Бесчеловечность уюта

Впервые я читал стихотворения Льва Рубинштейна, ещё не представляя его публицистики и вообще не зная ничего о его общественной деятельности. Это были его знаменитые карточки: отдельные отрывочные фразы, напечатанные на серии картонок. В своём тексте «Московский романтический концептуализм» 1979 года Борис Гройс анализирует эти и им подобные тексты, уподобляя их сериям обезличенных команд. В этих стихах я ощутил человечность – человечность внутри бесчеловечности и благодаря ей: среди безличных, анонимных, клишированных фраз субъектность возникала только в точках обрыва, в пространстве между карточками. Например, лейтмотив серии карточек «Всё дальше и дальше» (1984) – призыв не останавливаться в комфорте и счастье и все время идти от одной карточки к другой: «Здесь куда взгляд ни упадет – всё прелесть, что ухо ни уловит – всё сладкий напев, кто что ни скажет – всё истина. Но пойдем дальше».

Именно потому у меня вызвало оторопь столкновение с текстами Рубинштейна-публициста, что в них все было наоборот: их человечность, нарочитая, претендующая на полную всамделишность и доверительность, оказывалась штампом, оказывалась псевдочеловечной и потому античеловечной. Своё умение точно воспроизводить штамп, ожидаемую интонацию, столь удачно работающее в поэзии, в своих статьях Рубинштейн направлял на службу тем самым «прелестям», «сладким напевам» и «истинам», на которых в своё время призывал не останавливаться. Ретроспективно этот привкус уютного мещанства замарал для меня даже его стихи – я потерял доступ к тому захватывающему дух чувству зияния между строк, которое возникло у меня при их чтении в первый раз.

В своей публицистике Рубинштейн опасно близко подошел к грани пошлости. Пошлость как на уровне языка, риторики, так и на уровне политических суждений,  – это стремление избежать всяких сомнений, достигнуть полного слияния автора и читателя, говорящего и слушающего, основанное на императиве «чувствуй так же, как я, ведь это очевидно, естественно, нормально». Рубинштейн тоже обращается к читателям, как к «непредвзятым» и способным вынести очевидное суждение, или как к «нормальным людям современной цивилизации», совершенно не пытаясь сделать рефлексивный шаг по ту сторону фасада «европейских ценностей». Он доверительно, но властно указывает, какие чувства естественно испытывать человеку в той или иной ситуации. Например, в связи с освобождением Ходорковского: «Первая реакция – это, конечно, радость. … Всё остальное – потом». Это торжественное «остальное – потом» повторяется в начале и в конце текста, замыкая его в идеальную мантру сочувствия.  Куда же подевалось беспокойное «но пойдем дальше» Рубинштейна-поэта?

Одна из «карточек» Льва Рубинштейна

Главный соучастник публицистики Рубинштейна – это люди, тысячами лайкающие его колонки, это те читатели, которые готовы идентифицироваться с его успокоительными речами. Одна из моих друзей в фейсбуке запостила очередную колонку Рубинштейна на «Гранях» с восторженным комментарием: «Как всегда: каждое слово – точно на своем месте!» Сама того, скорее всего, не понимая, она дала лучшую характеристику пошлости: в пошлости каждое слово точно встает на место, предписанное ему банальностью языка.

Чтобы достичь искомого консенсуса с читателем, Рубинштейну приходится обходить острые углы и риторически показывать свое умение выстраивать баланс мнений. Даже пресловутое «остальное – потом» – это призыв оставить перед «естественными» чувствами все тревожные, противоречивые и по-настоящему проблемные размышления. Другой типичный риторический прием Рубинштейна-публициста – сперва поставить некий вопрос, а потом сказать, что ответ на него здесь не важен, что и так всё ясно нормальному человеку. Например, в статье «Не жалейте флагов» есть такой пассаж: «Возможно, это было бездарно и глупо, а может быть, остроумно и талантливо – ничего не могу сказать, не видел — не слышал… Но зато знаю…» – и дальше много верных слов, а в конце, когда все правильное уже сказано, апофатическое подтверждение очевидности написанного выше: «Не буду я всего этого говорить. Это и без того все знают».

Политический либерализм Рубинштейна оформляется им как «здравый смысл» и оказывается коррелятом уютности языка. Таково типичное свойство постсоветского либерализма, в котором требования свободы рыночной и политической неизменно идут в (якобы очевидной) связке с «нормальными» человеческими ценностями, семейственностью, спокойной и доброй частной жизнью. Такой либерализм – последствие насильственного характера социальности СССР, фасадной общности советского общества. «Скажу честно: меня мало волнуют всяческие символы и знаки, особенно если они ассоциируются не с чем-то интимно-семейным, а с чем-то безлично-государственным» – такую оппозицию проводит Рубинштейн. Но предлагаемая Рубинштейном семейственная общность чувствования – это также общность ложная, годная лишь для приятного замыкания в своей социальной прослойке, а не для стремления к разомкнутости, к преодолению границ, необходимому сегодня в ситуации распада социальных связей. По ту сторону уюта рубинштейновской публицистики сквозит желание перечеркнуть разнородность, различия, разногласия внутри общества. Оправданием этого желания служит гордость – потенциально репрессивная гордость своей интеллигентной нормальностью, скрыто предполагающая, что есть люди ненормальные, о которых лучше слишком сильно не задумываться. То, что такая риторика пользуется большой популярностью у российской протестной общественности, указывает на тоску людей по общности, – но одновременно и на стремление к простым, уютным, нарциссическим ответам, то есть на нежелание столкнуться с социальной реальностью. Поклонники Рубинштейна пытаются прийти к общности в обход общества. Одним из апофеозов этого стремления замкнуться от реальности российского социума стали некоторые места диалогов Рубинштейна с Григорием Чхартишвили в журнале «Большой город». Например, в диалоге «Занимательное страноведение» миф о двух Россиях: просвещенного интеллигентского сопротивления беззаконию и хтонической державности, опричнины и КГБ, – всерьез обсуждался как адекватная модель описания страны.

Василий Бакшеев. Житейская проза. 1892-1893.

Всё это вызывает у меня не столько раздражение, сколько грусть. Симуляцией уюта интеллигентской кухни занимаются сегодня многие – от ведущих «Школы злословия» до хозяев кафе «Мастерская», – но мало у кого из этих людей есть опыт производства неуютной концептуальной поэзии. Так и хочется в конце очередной колонки Рубинштейна вдруг прочесть «но пойдем дальше», перевернуть карточку и увидеть на обороте вторую, проблемную статью, или просто что-то совсем иное, чем ожидал, нелепое, странное. Но вместо этого всегда читаешь успокоительное «остальное — потом». Рубинштейн-публицист, в отличие от Рубинтешйна-поэта, тщательно скрывает, что его тексты – лишь речи актера на сцене, за кулисами которой находится нечто совсем иное, на что и следует попытаться обратить свой взгляд.

Глеб Напреенко — историк искусства, художественный критик.