция? – вытеснили со сцены женщины и народности окраин империи. Социализм до такой степени превратился в мираж, что кажется более гуманным вообще его не упоминать. Если из Русской революции и можно извлечь урок, то весьма неутешительный — что революции обычно только ухудшают дело, особенно в России, где революция привела к сталинизму.

Хотя мои работы во многом также включены в этот консенсус, он пробуждает во мне дух противоречия. В книге «Русская революция», которая впервые была опубликована в 1982 году и будет переиздана в дополненном виде в этом году, я довольно прохладно обходилась с идеей рабочей революции и исторической необходимости, и пыталась занять позицию над схваткой (напоминаю, я писала эту книгу в период Холодной войны, когда схватка, над которой следовало занимать позицию, все еще продолжалась). Поэтому мне обычно не свойственно выступать в роли революционного энтузиаста. Но кто-то же должен это делать?

Этот человек, как выясняется, — Чайна Мьевиль, больше известный как симпатизирующий левым сочинитель научной фантастики, который сам же описывает свою прозу как «странную». Мьевиль не историк, но он неплохо подготовился, и его «Октябрь» вовсе не странен, а элегантно сконструирован и неожиданно трогателен. Он поставил цель написать увлекательную историю 1917 года для тех, кто симпатизирует революции вообще и большевистской революции в частности, и ему это удалось. Если быть точным, Мьевиль, как и все остальные, согласен с тем, что все кончилось плохо, поскольку, учитывая провал революции в большинстве стран и преждевременность революции в России, историческим результатом революции был «cталинизм: полицейское государство, основанное на паранойе, жестокости, убийствах и китче». Но он не отвернулся от революций, хотя его надежды выражаются в крайне ограниченной форме. «Нужно отмечать первую в мире социалистическую революцию, — пишет он, поскольку — раз вещи изменились однажды, значит, могут измениться вновь» (скромное утверждение, не так ли?). «Тусклый свет свободы» светил недолго, «и то, что могло стать рассветом, [оказалось] закатом». Но могло выйти и по-другому, и «если фразы остались неоконченными, то закончить их — наша задача».

Марк Стейнберг — единственный из пишущих о революции профессиональных историков, который демонстрирует к ней хоть какую-то эмоциональную привязанность. Конечно, революционный идеализм и отважные прыжки в неизвестность частенько кончаются жестким приземлением, но, как пишет Стейнберг, «Осознавать это довольно грустно. Отсюда мое восхищение теми, кто пытается осуществлять эти прыжки несмотря ни на что». Но даже Стейнберг, чье недавнее исследование «живого опыта 1917 года основано главным образом на массовой прессе того времени и свидетельствах очевидцев», по большей части отказался от прежнего интереса к рабочим в пользу других «социальных пространств»: женщин, крестьян, империи и «уличной политики».

Чтобы понять текущий консенсус вокруг исследований Русской революции, нам нужно вернуться к некоторым старым дискуссиям, в частности к дискуссии о неизбежности этого события. Стейнберг не считает это проблемой, поскольку его современный «взгляд снизу» гарантирует, что история будет полна сюрпризов. Но другие авторы слишком уж рвутся рассказать нам, что то, как обернулись события, не было предрешено, и что все могло пойти совсем иначе. «Ни падение царской автократии, ни падение Временного правительства не были предопределены», — пишет Стивен Смит в своей трезвой, хорошо подготовленной и логичной истории. Шон МакМикин вторит ему, подтверждая, что «события 1917 года были полны сослагательных наклонений и упущенных возможностей», в то же время указывая на своего интеллектуального врага: эти события «далеко не были эсхатологической “классовой борьбой,” порожденной неизбежностью марксистской диалектики». Иными словами, все марксисты, западные и советские, ошибались.

«Исторически неизбежно?» (Historically Inevitable?) — сборник текстов, авторы которых обращаются к проблеме неотвратимости революционных событий, ставя ряд вопросов «что, если?» по отношению к ключевым моментам революции. Тони Брентон спрашивает в предисловии: «Могли ли события пойти по-другому? Были ли моменты, когда одно-единственное решение, принятое иначе, случай, выстрел, который попал бы в цель, а не мимо цели… могли бы изменить ход русской, европейской и мировой истории?» Но большинство авторов этого сборника, конечно, согласилось бы с Домиником Ливеном — как он пишет, «нет ничего фатальнее, чем вера в неизбежность хода истории». Если точней, эти авторы считают, что случайность играла большую роль в Февральской и Октябрьской революциях, чем на пути к террору и диктатуре после Октября. Орландо Файджес, автор популярной книги об истории революции «Народная трагедия» The People’s Tragedy (1996), посвятил свое живое эссе обоснованию того, что, если бы замаскированный Ленин не попал бы на Съезд Советов 24 октября, «история повернулась бы иначе».

В ход идут разные политически заряженные аргументы о советской истории. Во-первых, ставится вопрос о неизбежности падения старого режима и успеха большевиков. Это старый предмет советской веры, который в прошлом горячо обсуждался западными историками, в особенности русскими эмигрантами, считавшими, что царский режим находился на пути к модернизации и либерализации, который прервала Первая мировая война, погрузившая страну в хаос и сделавшая возможной невероятную прежде победу большевиков. (Ливен, автор одного из самых глубоких эссе в книге, характеризует такую интерпретацию положения России в 1914 году как «мышление, которое выдает желаемое за действительное». В контексте прежних советологических дебатов о революции вопрос о неизбежности был связан с марксистским просоветским подходом, поскольку по умолчанию подразумевалось, что советский режим был «легитимным». Идея случайности, напротив, была антимарксистской позицией, если говорить в терминах Холодной войны. Исключением, как ни странно, стало отношение к сталинистскому тоталитарному повороту, который, согласно расхожей мудрости, был неизбежен, в отличие от революционной ситуации, его породившей. Файджес придерживается того же взгляда: в то время, как большую роль в 1917 году сыграла случайность, «от Октябрьского восстания и установления большевистской диктатуры до красного террора и Гражданской войны со всеми ее последствиями для эволюции советского режима пролегает прямая исторической неизбежности».

В своем выпаде против всего «сослагательного» жанра истории Ричард Дж. Эванс предположил, что «на практике… все эти “если бы да кабы” обычно были по большей части монополией правых» и были нацелены против марксизма. Это не обязательно относится к сборнику Брентона, хотя в него и включены тексты правых историков вроде Ричарда Пайпса и совершенно не представлены крупные американские социальные историки, изучающие 1917 год, которые были оппонентами Пайпса в отчаянных историографических баталиях 1970-х. Сам Брентон — бывший дипломат, и последнее предложение сборника «Исторически незбежно?» — «И именно многочисленным жертвам [революции] мы должны задать вопрос о том, можно ли было пойти другим путем» — довольно прозрачно намекает на намерение дипломата решать проблемы в реальном мире, а не анализировать их по методам профессиональных историков.

Пайпс, который в начале 1980-х, при Рейгане, служил советским экспертом в Совете Национальной Безопасности, в 1990 году написал книгу о революции, в которой особенно сильный упор делался на общей нелегитимности прихода большевиков к власти. Его аргументация была направлена не только против Советов, но и против американских ревизионистов, а именно против группы молодых ученых, в основном социальных историков, особенно интересующихся историей трудовых отношений, которые с 1970-х противостояли взгляду на Октябрьскую Революцию как на переворот и утверждали, что в решающие месяцы 1917 года, с июня по октябрь, большевики пользовались все возрастающей поддержкой рабочего класса. Исследования ревизионистов были подкреплены основательной доказательной базой, как правило, материалами советских архивов, к которым они получили доступ благодаря англо- и американо-советскому студенческому обмену. Их работа пользовалась уважением исторического сообщества. Но Пайпс смотрел на них как на марионеток Советского Союза, и был так предубежден против их исследований, что вразрез с академическими конвенциями отказался даже признать их существование в своей библиографии.

Российский рабочий класс был объектом пристального интереса историков в 1970-е. Это происходило не только потому, что социальная история была тогда в моде, а история трудовых отношений была ее популярным подразделом, но и из-за политических причин: действительно ли партия большевиков пользовалась поддержкой рабочего класса и захватила власть, как утверждалось, от имени пролетариата? Большая часть западных ревизионистских исследований, которые презирал Пайпс, фокусировалась на сознании рабочего класса и вопросе о том, было ли оно революционным. И некоторые историки этого направления, хотя не все, были марксистами. (Находясь в немарксистком лагере, я раздражала других ревизионистов тем, что игнорировала классовое сознание и писала о вертикальной мобильности).

Все авторы книг, вышедших к столетию революции, имеют собственные истории подобного рода. Первая работа Смита «Красный Петроград» (1983) вписывалась в раздел истории трудовых отношений, однако ее автор находился на некотором отдалении от американских дебатов, поскольку был из Британии, а его работы всегда были слишком осторожными и рассудительными, чтобы вызывать подозрения в политической предвзятости. Позже он написал прекрасный и недооцененный труд «Революция и народ в России и Китае: сравнительная история» (2008), в центре которого по-прежнему были рабочие и рабочие движения. Стейнберг, американский ученый следующего поколения, опубликовал свою первую книгу о сознании рабочего класса, «Воображение пролетариата», в 2002, когда в социальной истории уже случился «культурный поворот» и больше внимания уделялось проблемам субъективности и меньше — «сухим» социо-экономическим данным. Это был последний привет рабочему классу в книгах о Русской революции. Пайпс отверг его полностью, поскольку полагал, что революция может быть объяснена только в политических терминах. Файджес в авторитетной книге «Народная трагедия» писал скорее об обществе, чем о политике, при этом он минимизировал роль «сознательных» рабочих, вместо этого сделав упор на люмпен-пролетариате, бушующем на улицах и уничтожающем материальные ценности. Смит и Стейнберг в своих новых работах довольно скупо говорят о рабочих, хотя при этом в поле их зрения вошла уличная преступность.

МакМикин, самый молодой из обсуждаемых авторов, вознамерился написать «новую историю», которая по его мнению должна быть историей антимарксистской. Он пошел по следам Пайпса, но совершил при этом собственный пируэт и полностью проигнорировал в обширной библиографии работ «на которые он ссылается или которыми активно пользуется», все исследования социальной истории, кроме того, что написал Файджес. Библиография включает ранние книги Смита и Стенберга, а также мою «Русскую революцию» (хотя и цитирует ее на стр. xii как «марксистскую, просоветскую работу). Можно, конечно, сказать, что МакМикину не нужно читать исследования по социальной истории, поскольку его в «Русской революции», как и в более ранних работах, интересуют политические, дипломатические, военные и международно-экономические аспекты. Он основывается на международной архивной базе источников, и его книга весьма интересна, особенно в деталях, и особенно экономических. Но есть душок правого безумия в его идее о том, что «максималистский социализм марксистского толка» является реальной угрозой в западных странах. Не то, чтобы он прямо называл всю революцию, от пломбированного вагона с Лениным в апреле 1917 до Рапалльского договора в 1922, немецким заговором, но именно к этому более-менее сводится его повествование.

Конечные точки, которые исследователи выбрали для своих историй, немало говорят о том, чем же для них на самом деле является Революция. Рапалло, в данном случае, весьма подходящая концовка для МакМикина. Для Мьевиля это Октябрь 1917 года (триумф революции), для Стейнберга — 1921 год (не столько победа в Гражданской войне, как можно было бы ожидать, сколько открытая концовка неоконченной революционной истории), а для Смита — 1928 год. Последний вариант — странный выбор в плане драматургии повествования, поскольку означает, что книга Смита завершается двумя главами о 1920-х, когда итоги революции были под вопросом в период НЭПа, а отказ от максималистских целей периода Гражданской войны был вызван риском экономического коллапса. Действительно, нечто, подобное НЭПу могло стать результатом Русской революции, но этого не произошло, поскольку появился Сталин. И хотя две главы о НЭПе, как и остальная книга, весьма вдумчивы и основательны, как финал это больше напоминает нытье, чем фанфары.

Это подводит нас к другому часто обсуждаемому вопросу Советской истории: существовала ли принципиальная преемственность между Русской/Ленинской революцией и Сталиным, или между ними — разрыв, произошедший около 1928 года. Моя «Русская революция» включает сталинскую «революцию сверху» ранних 1930-х, так же, как и его большие чистки в конце десятилетия, но это неприемлемо для многих антисталинистски настроенных марксистов. (Неудивительно, что аннотированная библиография Мьевиля находит мое исследование «полезным… хотя и неубедительно привязанным к “неизбежной” перспективе, ведущей от Ленина к Сталину»). Когорта социальных историков 1917 года, к которой принадлежал Смит, по большей части разделяла чувства Мьевиля, отчасти потому, что им было важно защитить революцию от тени сталинизма. Но в своей книге Смит не хочет занимать категоричную позицию по этому и другим вопросам. Он указывает, что Сталин, конечно, считал себя ленинистом, но, с другой стороны, проживи Ленин подольше, он не был бы так чудовищно жесток. Сталинский «великий рывок» 1928-1931 «вполне заслужил название “революция”, поскольку он изменил экономику, социальные отношения и культурные паттерны поведения в большей степени, чем Октябрьская революция», и более того, продемонстрировал, что «революционные энергии» еще не истощились. Но все же, с точки зрения Смита это был эпилог, а не составная часть Русской революции. Беспристрастность — отличительная черта крепкой и авторитетной книги Смита, и мне нелегко было сознательно не отдать должное многим ее достоинствам. На самом деле, ее единственная проблема — как и многих других работ, опубликованных в юбилейный год — заключается в том, что совершенно неясно, что, помимо заказа издателя, заставило автора ее написать. Смит сам дал определение этой проблеме на одном симпозиуме о Русской революции: «Наши времена не особенно благосклонны к идее революции… Я бы сказал, что, хотя наше знания о Русской революции и Гражданской войне существенно продвинулись, в основных моментах наша способность понимать чаяния 1917 года – и, конечно, сочувствовать им — сильно уменьшилась». Другие участники этого симпозиума были так же пессимистичны, а российский историк Борис Колоницкий заметил, что, хотя выяснение правды о Русской революции было невероятно важно для него в 1970-е годы в Ленинграде, сейчас интерес к теме «резко упал». «Иногда я думаю: кому есть дело до Русской революции?», — грустно вопрошает Стенберг, а Смит пишет на первой странице своей «России в революции», что «вызов, брошенный большевиками в октябре 1917 года, все еще отзывается эхом, хотя и слабым».

***

Если говорить в чисто исследовательских категориях, революция 1917 года не вызывала бурных споров уже несколько десятилетий, после того, как улеглись возбужденные дискуссии 1970-х, подстегиваемые Холодной войной. Дни, когда позднеимперскую эпоху можно было называть «предреволюционной», то есть интересной только в той мере, в которой она вела к революционным событиям, давно прошли. Все начало меняться в 1980-е и 1990-е, когда социальные и культурные исследования России сосредоточились на предметах, которые не обязательно вели к революции — от преступности и популярной литературы до церкви. С падением СССР в 1991 году революция как исторический сюжет окончательно съежилась, уступив место Первой мировой войне, значение которой для России (в отличие от ее других участников) было недостаточно исследовано. Опять же, падение СССР и отделение республик вывело на передний план вопрос об империи и ее границах (отсюда подзаголовок книги Смита, «Империя в кризисе» и глава Стейнберга «Преодолевая империю».

В 1960-х Эдварду. Х. Карру, а также его оппонентам, в частности Леонарду Шапиро, было ясно, что Русская революция имеет значение. Она имела значение для Шапиро, потому что она привела к установлению в России новой политической тирании и угрожала свободному миру, а для Карра — потому что она впервые породила централизованную, планируемую государством экономику, в будущее которой он верил. Начав заниматься этим предметом в 1970-е, я пришла к выводу, что наряду со многими «предательствами» социалистической революции, на которые указывал Троцкий и многие другие, было и много достижений в области экономической и культурной модернизации, особенно — стремительная финансируемая государством индустриализация 1930-х. Наблюдения Хобсбаума были сходны, хотя и включены в более широкий контекст — так, он замечал, что «советский коммунизм… в основном использовался как программа для преобразования отсталых стран в передовые». Это замечание о модернизации до сих пор кажется мне верным, хотя оно и сильно поблекло, ведь модернизация больше не выглядит современной. Кого сейчас волнует строительство фабрик с трубами, если только не в контексте загрязнения окружающей среды?

В уверенном резюме Брентона заложено торжество сторонника свободного рынка, и хотя его выводы, как «Конец истории» Ф. Фукуямы, могут не выдержать испытания временем, они отражают при этом негативный консенсус, сложившийся вокруг Русской революции: «Она научила нас тому, что она не работает. Трудно смотреть на то, как марксизм так или иначе возвращается. Революция опробовала его в качестве исторической теории, и он потерпел неудачу. Диктатура пролетариата вела не к коммунистической утопии, а только к еще большей диктатуре. Он также провалился в качестве рецепта экономического управления. Ни один серьезный экономист не будет сегодня агитировать за государственную собственность как за путь к процветанию… и не последний по важности урок Русской революции заключается в том, что для большинства экономических задач рынок работает куда лучше, чем государством. Уход в сторону от социализма, начавшийся в 1991 году, был бегством».

Если у Русской революции и были какие-то долгоиграющие достижения, добавляет он, то это, скорее всего, Китай. Смит, хотя и в более осторожных выражениях, делает сходную оценку: «Советский Союз сумел вызвать бурный рост индустриальной промышленности и построить оборонный сектор, но оказался не готов к состязанию с капитализмом, в то время как последний перешел к более интенсивным формам производства и к «потребительскому капитализму». В этом отношении достижения китайских коммунистов по продвижению их страны в ряд ведущих экономических и политических мировых держав были куда более впечатляющими, чем достижения той модели, на которую Китай ориентировался. Действительно, чем дальше в XXI век, тем больше кажется, что именно Китайская революция была величайшей революцией XX века».

Вот вывод, о котором следует задуматься путинской России, все еще не определившейся, что же ей думать о революции и, следовательно, как ее праздновать: бренд «Русской революции» под угрозой. Возможно, к следующему юбилею Россия придумает, как его спасти, потому что патриотический режим должен серьезно относиться к риску потерять главу в мировой истории ХХ века. Западу (учитывая, что на редкость живучее противопоставление «России» и «Запада» сохраняется до сих пор), тоже неплохо бы взглянуть на вещи по-другому. Суждения историков, как бы мы не надеялись на иное, в большой степени отражают настоящее. И большая часть пессимистичных и обесценивающих подходов, снижающих значение Русской революции, просто отражают — как бы выразиться покороче? — воздействие на ее исторический статус распада СССР. Кто знает, что люди будут думать в 2117-м?

Перевод Александры Новоженовой.

Оригинальный текст.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=9324 3
Февраль 17-го. Далее везде http://openleft.ru/?p=9245 http://openleft.ru/?p=9245#respond Thu, 06 Apr 2017 13:09:48 +0000 http://openleft.ru/?p=9245

Комментируя митинги 26 марта, Владимир Путин, наверное, в сотый раз воспроизвел свой излюбленный тезис: любой протест предваряет кровавую революцию, а любая революция является продуктом заговора. Такое понимание не сильно расходится с взглядами, которые сто лет назад исповедовала российская монархия. Однако начало настоящей революции в феврале 1917 года оказалось неожиданным практически в равной степени и для власти, и для революционеров. Она не следовала никакому плану — и именно поэтому ее нельзя было остановить. Мы публикуем текст американского историка Кевина Мерфи, который точно передает и стихийность событий, и постоянно отстававшие от них реакции политических сил.

Не случайно самая важная в истории забастовка началась в Международный Женский День 1917 года (23 февраля по старому юлианскому календарю) выступлением петроградских текстильщиц. Работая по 13 часов в день, чтобы прокормить семью, в то время как их мужья и сыновья были на фронте, женщины были вынуждены простаивать часы на морозе в очередях за хлебом. Как заметил Цуёси Хасегава в своем глубоком исследовании Февральской революции, «чтобы поднять этих женщин на активный протест, не было нужды ни в какой пропаганде».

Глубокий социальный кризис в России коренился в неспособности царского режима провести серьезные реформы и пропасти, отделявшей богатых от всех прочих. Россией правил самодержец – царь Николай второй, который раз за разом распускал Думу – беcсильный выборный орган, в котором в соответствии с избирательным законом доминировали имущие классы.

Уровень стачечной активности накануне войны соперничал с временами революции 1905 года, и рабочие уже сооружали баррикады на улицах столицы. Война дала царизму отсрочку, но множащиеся военные поражения и около семи миллионов убитых и раненых подняли беспрецедентную волну обвинений режима в коррупции со стороны практически всех слоев общества. Процесс политического разложения режима зашел так далеко, что будущий премьер-министр князь Львов возглавил заговор, правда так и не перешедший от слов к делу, целью которого были отстранение от власти и высылка царя и заключение в монастырь царицы. Монах-шарлатан Распутин, который приобрел непомерное влияние при царском дворе, был в декабре 1916 года убит не анархистами, а монархистами.

На левом фланге большевики были доминирующей силой среди множества революционеров, возглавлявших самую крупную в мировой истории волну забастовок (поддерживавшие войну умеренные социалисты как правило воздерживалась от стачечной активности).

Ленский расстрел. 4 апреля 1912 года солдаты открыли огонь по шествию рабочих Ленских золотых приисков. Было убито около 270 человек.

Они сражались с царизмом многие годы. За пять лет, начиная с убийства 270 рабочих на Ленских золотых приисках в 1912 году, ими было организовано тридцать политических стачек и они мужественно противостояли арестам царской тайной полиции (Охранного отделения). Анализ числа арестованных в 1915 и 1916 годах революционеров демонстрирует растущее влияние левых в Петрограде: 743 большевика, 553 беспартийных, 98 социалистов-революционеров или эсеров (СР), 79 меньшевиков, 51 межрайонцев, 39 анархистов. Район был одним из наиболее политически активных во время войны: в нем было порядка шести сотен большевиков на металлургических, машиностроительных и текстильных фабриках Выборга.

9 января 1917 года, в двенадцатую годовщину Кровавого воскресенья – расстрела демонстрантов, спровоцировавшего начало революции 1905 года, – забастовали 142 тысячи рабочих. 14 февраля, в день открытия Думы, другие 84 тысячи рабочих вышли на демонстрацию под руководством меньшевиков – сторонников войны.

Растущие проблемы с нехваткой продуктов питания подтолкнули правительство к проведению в деревне хлебных реквизиций. На фоне того, что петроградские пекарни закрылись и количество хлеба на складах сократились до количества, которого могло хватить только на несколько недель, царские власти усугубили кризис своими заверениями о том, что хлеба вполне достаточно. Охранка сообщала о множестве стычек между полицией и работницами в петроградских хлебных очередях. Матери, «глядящие на своих полуголодных и больных детей, гораздо ближе к революции, чем гг. Милюков, Родичев и Ко. и, конечно, гораздо более опасны».

Митинг женщин, февраль 1917 года.

22 февраля, обращаясь к митингу работниц Выборгского района, большевик Каюров настаивал на том, чтобы женщины воздержались от забастовки в Международный Женский День и ждали «распоряжений партии». К большой досаде Каюрова (позже Каюров вспоминал, что он был рассержен их неповиновением), большевички проигнорировали партийные директивы – пять текстильных фабрик на следующее утро забастовали.

Женщины-агитаторы на Невской прядильной фабрике выкрикивали лозунги: «Все на улицу!», «Кончай работать!», «Надоело!» распахнули двери своей фабрики и повели за собой женщин-работниц на соседние металлургические и машиностроительные заводы. Забросав снежками машиностроительный завод Нобеля, толпа женщин уговаривала тамошних рабочих присоединиться к ним, жестикулируя и выкрикивая «Выходите! Бросайте работу». Женщины пошли к фабрике Эриксона, где Каюров и другие большевики договорились с эсерами и меньшевиками о том, что следует призвать других рабочих поддержать забастовку.

Полиция сообщала о том, что женщины и молодые рабочие требовали «Хлеба!» и пели революционные песни. Во время демонстрации женщины забирали у мужчин красные флаги, говоря: «Это наш праздник, и мы сами понесем флаги». Несмотря на многочисленные попытки демонстрантов пройти, полиция блокировала их на Литейном мосту, перекрыв им путь в центр города. Поздно вечером рабочих, перешедших Неву по льду, атаковала полиция. «Тысяча демонстрантов, преимущественно женщин и молодежи» добралась до Невского проспекта и была рассеяна полицией. Охранка сообщала, что демонстранты были настолько агрессивны, что «полицейским повсюду требовались подкрепления».

«Хлебные бунты» 1917 года.

60 из 78 тысяч забастовщиков были с Выборгской стороны. Помимо прочих были подняты антивоенные лозунги и лозунги против царя. Наиболее популярным было требование хлеба. Разумеется, царские власти рассматривали происходящее как очередной хлебный бунт, но при этом они были озабочены колебаниями казаков, на которые прежде всегда можно было рассчитывать в борьбе с демонстрантами. Этим же вечером большевики с выборгского района собрались и приняли решение организовать трехдневную всеобщую забастовку с демонстрацией на Невском проспекте.

На следующий день число бастовавших выросло вдвое до 158 тысяч – это была самая крупная политическая забастовка из тех, которые происходили во время войны. Семьдесят пять тысяч рабочих Выборгского района, плюс по двадцать тысяч с Петроградской стороны, с Васильевского острова и из Московского района, плюс девять тысяч из Нарвы. Уличные бойцы из молодых рабочих возглавляли борьбу с полицейскими и войсками, блокировавшими мосты, за доступ на Невский проспект.

На фабрике Авиаз ораторы из меньшевиков и эсеров призывали к отставке правительства, предостерегали рабочих от участия в безответственных действиях и призывали их идти к Таврическому дворцу, в котором думские депутаты уговаривали царизм пойти на уступки. На заводе Эриксон большевики призывали рабочих идти на Казанскую площадь, вооружившись ножами, кастетами и обломками льда для предстоящих стычек с полицией.

40 тысяч демонстрантов атаковали полицию и солдат на Литейном мосту, но были опять отброшены. Две с половиной тысячи рабочих фабрики Эриксона сражались с казаками на Сампсоньевском проспекте. Офицеры направляли казаков на толпу, чтобы рассеять ее, но казаки, выстроившись в цепочку, следовали за офицером по коридору из расступившихся рабочих. «Некоторые из казаков улыбались» – вспоминает Каюров, а «один из них дружески подмигнул рабочим». Во многих местах женщины брали инициативу на себя: «Наши мужья, отцы и братья на фронте… у вас тоже есть матери, жены, сестры и дети. Мы требуем хлеба и окончания войны», – говорили они казакам и солдатам.

С кем демонстранты даже не пытались брататься, так это с полицией. Молодые рабочие останавливали трамваи, распевали революционные песни и кидали обломки льда и камни в полицейских. После того, как несколько тысяч рабочих пересекли по льду Неву, яростное сражение развернулось между демонстрантами и полицией за Невский проспект. Тем временем рабочие удерживали традиционные «революционные» места на Невском у Казанского собора и на Знаменской площади у Московского вокзала, рядом с бегемотоподобной статуей Александра III. Требования митингующих принимали все более политический характер, ораторы требовали не только хлеба, но и прекращения войны, и призывали положить конец самовластью.

25 февраля стачка стала всеобщей. К ней присоединилось более 240 тысяч рабочих и служащих, учителей, официантов и официанток, студентов и даже гимназистов. Извозчики обещали перевозить исключительно «вождей» революции.

Митинг официантов, 1917 год.

Вновь рабочие собирались на своих заводах. На шумном митинге на заводе Парвианена на Выборгской стороне, ораторы – большевики, меньшевики и эсеры – призывали рабочих идти на Невский. Один из выступавших закончил свою речь революционными стихами: «Долой старый, насквозь прогнивший мир! Вперед к молодой, обновленной России».

Между демонстрантами и полицией с солдатами произошло семнадцать стычек и рабочим удалось освободить своих товарищей, задержанных полицейскими. Восставшие одержали верх над защитниками николаевского режима, одолев их на мостах или перейдя замерзшую Неву по льду, дабы попасть в центр города. Овладев Невским, они вновь собрались на Знаменской площади у Московского вокзала. Полиция и казаки избивали толпу нагайками, но когда полицейский офицер попробовал направить своего коня на толпу, казак зарубил его шашкой. Женщины вновь играли ключевую роль в агитации: «Опустите ваши штыки», «Присоединяйтесь к нам» – призывали они солдат и казаков.

К вечеру вся Выборгская сторона была в руках восставших. Демонстранты захватили полицейские участки и разобрали хранившиеся там под охраной шашки и револьверы. Полицейские и жандармы были вынуждены бежать.

Восстание вынудило царя Николая II пойти на крайние меры. «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией» – заявил он и приказал командующему петроградским гарнизоном генералу Хабалову рассеять толпы митингующих, при необходимости открыв по ним огонь. Хабалов скептически оценивал выполнимость подобного приказа («Как остановить их на следующий же день?»), но принял приказ к исполнению. В городской думе министр внутренних дел Протопопов призывал защитников царского самодержавия подавить беспорядки: «Будем молиться и надеяться на победу», – сказал он. На следующий день рано утром в Петрограде были развешаны листовки с распоряжением генерала Хабалова, запрещающим демонстрации, предупреждающим, что его исполнение будет обеспечено силой оружия. –

Рано утром в воскресенье 26-го февраля полиция арестовала ключевых членов Петербургского городского комитета большевиков, а также ряд других социалистов. Фабрики были закрыты, мосты разведены, и центр города превращен в вооруженный лагерь. Хабалов телеграфировал в Ставку, что «с утра в городе было спокойно». Вскоре после этого тысячи рабочих пересекли по льду Неву и появились на Невском, распевая революционные песни и выкрикивая политические лозунги. Солдаты дисциплинированно стреляли по ним.

Отряд солдат из Волынского полка получил приказ не допустить митингов на Знаменской площади. Конные разъезды избивали толпу нагайками, но не могли ее рассеять. Тогда командир приказал солдатам открыть огонь. Несмотря на то, что некоторые из солдат стреляли в воздух, пятьдесят демонстрантов были убиты на Знаменской площади и поблизости от нее, а разбежавшиеся рабочие прятались в близлежащих домах и забегали в кафе. По большей части бойня была учинена подразделениями преданных власти отборных унтер-офицеров.

Знаменская площадь в Петрограде. Сейчас — Площадь Восстания.

Тем не менее, кровопускание не остановило восстание.

В этом полицейском отчете отмечается, что что восставшие ведут себя отчаянно мужественно и с готовностью к самопожертвованию:

«Как замечено, общим правилом во время революционных волнений было то, что толпы восставших дерзко игнорировали приказы военных разойтись, отвечая им градом камней и кусками сосулек с мостовой. После предупредительного выстрела в воздух толпа не только не разбегалась, но встречала залп смехом. Только когда солдаты разряжали ружья в самую середину толпы, люди разбегалась и пытались спрятаться в близлежащих домах, с тем, однако, чтобы как только стрельба прекратится, вновь выйти на улицы».

Пытаясь распропагандировать солдат, рабочие призывали их сложить оружие, апеллируя к их совести. Как отмечал Троцкий, «в этой борьбе, в этих острых контактах рабочих и работниц с солдатами, под непрерывную трескотню ружей и пулеметов, решалась судьба власти, войны и страны».

Вечером 26 февраля лидеры выборгских большевиков собрались на огороде в пригороде Петрограда. Многие предлагали прекратить восстание, но эти предложения не были поддержаны большинством. Позднее обнаружилось, что наиболее горячие и шумные сторонники продолжения восстания были агентами Охранного отделения. Оценивая ситуацию с точки зрения военной, революция после 26-го числа не имела шансов на успех. Но полиция не могла разбить восставших без помощи тысяч солдат.


Предыдущим вечером рабочие проникли в казармы Павловского полка: «Сообщите вашим товарищам, что павловцы тоже стреляют в нас – мы видели на Невском солдат в шинелях Вашего полка». Солдаты «были бледные и расстроенные». Аналогичные речи звучали и в казармах других полков. В этот вечер солдаты Павловского полка стали первыми, кто примкнул к восставшим. Понимая, что они пока что одиноки, они вернулись в казармы и 39 их лидеров были немедленно арестованы.»

Рано утром 27-го мятеж охватил и Волынский полк, унтер-офицеры которого участвовали в расстреле демонстрантов на Знаменской площади. Пятьсот примкнувших к восстанию солдат сказали своему офицеру-поручику: «Мы отказываемся стрелять, мы не хотим зря проливать кровь наших братьев». Когда в ответ он зачитал царский приказ подавить восстание, его просто застрелили. Другие волынцы также присоединились к восставшим и направились в соседние Преображенский и Литовский полки, в которых также вспыхнул мятеж.

Волынский полк, перешедший на сторону революционеров.

Один из участников событий позднее так описывал картину событий: «Грузовик, набитый солдатами с ружьями, примкнул к толпе, шумно двигавшейся по Сампсоньевскому проспекту. Красные флаги развевались над солдатскими штыками. Это было нечто невиданное прежде. Новость о том, что солдаты примкнули к восстанию, разнеслась как пожар». Хотя карательный отряд под командованием генерала Кутепова в течении многих часов до вечера беспрепятственно расстреливал демонстрантов и грузовики, полные рабочими, Кутепов писал: «значительная часть моих солдат примкнула к толпе восставших».

Генерал Хабалов. В 1917 году — командующий войсками Петроградского военного округа.

Тем утром генерал Хабалов объезжал казармы своих полков, угрожая солдатам смертной казнью в случае, если они примкнут к восставшим. Вечером того же дня генерал Иванов, командовавший войсками, шедшими на помощь лоялистам, связался с Хабаловым по телеграфу, чтобы оценить ситуацию.

Иванов: В каких районах города сохраняется порядок?
Хабалов: Весь город в руках революционеров.
Иванов: Все ли министерства функционируют штатно?
Хабалов: Министры арестованы революционерами.
Иванов: Какими полицейскими силами Вы располагаете в настоящий момент?
Хабалов: Вообще никакими.
Иванов: Какие технические и интендатские возможности Военного министерства находятся в Вашем распоряжении?
Хабалов: Никакие.

Оценив ситуацию, генерал Иванов принял решение отступить. Военная фаза революции завершилась.

Парадокс Февральской революции заключался в том, что хотя она смела царизм, на смену последнему пришло правительство, состоявшее из неизбранных либералов, которые сами были в ужасе от давшей им власть революции. «27-го можно было слышать вздохи и откровенные опасения за свою жизнь, – вспоминал позднее либеральный думский депутат, – эти переживания на мгновение были прерваны радостным, но так и не подтвердившимся слухом о том, что беспорядки скоро будут подавлены». Другой свидетель событий подчеркивал: «они испытывали ужас, они дрожали и чувствовали себя заложниками в руках у враждебных сил, ведущих их неведомо куда».

Во время революции «позиция буржуазии была совершенно понятна – это была позиция людей, которые, с одной стороны, дистанцировались от революции и предавали ее ради царизма, а с другой стороны, использовали ее в своих целях». Таково было мнение Суханова – лидера Петроградского совета, который симпатизировал меньшевикам и в дальнейшем сыграл решающую роль в передаче власти либералам.

В этом ему всячески помогали более умеренные социалисты. Лидер меньшевиков Скобелев обратился к спикеру Четвертой Думы Родзянко с просьбой предоставить охрану для помещения в Таврическом Дворце. Его целью было организовать совет рабочих депутатов, чтобы восстановить порядок. Керенский успокаивал Родзянко, боявшегося, что Совет может быть опасен, говоря ему: «кто-то должен взять на себя ответственность за действия рабочих».

В отличие от Советов 1905 года, возникших как оружие классовой борьбы, Совет, образовавшийся 27-го февраля 1917 года, возник уже после восстания. Соответственно, лидеры Совета состояли почти исключительно из интеллигенции, которая не принимала активного участия в революционных событиях.

У Совета были также и другие недостатки: так 150 тысяч солдат Петрограда имели в этом совете «рабочих и солдатских депутатов» непропорционально большое представительство. Совет к тому же состоял практически из одних мужчин. Среди 1200 делегатов (в перспективе до 3000) женщины были представлены чудовищно малой горсткой делегатов. Совет даже не стал обсуждать демонстрацию женщин за равноправие, в которой 19 марта участвовало 25 тысяч человек, включая тысячи женщин работниц.

Петроградский Совет одобрил знаменитый Приказ Номер 1, который давал право солдатам выбирать свои собственные комитеты для управления военными частями и подчиняться офицерам и Временному Правительству лишь в том случае, если приказы последних не противоречили приказам Совета — но этот приказ был приведен в исполнение по инициативе самих солдат.

Баррикады на Литейном проспекте.

Все же, образование Совета заставило либералов и их союзника, эсера Керенского, действовать. Родзянко доказывал, что «если мы не подберем власть, то подберут другие», так как уже «выбрали каких-то мерзавцев на заводах». «Если бы мы немедленно не сформировали Временное правительство», – писал Керенский, – «Совет провозгласил бы себя верховной революционной властью». По плану, самоназначенная группа, называющая себя «Временный Комитет Государственной Думы» должна была действовать как противовес Совету. Но заговорщики были не очень уверены в своем собственном плане; они предоставили меньшевистским и эсеровским вождям совета делать свою грязную работу.

Меньшевистская алгебра революции диктовала, что «правительство, которое приходит на смену царизму, должно быть всецело буржуазным», писал Суханов. «Вся государственная машина … могла только подчиняться Милюкову».
Переговоры между представителями совета и неизбранными либеральными лидерами прошли 1 марта. «Милюков прекрасно понимал, что Исполнительный Комитет вполне мог как передать власть буржуазному правительству, так и не сделать этого, но, – добавляет Суханов, – власть, которая должна сменить царизм, может быть только исключительно буржуазной властью… Мы должны проводить наш курс в согласии с этим принципом. В противном случае восстание провалится и революция погибнет».

Вожди Совета были готовы отказаться даже от «трех китов» «программы минимум», на которой сходились все революционные группы (восьмичасовой рабочий день, конфискация земли у помещиков, демократическая республика), только бы либералы взяли власть. Напуганный перспективой того, что власть свалится в его руки, Милюков упрямо настаивал на необходимости предпринять последнюю попытку спасти монархию.

Невероятно, но социалисты пошли на уступки и позволили брату царя, Михаилу Александровичу, самому решать, брать ли власть в свои руки. Не получив никаких гарантий личной безопасности, великий князь вежливо отказался. Все эти подковерные переговоры были, конечно, проведены втайне от рабочих и солдат.

Двоевластие, возникшее из этих переговоров: Советы, с одной стороны, и неизбранное Временное правительство, с другой – просуществовало восемь месяцев.
Зива Галили описывает эти переговоры как звездный час меньшевиков. Троцкий сравнил это с водевилем: «сцена оказалась разделена ширмами на две половины: в одной революционеры упрашивали либералов спасти революцию, в другой либералы умоляли монархию спасти либерализм».

Участники революции сжигают символы царизма около Аничкова моста.

Так почему же рабочие и солдаты, которые так храбро боролись за свержение царизма, позволили Совету передать власть новому правительству, представлявшему имущие классы? Во-первых, большинство рабочих еще не разобралось в политике различных социалистических партий. Кроме того, большевики и сами не вполне ясно понимали, за что боролись, отчасти потому что сохранили (быстро устаревшее) понимание революции как буржуазно-демократической, которую должно возглавлять временное революционное правительство. Что это должно было означать на практике, особенно после образования Временного Правительства, могло трактоваться по-разному.

Хотя большевики сыграли решающую роль в дни революции, они зачастую действовали наперекор своим лидерам. Женщины с текстильных фабрик забастовали в феврале несмотря на возражения партийных лидеров, которые считали, что время еще не созрело для активных действий. Качество большевистского руководства (Шляпников, Молотов и Залуцкий) также оставляло желать лучшего.

Даже после забастовки 23 февраля Шляпников доказывал, что призыв к всеобщей забастовке преждевременен. Бюро не справилось с организацией печати листовок для войск и отклонило требования вооружить рабочих для предстоящих боев. Инициатива в основном исходила или от членов Выборгского окружного комитета, которые de facto были лидерами партийной организации города, или от рядовых членов — особенно в первый день, когда женщины проигнорировали партийных лидеров и сыграли решающую роль для запуска забастовочного движения. На протяжении марта раскол и замешательство царили среди большевиков. Когда Петросовет передал политическую власть буржуазии 1 марта, ни один из одиннадцати большевиков – членов исполкома Совета – не выступил против. Когда левые большевистские делегаты выступили с призывом к Совету образовать правительство, лишь девятнадцать большевиков проголосовало «за», а многие большевики голосовали «против». 5 марта Петроградский Комитет поддержал призыв Совета к тому, чтобы рабочие вернулись на фабрики, несмотря на то, что восьмичасовой рабочий день, одно из главных революционных требований, еще не был введен. Партийное бюро под руководством Шляпникова сблизилось с радикалами из Выборгского района, которые призывали Совет к взятию власти. Но когда Каменев, Сталин и Муранов вернулись из сибирской ссылки и возглавили бюро 12 марта, партийная политика резко развернулась вправо — к радости меньшевистких и эсеровских лидеров, но к досаде многих партийных активистов на фабриках. Некоторые из них требовали устранить новый триумвират.

Ленин был среди недовольных. Седьмого марта он писал из Швейцарии: «это новое правительство уже связано по рукам и ногам империалистским капиталом, империалистской военной, грабительской политикой». Напротив, Каменев 15 февраля доказывал на страницах «Правды», что «свободный народ» будет «твердо стоять на своем посту, отвечать пулей на каждую пулю, снарядом на каждый снаряд». А в конце марта Сталин высказывался в поддержку объединения с меньшевиками и доказывал, что Временное Правительство «взяло роль защитника завоеваний революции». Ленин был настолько озабочен поворотом руководства вправо, что 30 марта он написал, что он предпочитает «даже немедленный раскол с кем бы то ни было из нашей партии, чем уступки социал-патриотизму Керенского и кампании». Не надо быть юристом, чтобы понять, о ком говорил Ленин. «Каменев должен понять, что на него ложится всемирно-историческая ответственность». Сущность ленинизма с 1905 года заключалась в полном недоверии к либерализму как к контрреволюционной силе и резкой критике тех социалистов, которые относились к нему примиренчески. Тем не менее, собственные слова Ленина, сказанные им в 1905 году, призывавшие к созданию временного революционного правительства и к проведению буржуазной революции, резко контрастировали с тем, что он охарактеризовал как «абсурдный полу-анархистский» призыв Троцкого к «социалистической революции». Ленин теперь сам выступил с этим абсурдным призывом, тогда как консервативные старые большевики вполне предсказуемо обвинили его в «троцкизме». Во многом, переворот начала марта был типичен для прошлого века — небольшая никем не избранная клика захватывает власть, преследуя свои классовые интересы и принося в жертву то движение, которое привело ее к власти. Но было два важных отличия. Во-первых, была партия трудящихся масс, которая будет неустанно бороться за их интересы. И во-вторых, были Советы.

Русская Революция только начиналась.

Оригинал.

Перевод Александра Сурмавы.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=9245 0
Когда нет прощения http://openleft.ru/?p=9187 http://openleft.ru/?p=9187#respond Tue, 21 Mar 2017 15:08:26 +0000 http://openleft.ru/?p=9187

Виктор Серж — русский и франкоязычный писатель и поэт, революционер, участник Левой оппозиции, ссыльный, эмигрант, деятель Коминтерна — по выражению Кирилла Медведева, был «выпавшим звеном эволюции русской интеллигенции». Проза Сержа, одновременно усвоившая главные западные стилевые веяния и сохранившая сочувствие к очистительному революционному проекту, стала своеобразным напоминанием о том, куда могла бы двинуться русская литература после 1920-х гг., случись ей развиваться в иных исторических обстоятельствах. Роман «Когда нет прощения» посвящен болезненным для всякого коммуниста темам: дегуманизации революционной идеи, которая привела к созданию сталинского репрессивного аппарата, и опыту войны, затрагивающей всех ее вольных и невольных участников по обе линии фронта. В центре романа жизнь коммунистки Дарьи, пережившей Революцию, Гражданскую войну, ссылку, блокаду Ленинграда и эмигрировавшей в итоге в Мексику, и тайного агента Коминтерна Д., наблюдающего, как в ходе репрессий ликвидируют его товарищей.

Началось с удивления, что энтузиазм возможен, что новая вера сильнее всего, что действие важнее счастья, что идеи реальнее фактов, что мир значит больше, чем моя жизнь. Службе снабжения одетой в отрепья армии потребовалась униформа — или какая угодно одежда — для рабочих и крестьянских батальонов. (А еще был батальон воров, жуликов, грабителей, каторжников и сутенеров, не хуже прочих…) Районный комиссар раскатывал «р», глаза, плечи, бедра, все мускулистое тело бывшего акробата находилось в движении; он говорил: «За шесть недель учений я превращу вас из последних м… в сносное пушечное мясо, и кто поудачливей — выживет. У меня есть несколько опытных унтеров и старорежимный капитан, выдрессированные как цирковые собачки. Но мне нужны штаны! Можно славно воевать за Революцию без мужества, без офицеров, без топографических карт, почти без снаряжения. Все есть у врага, надо только взять. Но нельзя сражаться, когда нечем прикрыть задницу. Штаны — вот что нас спасет!» Какой-то эрудит запротестовал: «А как же санкюлоты французской Революции…» «Они носили брюки!» Мне было поручено достать материю на местных мануфактурах. Я действовал решительно, так как даже для самых узких штанов требовался драп. И отправился на социализированную мануфактуру. Широкая деревенская улица с окрашенными в светлые цвета домиками привела меня в разорённую слободу. Дальше начиналась степь, где небо соприкасалось с бесплодной землей. Выбитые стекла краснокирпичной мануфактуры свидетельствовали о запустении; за зияющими в ее ограде дырами виднелись внутренние дворы, ставшие пустырями, вдали чернел лес. Каждую ночь ограда потихоньку уменьшалась, местные жители растаскивали ее на дрова. Умирающая мануфактура внушала мне отвращение. Я знал, что микроскопический, но непобедимый грибок точил ее деревянные перекрытия; что из четырехсот работниц, по меньшей мере, сто пятьдесят влачили голодное, отравленное бездельем существование. Старухи, зачем-то задержавшиеся на этом свете, вдовы, потерявшие мужей на войне, матери сгинувших солдат, бродивших, быть может, в этот час где-то по дорогам мира, где царил Антихрист. Проданная корова, украденная собака, кошка, убитая калмыком — я представлял, что женщины эти потеряли бы всякий смысл жить, если не приходили будто сомнамбулы, к своим прядильным станкам и, сжав опущенные руки, не делились бы друг с другом своим горем. Приходили и странные молодые женщины, истощенные, но наглые, чтобы украсть последние катушки ниток, иголки, куски приводных ремней, которые выносили, спрятав между ног. Зимы в этом городе стояли полярные, а снабжение казалось хуже, чем где бы то ни было (каждый город мог бы так же сказать о себе, и был бы прав, но логика здесь не действовала…).

Соответственное общественное сознание… Мне показалось, что я попал на заброшенную мельницу. В кабинете директора сохранялся какой-то призрачный уют; стол, покрытый ободранной зеленой тканью, продавленный диван, пальма, засохшая еще прошлой зимой… Молодая женщина встретила меня резким вопросом: «Что вам нужно, гражданин? У меня нет времени, гражданин». Тогда я смотрел на женщин с особым вниманием… На этой была коричневая шерстяная юбка, кожанка, слишком большие ботинки, голова повязана пуховым платком. Похожа на монашку. Я понял, что она хрупкая и чистая, целомудренная. Бледное овальное лицо было истощенным, но очаровательным. Синеватые веки, длинные ресницы, суровость. Некрасивая или хорошенькая, можно было лишь догадываться. «Секретарь парткома?» — спросил я. «Это я, — ответила Дарья. — Партком — это я. Остальные дураки, либо бездельники».

Я сообщил о своем поручении. Контроль, настоятельное требование от имени Районного Экономического Комитета, в силу полномочий, данных центральным органом, требования службы снабжения; право передавать в Народный трибунал дела о саботаже, даже непредумышленном, и сообщать о малейших проявлениях недовольства в ЧК…

«Что ж, — сказала Дарья, не скрывая раздражения, — с вашими приказами, угрозами, бумажками и трибуналами не сшить и пары кальсон… И предупреждаю вас: если вы привыкли арестовывать, вы здесь никого не тронете, если только не бросите меня в тюрьму, хотя бы все здесь воровали, а я нет. Я теперь поговорим откровенно: продукция выпускается. Мануфактура работает, как только может работать на одной пятой своих мощностей… Идемте».

Сто пятьдесят четыре работницы действительно занимались делом. Стук швейных машинок обрадовал меня. Горели печки, пожирая двери и половые доски соседних цехов. К следующей неделе мне пообещали четыре сотни штанов, столько же рубах и кителей. В детском голосе Дарьи звучали извинение и одновременно вызов. «Мы можем работать таким образом три или четыре месяца. Я распорядилась топить гнилыми половыми досками из соседних цехов. Это незаконно, у меня нет разрешения Комиссии по сохранению национализированных предприятий. Я продаю крестьянам пятую часть продукции, а также брак, это позволяет мне распределять картошку среди работниц. Это тоже незаконно, товарищ. За шестьдесят процентов сырья я плачу натурой, и это незаконно. Я еженедельно выделяю красное или белое вино беременным, выздоравливающим больным, работницам старше сорока пяти лет, тем, кто ходит на работу десять дней подряд, короче, всем. Это, вероятно, также незаконно… А чтобы не попасть в тюрьму, отправляю коньяк председателю ЧК».

«Конечно, все это незаконно, — сказал я. — Реквизированные алкогольные напитки должны передаваться в распоряжение Бюро народного здравоохранения… Но где вы их берете?» «В погребе моего отца, — сказала она, слегка покраснев. — Мой отец — славный человек, но либерал, совершенно ничего не понимающий; он бежал…».

Такой была девятнадцатилетняя Дарья в тысяча девятьсот девятнадцатом году, в эпоху голода и террора. Мы прошлись по цехам, одни из них работали, а в других через дыры в полу виднелось плиточное покрытие фундамента. И я передал Дарье в одном пакете доносы пролетариев на «вредительскую подрывную контрреволюционную деятельность дочери бывшего капиталиста, эксплуататора народных масс» и Патент на Конструктивную Незаконную Деятельность.

В 22-м году, после многих потерь, я встретил ее в Феодосии, где она лечила легкие, «такие же прогнившие, как полы мануфактуры, помните?», и пыталась поддержать жизнь в десятимесячном рахитичном ребенке, который вскоре умер. Дарья руководила школами, «без тетрадей, без учебников, где детей было в два раза больше, а учителей в два раза меньше, чем требовалось», на пределе нервных сил. Голод, красный и белый террор. От непосильного труда красота ее угасла, нос заострился, губы побледнели, уголки рта опустились. Она показалась мне ограниченной, почти глупой, истеричной, когда однажды прохладным вечером, на покрытом галькой берегу, залитом волшебным светом звезд, я попытался, чтобы развеять ее горечь, оправдать действия Партии… В черном кружевном платке на голове, с руками, опущенными на колени, согнувшаяся, похожая на печальную девочку, Дарья отвечала мне коротко, рублеными фразами, с холодным спокойствием, казалось, поносила идеи, без которых мы не могли жить:

«Я не желаю больше слышать теоретических рассуждений. И цитат из прекрасных книг тоже! Я видела убийства. Их, наши. Они-то созданы для этого, отбросы истории, бесчеловечные пьяные офицеры… Но если мы не отличаемся от них, значит, мы предатели. А мы предавали не раз. Посмотрите на эту скалу над морем. Отсюда связанных офицеров сталкивали ударами сабель… Я видела, как падали эти связки людей, они были похожи на больших крабов… Среди наших слишком много психопатов… Наших? Что у меня общего с ними? А у вас? Не отвечайте. Что у них общего с социализмом? Молчите же, иначе я уйду».

Я замолчал. Потом она позволила мне обнять ее за плечи, я ощутил ее худобу, прижал ее к себе в порыве нежности, я хотел лишь согреть ее, но она похолодела. «Оставьте меня, я уже не женщина…» «Ты всегда была только большим ребенком, Дарья, — сказал я, — чудесным ребенком…» Она оттолкнула меня с такой силой, что я едва не потерял равновесие. «Будьте же мужчиной! И приберегите ваши пошлости для более подходящего случая…» Мы остались хорошими товарищами. Подолгу гуляли по бесплодным греческим холмам Феодосии. Солнце согревало источенные скалы, море было удивительно лазурным, зеленел пустынный горизонт. Большие синие птицы, еще более ласковые, чем море, иногда садились неподалеку и глядели на нас.

«Вы не увлекаетесь охотой? — спрашивала Дарья. — Вам не хочется подстрелить их?» Она похоронила ребенка, вылечила легкие, ожила.

Я вновь увидел ее в Берлине, на приеме в торгпредстве. Дарья была элегантной, выздоровела, помолодела, она выполняла конфиденциальные поручения, помогая некоторым заключенным. Воспитанная немецкими и французскими гувернантками, она изображала жену политзаключенных, которых посещала. Тюрьмы Веймарской республики содержались неплохо, в них царили либеральные порядки, особенно если подмазывать начальство в твердой валюте. «Что вы думаете об этих людях, Дарья?» «Они замечательные и посредственные. Я очень люблю их. Но с ними не сделаешь ничего путного». И улыбнулась белозубой улыбкой.

Мы согласились с тем, что Запад слаб: давно укоренивший и перешедший в привычку эгоизм, полное забвение неумолимой суровости истории, деньги, возведенные в фетиш, медленное сползание к катастрофе в стремлении избежать неприятностей… Абсурдное убеждение, что все утрясется само собой, и жизнь будет продолжаться… «Мы, — говорила Дарья, — мы знаем, что такие утряски бесчеловечны… В этом наше превосходство». Год, проведенный в тюрьме одной из стран Центральной Европы, не дал ей проникнуться горечью от осознания наших первых кризисов.

Годы спустя мы шли по Курфюрстендам к Ам Цоо среди возбуждения, света, роскоши, соблазнов берлинской ночи. Редкие безработные встречались в толпе богатых людей, господ с жирными как у свиней затылками, дам гренадерского роста, закутанных в меха. Накрашенные девицы — лишь на них было приятно смотреть — зазывали порочных молодых людей. Дарья неожиданно спросила меня: «Наши безработные переходят на сторону нацистов, которые расплачиваются с ними супом и ботинками… Как ты думаешь, чем все это закончится?» «Чудовищной бойней…» Мы вновь встречались в Париже, Брюсселе, Льеже, Штутгарте, Барселоне…

Дарья вышла замуж за инженера-конструктора, который оказался замешан в дело технических специалистов; она подала на развод. «Он честный, но упрямый. Мы строим не так, как другие, мы строим, как возводят на фронте бетонные укрытия… Он никогда не поймет, что эффективность важнее разума и справедливости; и если приносят в жертву миллионы крестьян, нечего щадить и техников…» Я был счастлив, что она стала такой рассудительной. Черные годы шли чередой, но мы, работники спецслужб за границей, не могли всего знать и понимать. Нам было известно, что на вчера еще непаханных землях встают новые города, что за пять лет из ничего возникает автомобильная, алюминиевая, авиационная, химическая промышленность.

На берегу пепельно-серого Мааса, возле сурового старинного Дома Курция, похожего на каменный сундук, скрывающий сокровища древних мастеров, Дарья пылко рассказывала о побочных продуктах производства стали. «Производство все расставит по своим местам. Рациональное использование побочных продуктов значит сейчас больше, чем идеологические ошибки или судебная несправедливость. Со временем мы исправим все ошибки, лишь бы были аптечки для лекарств… Если на этом пути кто-то из политиков несправедливо потеряет свою репутацию, это не так важно. Разве ты со мной не согласен?» Меня обуревали сомнения. Разве при производстве аптечек и доменных печей не нужно думать о человеке, о сегодняшнем работяге, великом труженике, который не может страдать под ярмом ради будущих лекарств и рельсов? — Цель оправдывает средства, ложь во спасение. Средства должны соответствовать цели, и только тогда она будет достигнута. Если мы раздавим человека сегодня, сможем ли мы сделать что-то стоящее для тех, кто придет завтра? И для самих себя? Но я был благодарен Дарье за ее уверенность, по крайней мере, внешнюю.

Когда наша кровь окропила страницы всех газет, когда она потекла по всем сточным канавам, Дарья, казалось, постарела, стала походить на горькую монашку, скривившую сжатый рот, и мы перестали говорить о том, что вынудило бы нас благоразумно притворяться и лгать или поставило бы все под сомнение, показало бы наше бессилие, привело бы к признанию того, что из боязни предательства мы готовы бежать и предавать… Мы обсуждали фильмы и концерты. Но однажды в кинотеатре на Елисейских Полях у Дарьи произошел нервный срыв. Казалось, она разрыдалась из-за драмы Майерлинга… Это было на следующий день после тайной казни двадцати семи.

]]>
http://openleft.ru/?feed=rss2&p=9187 0