Революционные аспекты радикальной нежности
По случаю открытия конференции «Женщина в культуре и политике» Openleft.ru публикует главу из книги «Секс угнетенных», выпущенной нашими товарищами из «Свободного марксистского издательства».
Сегодня — первый день работы феминистской конференции «Женщина в культуре и политике», организованной активистами РСД и Фондом Розы Люксембург. Все выходные лекции, кинопоказы и круглые столы будут проходить в библиотеке «Проспект». По случаю этого события мы публикуем диалог Кирилла Медведева и Николая Олейникова из книги «Секс угнетенных», где собраны диалоги о сексе, политике и культуре, которые художник Николай Олейников вел со своими друзьями, философами, поэтами и активистами Кети Чухров, Оксаной Тимофеевой, Серым Фиолетовым и Кириллом Медведевым.
Николай Олейников Кирилл, у меня назрел вопрос, который мне хотелось бы попробовать с тобой вместе поставить политически. Это насчет секса. Ты не против?
Этот вопрос, по сути, уже много где стоял, когда вокруг него менялись исторические и политэкономические контексты, но мне показалось важным попробовать задать этот вопрос еще разок в новых условиях, что ли, — заново. Секс, в худшем случае, — это как бы такое общее место, — когда нужна дешевая метафора политических процессов. Ну, или в лучшем, как у нас возвышенно поет Олег*: политика — это не жульничать/красть, а политика — это желанье и страсть. С другой стороны — секс, даже групповой, мне кажется — глубоко интимное переживание, и я часто думаю, возможно ли политизировать, обобщать такое глубоко индивидуальное переживание, можно ли на основе личного чувственного опыта выстраивать политические выводы? Тут мне хотелось бы еще отстроить секс как практику телесной любви, радикальную или консервативную, от гендерного вопроса, потому что мы с тобой по умолчанию, будучи радикально левыми, этот вопрос, по крайней мере для себя, решили, и здесь, мне кажется, недопонимания быть не может. Приблизительно точка, в которой мы сходимся мнениями, могла бы звучать так: секс возможен между любыми двумя и больше людьми, вне зависимости от гендера и далее по списку: расы, классовой, социальной и политической принадлежности и так далее. Не возникает сомнений в возможности радикальной телесной любви между особями разных видов и, во многих культурах, — возрастов (при условии обоюдного сознательного согласия, добавим мы сегодня). Секс на самом деле преодолевает все эти условия, в этом его характерная особенность, верно? Итак, мне интересно, что ты думаешь, возможно ли — и как, если да — ставить вопрос секса политически?
Это первое, о чем я хотел тебя спросить. И второе: с другой стороны, я задумался, есть ли возможность в наших условиях (конкретизируем их, допустим, как «поздний путинизм») задавать вопрос не только секса, но и гендера политически? Будет ли этот вопрос отличаться от того, что задавали, скажем, суфражистки, от вопросов, которые ставила Симона де Бовуар? Активисты Стоунволла? Или вопросов Джудит Батлер, Беатрис Пресиадо, Джудит Хальберстам, например? То есть когда даже исторический контекст один у нас и у Батлер/Хальберстам, а социоэкономически — контексты разные?
Кирилл Медведев Коля, в политизации секса, как и других сфер жизни, для меня важен и болезненнен момент принуждения, символического, а отчасти и реального насилия. Мне кажется, например, последняя история борьбы за права ЛГБТ в России очень четко показывает одну из сторон политизации секса и политизации вообще. Если без абстракций, что значит в нашей ситуации политизировать секс? Это значит вынести его на улицу. Добиться возможности, например, публично делать то же самое, что позволено гетеросексуальным парам, — ну просто обниматься и целоваться как минимум. До последнего времени у нас было огромное количество ЛГБТ с такой вынужденной конформистски-аполитичной позицией, в духе «пусть секс будет моим личным делом, лучше не афишировать, тогда скорее всего не будет проблем». И, конечно, это взаимосвязано со стереотипным «здравым смыслом» большой части общества — мол, гомосексуализм это, конечно, плохо, но преследовать и насильно лечить их все-таки не надо, пусть у себя дома занимаются чем хотят.
Но появляются люди, которые считают, что секс, которым им предлагают заниматься кулуарно, нужно политизировать — проводить гей-прайды, радужные шествия, пикеты, фестивали и т.п. Они начинают действовать, и происходит не только публичная война с гомофобией, но и тихая внутренняя война, потому что активные действия политизированных ЛГБТ начинают приносить массу проблем аполитам.
Это столкновение частной свободы, личного права пусть и в чем-то ущемленно, но все же относительно спокойно и счастливо прожить собственную жизнь, и, в общем, изначально тоже частного, но в итоге обобщенного, то есть непосредственно политизированного желания свободы собственной в контексте свободы твоего сообщества. И первых как-то по-человечески тоже можно понять, их ведь в каком-то смысле лишают права выбора, — они видят, что если они сегодня не подключатся к борьбе, к которой их призывает кучка политизированных товарищей, то завтра их соседи, возбужденные пропагандой, заинтересуются, а почему эти молодые люди живут вместе, нет ли в этом какой-то опасности для будущего наших детей. И так уже происходит.
Мне кажется, на этом примере видно, что политизация — это по-своему очень жестокий и революционный процесс, часто конфликтующий с личной свободой выбора и прочими прекрасными вещами. Как и секс, собственно. Ведь в политическом активизме не может быть полного равенства и справедливости, потому что активист — это тот, кто всегда проявляет инициативу и кого-то провоцирует или кого-то соблазняет — светлым будущим, например, которое может оказаться совсем не светлым. Или шантажом, изматывающим давлением склоняет к действию. Это похоже на то, что Пушкин написал в одном эротическом стихотворении:
КОГДА, СКЛОНЯЯСЯ НА ДОЛГИЕ МОЛЕНЬЯ,
ТЫ ПРЕДАЕШЬСЯ МНЕ НЕЖНА БЕЗ УПОЕНЬЯ,
СТЫДЛИВО-ХОЛОДНА, ВОСТОРГУ МОЕМУ
ЕДВА ОТВЕТСТВУЕШЬ, НЕ ВНЕМЛЕШЬ НИЧЕМУ
И ОЖИВЛЯЕШЬСЯ ПОТОМ ВСЕ БОЛЕ, БОЛЕ —
И ДЕЛИШЬ НАКОНЕЦ МОЙ ПЛАМЕНЬ ПОНЕВОЛЕ!
Здесь он описывает, конечно, характерное для маскулинного канона распределение ролей, декларативно предпочитая его описанному в первой строфе иному, «мятежному», в котором женщина гораздо более активна («Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем / Восторгом чувственным, безумством, исступленьем, / Стенаньем, криками вакханки молодой, / Когда, виясь в моих объятиях змией, / Порывом пылких ласк и язвою лобзаний / Она торопит миг последних содроганий!»). Но речь о том, что полное равноправие в сексе, как и в активизме, невозможно, разве что в конце, как в этом стихотворении, а потом нужно начинать все сначала, это такой непрекращающийся процесс, построенный на противоречии, на неравноправии, на взаимодействии активной и пассивной позиций. Так же и активист/-ка всегда занимает активную, «мужскую» позицию, побуждая других к действию, обещая им наслаждение, которое, может быть, никогда не наступит. И принимая ответственность за это.
Лично моя отчетливая мужская идентификация произошла не так уж давно, она была связана с неожиданным пониманием того, что я могу кого-то на что-то организовать и привести к какому-то результату. И в политическом плане я убежденный «авангардист», я не верю во всеобщую горизонтальную самоорганизацию, вопрос для меня только в том, используется ли активная позиция для собственного наслаждения/выгоды/безраздельной власти или же для наслаждения в равенстве, а потом для побуждения другого к активному действию, к смене ролей.
Вот о чем я размышляю в связи с темой секса и политики.
Н. О. Мы с тобой, Кирилл, два белых, скажем прямо — русских — мужчины, в расцвете творческих сил, относительно бедные, но сравнительно успешные. Живем в Москве и Ленинграде, работаем повсеместно, причем в довольно свободном режиме, периодически позволяя себе творческое безделье. Нас с тобой заметно, есть люди, которые слышат то, что мы говорим. Нельзя сказать, что мы на вершине иерархии нашего патриархального общества, однако многими привилегиями, которые оно нам предлагает, — мы пользуемся.
Вопрос в том, только ли эти критерии нас с тобой определяют?
Я спрашиваю вот почему. Меня однажды зацепило, как определяла себя Одри Лорд — как концерт голосов. Отчужденная от любой группы, с которой она себя соотносила: блестящая поэтесса и теоретик, лесбиянка и мать двоих детей, преданная возлюбленная и любовница. Пассионарий и пациентка: рак груди, и после мастэктомии — рак печени. Рожденная с неопределенной этнопринадлежностью. Активистка до конца жизни. Одновременно ставившая перед всеми своими внутренними голосами серьезные внешние вопросы.
Но Одри Лорд в лучшей ситуации, чем мы с тобой. Она, будучи изначально отчужденной от всех привилегий, боролась с отчуждением с более слабой позиции, с позиции угнетенной, будучи женщиной, будучи лесбиянкой, будучи Черной Женщиной Лесбиянкой Матерью Поэтессой. Что делать нам с тобой, не обладающим квир-чувственностью, а напротив — ярко выраженным мачистским аттитюдом? Как нам бороться?
K.M. Мне кажется, мы идем к пониманию того, что привилегированные и угнетенные идентичности сосуществуют и борются в каждом человеке. То есть, конечно, существуют где-то люди, которые угнетены и подавлены во всем, и важно помнить, что они существуют, но, например, на моем горизонте таких нет. И понятно, что утопия цельного угнетенного субъекта, претензия на такую цельность — это выражение тоски по цельному субъекту как таковому, в том числе цельному поэтическому субъекту, феминистскому или палестинскому, например. «Но ты, Одри Лорд, была не такой, ты держала свою жизнь железной рукой», — писал Бренер. Да, Одри Лорд была не такой. С одной стороны, будучи как бы той самой уникальной черной лесбиянкой-инвалидом из неполиткорректного фольклора, концентрацией всех фобий белого фаллоцентричного общества, она формировала, выплавляла из своего черного детского опыта и, что важно, сталкивала друг с другом разные свои идентичности — дочернюю, материнскую, милитантную, творческую — уже в процессе своего поэтического становления. И, став известным поэтом, то есть традиционно привилегированной фигурой в западной гетеронормативной и логоцентричной системе, она использовала эту свою привилегию для артикуляции своей и чужой угнетенности.
Это важно. Тот, кто имеет голос, всегда привилегирован. Голос этот можно использовать для поддержки угнетенного меньшинства, к которому ты относишься или какого-то другого. Но нужно всегда помнить о своих привилегиях. О том, что быть публичной фигурой, быть голосом — значит присваивать себе право говорить за счет или ради тех, кто лишен этого права. Идентичность современного поэта или художника, даже если он/она артикулирует от имени того или иного меньшинства, в любом случае восходит к той традиции, в которой ставка на конкурентный успех существует по крайней мере как часть несколькосотлетней буржуазной истории, и именно это мы с тобой несем в себе. Опыт мужского становления — это опыт становления в том числе в качестве угнетателя, равно как опыт поэта и активиста. Поэтессы и активистки. Преодоление всегда происходит за счет присвоения языка, а также эмоций, и порой жизней тех, кто рядом. Такова диалектика освобождения/подавления.
Пример из другой плоскости. Когда мы говорим о профсоюзной борьбе, очевидно, что ее ценности, ее кодекс солидарности — это порождение индустриальной системы с ее культом мужской, физической силы и удалого маскулинного братства, в которое женщины либо допускаются как полностью принявшие эти ценности, либо остаются за пределами как необходимая заботливая обслуга для мужчины-героя и творца. Но рабочее и профсоюзное движение с такими ценностями добилось очень многого в XX веке, и далеко не только для белых гетеросексуальных рабочих. Это наследие, которое мы не можем не признавать и от которого невозможно отречься. То же самое — антифашистская история, тесно связанная с коммунистической: победа в войне, огромное напряжение, страшное внутреннее насилие и огромная внутренняя несправедливость. Опять же, нельзя сказать: мне, пожалуйста, победу над фашизмом, только с перламутровыми пуговицами, без избыточного насилия, без маскулинных мифов, без угнетения женщин и детей в тылу и на фронте. Так нельзя сказать просто потому, что и в нашей жизни здесь и сейчас, сегодня мы допускаем насилие, эксплуатацию, несправедливость, и то, что мы одновременно артикулируем и утверждаем некие эгалитарные смыслы, не оправдывает нас. Но мы не можем и просто покаяться, сказать: да, мы угнетатели в личной жизни, мы принадлежим традиции, основанной на подавлении женщин и ЛГБТ, и поэтому мы теперь замолчим, отойдем в сторонку и будем просто слушать то, что говорят нам угнетенные, те, кто считают себя таковыми, чья идентичность держится целиком на этом представлении. Потому что тем самым мы просто передаем им право сильного, даем голос тому угнетателю, который есть в них самих, который есть в каждом.
Н.О. Вот любой и любая сейчас, прочитав эти твои слова, просто будет придавлен/-а к месту, где сидел/-а. Почему? Дай попробую сформулировать. Из того, что ты говоришь, можно вычленить два направления мысли. Первое — в прогрессе общества есть разные противоречащие друг другу непреодолимые обстоятельства. Но это — бог с ним. Это все вроде как бы принимают. И — второе — без насилия над женщинами и детьми никаких прогрессивных изменений произойти не могло, и это доказано как бы исторически, что ли?
К.М. Принимать тот факт, что прогрессивные достижения в прошлом происходили в том числе через насилие — не значит оправдывать это насилие сегодня и в будущем. Это значит просто принимать ответственность — с вышеописанных позиций мужчины-художника-активиста. И это вопрос проклятых универсалистских оснований — либо мы идентифицируем себя с конкретным меньшинством, меньшинствами и рассматриваем человеческую историю через эту призму. И тогда история, например, капитализма, предстает прежде всего историей уничтожения, подчинения, угнетения неевропейских народов, историей подавления природы инструментальным разумом и т.д. А история левого движения предстает историей подавления женщин внутри него. И отчасти это так и есть. Но и от диалектики нам никуда не деться, история капитализма — это одновременно и история невиданного прогресса, история левого движения — это одновременно история освобождения самых разных людей, меньшинств в том числе. Я идентифицирую себя с этой историей, принимаю ее издержки и катастрофы, но не открещиваюсь от того большого нарратива, который в ней заключен. И то же самое с мужской историей. Да, история мужчины — это история подчинения женщины, но одновременно это история великодушия, смелости, самопожертвования, каких-то этических кодексов, которые лично мне симпатичны. Эти вещи взаимосвязаны, ведь великодушие, например, может себе позволить только сильный и доминирующий, у угнетенных нет такой роскоши — быть великодушными, им приходится либо по-животному мириться, либо быть мелочными, мстительными, жестокими, бить угнетателя в спину и по яйцам — это нормально и естественно, это необходимо. И такой подавленный, угнетенный живет в каждом из нас, ровно как почти в каждом живет угнетатель. Тот убогий мачизм, который мы видим вокруг, эта худшая, жалкая отрыжка мужской истории — тоже следствие угнетенности: когда мужчина, задавленный на работе, загнанный в узкие карьерные рамки, вытесняя, выдавливая из себя переживания угнетенного (которые якобы унизительны для «настоящего мужчины»), изо всех сил пытается следовать каким-то внешним маскулинным нормам. Отсюда и комичные (и трагичные) попытки доминирования, компенсаторное домашнее насилие и тому подобное.
Я хочу сказать, что одинаково важно — и очень тяжело, неудобно — видеть одновременно и угнетателя, и угнетенного в себе. И бороться мы можем, только тщательно сопоставляя, сталкивая и совмещая, заново конструируя в себе подчиненные и доминирующие начала. Понимая и разделяя позицию каждого угнетенного меньшинства, но расчищая для себя некую более общую, но при этом не внешнюю, не снисходительную позицию. Это сложная рефлексивная работа, и если говорить о том, что мы можем, — вот ее мы можем пытаться выполнять. Стараться открывать в себе тех и других, работать с этим, выстраивая какой-то новый гуманистический нарратив, идеей которого я лично серьезно болею.
Н.О. Давай попробуем подойти к этому вопросу еще через одну историю. Опять через Историю — историю искусства, экспериментального кино, гендерных практик, радиального феминизма 1960-х — 1970-х. Радикальная феминистка, лесбиянка, американская художница Барбара Хаммер сняла несметное количество фильмов, касающихся женского чувственного, табуированных тогда и до сих пор тем, в частности, менструации, боли, рака, смерти. Она вдохновила движение феминистского порно и много чего еще. Секс, политика и жизнь всегда были основными материалами ее искусства. Один из ее ранних шедевров — фильм Dyketactics (1974). Она поставила камеру так, чтобы в кадре были тела и руки двух партнеров, и в присутствии этой камеры отдалась чувственным ласкам со своей возлюбленной. Она стремилась разрушить сразу несколько табу и стереотипов. Она утверждала, что, вопреки гипотезе Лакана, женщина не завидует мужчине и его пенису, на теле у женщины достаточно выпуклых мест, значительно больше, чем у мужчины, кстати. У женщины — две груди, две пары половых губ и клитор, в котором сосредоточено в разы больше нервных окончаний, чем на головке пениса, так что чему тут, собственно, завидовать. Кроме того, стереотип, что женщина в меньшей степени реагирует на изображение секса, чем мужчина, так же ложно и только усиливает клише, поддерживающие патриархальную структуру общества. Она приглашала всех женщин-режиссеров уделять лесбийской порнографии, сделанной не для мужчины потребителя, а для женщины, уделять этому аспекту более пристальное внимание (Touching and Receiving: Lesbian Aesthetics в книге HAMMER: Making Movies out of Sex and Life, NY, 2010). В м-ориентирванной порнопродукции жанр «лесби» всегда представляет женщину как объект, и в кадре, соответственно, присутствуют молоденькие красотки «на любой вкус» с учетом потребительского запроса на тот или иной тип (те или иные типы), и субъектом выступает зритель-потребитель=мужчина, тогда как в ж- и л- ориентированном порно субъект, разумеется, женщина, — независимо от того, в кадре она находится или перед экраном. Благодаря выработанной мужским взглядом способности обращать увиденное в объект женщины-режиссеры предпочитают видеть в качестве аудитории исключительно женщин.
Один из вопросов, который у меня возникает в этой связи, — может ли мужчина выступать в качестве производителя феминистского высказывания. Необходимо ли для этого, чтобы био-мужчина обладал квир-чувственностью, например?
К.М. Конечно, не необходимо, все зависит от контекста. В каком-то контексте тот факт, что мы с тобой обычно готовим еду для своих подруг, является супермощным феминистским высказыванием. Но мы понимаем, что это не так, потому что существуем в контексте, где больше похоже на феминистское высказывание, например, то, что ты выходишь на сцену в юбке или читаешь публичные лекции в лифчике в знак солидарности с женщинами как угнетенными и для размывания гендерных стереотипов в одежде. В свою очередь, это высказывание наверняка мало что значит для тех, кто видит в нас представителей мачистской культуры, и, может, не без оснований. Короче говоря, мы никогда не будем достаточно хороши для матриархата (как, впрочем, и для патриархата), но на какие-то профеминистские высказывания в определенных контекстах, безусловно, способны. И эту разницу исторических, культурных, личных контекстов, в которых мы существуем одновременно, нужно всегда иметь в виду. Прости, когда я в одно и то же время спорю в фейсбуке с радикальной феминисткой, которая отказывается обсуждать со мной точку зрения угнетенных, потому что я «даже не гей», с другой — с не менее симпатичным мне радикально антифеминистски настроенным товарищем из «Левого Фронта» (для которого я наверняка болен легкой формой феминизма головного мозга), то ощущение некоторой относительности, и даже шизофреничности приходит поневоле. Задача сделать из этой относительности и из этой шизофрении не идеологию всеобщего разделения, а комплексную разнонаправленную антикапиталистическую машину.
А ты сам что думаешь? Какие собственные или наши общие высказывания ты рискнул бы назвать (про)феминистскими?
Н.О. Для меня лично проблема, похоже, именно в том и состоит, что сам я не могу определить степень прогрессивности собственного профеминистского высказывания. И вообще заявлять о прогрессивности собственной позиции. Есть у меня такой слабенький пунктик. Постоянно пытаясь уходить от догматизма в любых своих жестах, я раз за разом сталкиваюсь с проблемой неоднозначности. Потому что всегда приходится соразмерять свою овнешненную позицию с реальными нуждами тех, от чьего имени я говорю. Потому что я вижу, что под моими ногами хрупкий лед, еще ну устоявшийся, не смерзшийся, но адски доктринированный лед раннего русского ультрафеминизма. Не то чтобы я прямо собирался кататься тут на коньках. Но даже переползти по этому льду на брюхе — страшно. Нет-нет — да оступишься. Ляпнешь что-нибудь мимо, неосторожное — все — пиздец — провал. Неоднозначность на этом хрупком льду может стоит тебе отмороженных яиц.
Молодой феминизм в России — это такой нервный плавкий лед, похрипывающий под твоим весом. И я очень хорошо понимаю, почему этот лед так непримирим ко мне. Я понимаю, потому что я сам активист, а активист — это такой пульсирующий пучок голых нервов. Это очень важное состояние обостренной реакции на несправедливость. Нет другого способа утверждать новый порядок угнетенных. Нет другого способа утвердить новое положение вещей, кроме как через насилие. С этим нужно как-то быть. Но если зависнуть только на реакции нервов и погрузиться в анализ психологических состояний, это может грозить нам паранойей и конспирологией.
Политическое — это практика себя, в первую очередь, be the change you want to see in the world, это болезненный (и насильственный) процесс стремления к идеальному, которым мы не являемся.
Феминизм для меня — это не акт и не состояние, и уж тем более не статус, это именно процесс, предполагающий развитие и глубоко укорененный в повседневности и в чувственном. Этот процесс ведет человека к уточнению этического. Это процесс и личный, и политический, задействующий и личное (неизбежно), и политическое в различных сложных комбинациях. А поскольку это процесс — я стараюсь осторожно идти по этому льду, но хочу идти прямо, а не ползком.
Я знаю много достойных мужчин, женщин и не только, которые практикуют себя с других, отличных от моих и твоих позиций. Однако мне кажется — нельзя говорить, что для одних нет политической борьбы, основанной на аффекте, а другим она дана вместе с физическим полом или особенностями чувственной структуры.
Для меня этот вопрос тонкого нервного льда плотно связан с моментом производства солидарности. И еще — с одним значимым противоречием, с диалектикой включения/исключения. Любая борьба предполагает четкое разделение на тех, против кого ты борешься, и с кем ты заодно. Пример. Одной из причин, почему рассыпалось движение Оккупай-Абай, в частности было невыносимое соприсутствие левых и правых радикалов на одной площадке. При этом если для либералов было вполне естественным включение любых сил в «продуктивную работу» в лагере с разделением труда по принципу «правые — на охране, левые — в информбюро, анархисты — на кухне, либералы — перед телекамерами», для левых и анархистов оказалось невыносимым постоянно видеть перед глазами «имперки», кресты и свастоны и сдерживать чешущиеся кулаки, стиснув зубы, потому что в джунглях засуха и объявлено перемирие.
Все это правильно, и в истории феминизма было вполне оправданно проводить водораздел между мужским и женским взглядом, высказыванием, и требовать посадить лесбиянку в Белый дом (перформанс Барбары Хаммер, Put a Lesbian in the Whitehouse, 1979). Сепаратистские теории и практики были важны как этап, но сейчас, во время панк-капитализма (термин Беатрис Пресиадо), во всем мире и в частности при путинизме в России выстраивать диалектику включения/исключения между только лишь биологическими полами мне видится несколько однобоким. Посмотри, какой спектр чувственностей производит современность. Да что современность, Яна Ситникова — ключевая фигура в русскоязычном квир-контексте и единственная серьезная трансгендер-исследовательница, приводит в своих лекциях в пример шесть гендерных субъективностей, описанных еще в Торе. При этом феминизм третьей волны, учитывая недостатки первых двух, стремится объединить все возможные женские идентичности, продолжая как бы не акцентировать внимание на прочих. Во многих случаях до сих пор в глазах радикальных феминисток ж-квир предпочтительнее, чем м-квир. В нашей переписке Оксана подчеркнула, например, что в классическом феминизме мужчина представляется как доминантная фигура в патриархальном обществе, это очевидная вещь, но вот выводы, которые из этого делают современные постсоветские сепаратистки, мне кажутся односторонними. По этой схеме выходит, что отношения неравенства, власть/подчинение, существуют только в схеме м/ж, в которых мужчина — в любом случае — агрессор. Во-первых — уже само по себе неверно. Во-вторых, если рассмотреть любые другие парные отношения (для простоты приведем в пример пока только гомогенно парные) м/м или ж/ж или квир/квир, там мы тоже увидим неравенство, конфликт, грубость, власть и подчинение в самых разных сочетаниях и пропорциях. Но сейчас мой вопрос не в этом, а в том, если даже мужчина с гетерогенной чувственностью, художник будет допущен сделать высказывание, снимет фильм, напишет книгу о людях и отношениях с чувственностью, отличной от его собственной? И тогда вопрос (а) — кто выдает лицензию, и вопрос (б) — что в этом случае допустимо, а что — нет? Ирония, двусмысленность, неоднозначность, например, допустимы? Возможно, это вопросы, адресованные к локальной ситуации, где феминизма как движения в развитии не существовало до последнего времени (причины ясны, официально в СССР феминизм существовал как декларируемое равноправие женщин и мужчин, возможность самоопределения, самостоятельности и независимости для женщин, возможность женщинам на равных пользоваться социальными лифтами, получать образование и проч. На деле, разумеется, все было несколько мрачнее, и при том, что некоторые нормативы равноправия номинально выдерживались, тем не менее, на бытовом уровне женщина выполняла всю работу по дому, занималась воспитанием детей и работала на производстве наравне со всеми. После чего понадобилось приблизительно двадцать лет на раскачку, и вот теперь несколько смелых и убежденных женщин, вручную заполняя неимоверные лакуны теории и практики феминизма, составляют в нескольких крупных городах в России основу того, что, возможно, когда-нибудь — надеемся, что довольно скоро, — станет действительным и действующим движением). Возможно, феминистки в России должны еще пройти все этапы развития феминизма на своем опыте. В борьбе с одними табу они будут создавать другие табу, которые будут преодолевать следующие поколения, в зависимости от того, как будет меняться историческая картина в данной конкретной стране. Однако Россия, с учетом всех полит-экономических особенностей, относится все-таки к позднекапиталистическому миру, который оказывается всегда на шаг впереди самого себя, гораздо адаптивнее и энергичнее тех, кто ему противостоит. Но если феминизм — одна из стратегий сопротивления патриархальному капиталистическому репрессивному порядку радикального неравенства, то и для борьбы с ним нужны новые методы сопротивления. Какие новые инструменты мы могли бы предложить?
К.М. Мне кажется, важно понять наше место в конфликте между якобы традиционными гетеронормативными ценностями и якобы «западной» гендерной модернизацией, — в конфликте, на котором во многом держится наша российская политическая реакция сегодня.
Но, если наши мракобесы волнуются по поводу феминистического и гомосексуального «разложения», идущего с Запада, то у меня, например, есть чувство несоразмерности той относительной феминизации западного общества, которая мне в целом нравится, и ужесточающейся конкуренции, ненависти, войны всех со всеми в глобальном масштабе. Да, опросы среди западного «среднего класса» показывают большую степень свободы от сексистских и гомофобных предрассудков, но есть ощущение, что либеральное, феминизирующееся общество просто вытесняет из себя мужское начало со всеми его плюсами и минусами (грубый секс, культ доминирования, рудиментарная героическая этика) — в социальные низы, в пролетарские и люмпен-пролетарские среды, в армию. Поэтому, кстати, сексуальные практики, Коля, вопреки тому, что ты говоришь в беседе с Кети, очень даже несвободны от классового контекста. Ведь изматывающий наемный труд только воспроизводит и укрепляет ту убогую маскулинную доминантную чувственность.
Поэтому когда интеллигентные либеральные люди мне объясняют, что никакие проблемы не решишь насилием, что вместе с техническим и информационным прогрессом общество гуманизируется, мне кажется, что это неправда. Все эти интеллигентские идеалы ненасилия всегда казались мне просто оправданием неспособности бороться с несправедливостью, которой все так же много вокруг. И развитие капитализма, монетизация разных сфер жизни вовсе не смягчает трение между людьми, как верят либералы, а усиливает его. Опять же, моя личная — и мужская, и поэтическая, и политическая идентичность формировались на неприятии обычного интеллигентского пацифизма, неприятии тем более сильном, что миролюбие, желание мирно разрешать конфликты — такие вроде бы традиционно феминные качества — мне как раз всегда были близки и симпатичны.
Я понимаю, что ничего позитивного в нашей регулярной армии наверняка нет, сам в ней не был, но фетишизация наемной армии мне тоже не нравится, — что это как не стремление выделить этакую резервацию для мужественности, где всеобщая повинность якобы заменяется свободным выбором, и деньги, которые платятся наемнику, скрывают (как это вообще свойственно деньгам) принудительность всего процесса. Но нет таких денег, за которые молодой мужчина был бы готов отдать свою жизнь. Он по-прежнему готов ее отдать только за те или иные, светские или религиозные, ценности, идеалы.
В итоге мужчина, которому объяснили, что подвиги больше не нужны, впадает в какое-то усредненное дегероизированное существование (как бы мне тут самому не впасть в правую героику). Погруженный в телевизор или компьютер, он оказывается не только кастрирован в хорошем смысле, то есть лишен возможности особо агрессивных выбросов тестостерона, но и в плохом — поскольку вместо героической самореализации ему предлагается как максимум унылая индивидуальная карьера.
Но необходимость в подвиге, в борьбе со злом (предполагающей в том числе ответственность за насилие), никуда не девается, нарушение человеческих прав, неравенство, несправедливость, нацизм, в конце концов, — все это по-прежнему с нами. Не оттого ли происходит наша с тобой антифашистская чувствительность, что именно здесь нам мерещится образ идеального нового мужчины, в котором есть смелость, готовность силой защищать тех, кто в этом нуждается, но в то же время нежность, ну и, конечно, свобода — причем это не свобода Дон Жуана, мачо, кобеля старого типа, а свобода как открытость, как повышенная чувствительность — и, одновременно, как радикальная верность политическому идеалу. Не в этом ли состоит «мачо-феминизм», который мы так давно с тобой и с Олегом пытаемся описать? Причем его носителем, конечно, вполне может быть и женщина — вот ты переписал по-русски песню Вуди Гатри про советскую снайпершу Люсю Павлюченко — «Если ты гомофоб или националист, ультраправославный или ультрасталинист, значит, ты не дружишь со своей головой, и Люся Павлюченко придет за тобой…» Насчет национализма не знаю, но то, что Люся Павлюченко явно была ультрасталинисткой, а может и гомофобкой, если вообще размышляла на эту тему, — очевидно. Но нам оказывается важнее выстроить утопический идеал, не отказываясь от наследия советского антифашизма, в котором, конечно, тоже хватало малоприятных вещей. И если в реальности эта женщина была, я думаю, тем, что называется «мужик в юбке» (не знаю, носила ли она юбку), и потому и стала легендой, что можно сказать, «перемужичила» в своей смелости и жестокости мужиков, то в твоей легенде она становится нежным защитником слабых и угнетенных. И мне кажется, это такой провокативный вызов тем, кто говорит — не надо никакой феминизации, пусть мужчины будут мужчинами, а женщины женщинами, пусть мальчики играют в войну, а потом становятся солдатами и кормильцами, а девочки пусть играют в куклы, а потом рожают и т. п. Мне не кажется проблемой считать храбрость, наступательность, конкурентность, рациональность маскулинными качествами, а нежность, миролюбие, стихийность, интуитивность — феминными. Мне кажется ненормальным другое — биологизировать их в XXI веке и прикреплять к определенному биологическому полу. То же самое, кстати, с однополыми браками и воспитанием детей. Ребенку очень нужны и «мужские», и «женские» эмоции со стороны тех, кто его окружает, но я не вижу разницы, от биологических мужчин или биологических женщин эти эмоции исходят. Конечно, для гармоничного развития желательно, чтоб не было перекоса, но перекосов сколько угодно и при нормативном браке, и при его распаде.
В общем, понятно: считать, что мужчина это мужчина, а женщина это женщина, это реакционно. Чем дальше, тем все сложнее, какие бы биологические различия изначально не были определяющими. Но что мы можем предложить взамен? Мне кажется, только представление о том, что сексуальная и гендерная идентификация, конечно, важны, но на них все не заканчивается, и все-таки не через идентификацию, а через борьбу за свои и чужие политические права, интересы и ценности происходит становление человека как социального субъекта. И это касается всех — и биологических мужчин, и биологических женщин, и людей с признаками разных биологических полов.
Таким, мне кажется, должен быть ответ как на архаизацию маскулинности, происходящую у нас сегодня, так и на ситуацию, в которой вопросы пола и сексуального выбора обладают какой-то магической притягательностью, и создается порочный информационный круг, в котором множество людей, резко вброшенных в гендерную модернизацию, испытывают постоянный стресс от того, что какие-то геи якобы могут трахнуть их в задницу или плохо повлиять на их детей. Эти фобии еще более нагнетаются сверху, эксплуатируются медиа, и проблемы, реально важные для этих людей, касающиеся их напрямую, проблемы их жизни, работы, медицины, образования отходят на десятый план.
Вообще, важный вопрос, а не много ли секса в нашей публичной жизни? Я, например, хорошо понимаю людей, которые на определенном этапе жизни не хотят заниматься сексом, не хотят слышать, видеть и говорить о нем. И правда, есть масса других вещей — дружба, творчество, интересная работа и т.п. Но похабно эротизированный социум и консьюмеристская машинерия сразу вываливает на тебя весь набор своих предложений и предрассудков — наверное, ты вот этого еще не пробовал. Наверное, тебе просто хороший партнер не попадался. В общем, помимо свободы сексуального выбора должна существовать и возможность максимальной свободы от этой проблемы в принципе. И такая свобода невозможна при капитализме!
Но это я немного отвлекся. В общем, мне кажется, есть несколько главных простых идей, которые мы должны всегда повторять. В жизни всегда есть место подвигу, но в ней также всегда есть место нежности, эмоциальности, заботе — кто бы ты ни был, мужчина или женщина. Мужчине, чувствующему в чем-то свою слабость, глупо скрывать это от себя и пытаться компенсировать какими-то идиотскими агрессивными мачо-выходками (обычно против слабых). Женщине, склонной к активной, например, организаторской, деятельности, не стоит перенимать мужские доминантные стереотипы, они отвратительны. Женщина, чувствующая свою уязвимость, — связанную с физиологией, деторождением, — должна рассчитывать не на поддержку со стороны мужчин как носителей определенных половых признаков и связанных с ними поведенческих стереотипов, а должна требовать поддержки общества, в том числе государства, пока нет более приятных и эффективных агентов такой поддержки.
Таким образом, и через борьбу с гендерными предрассудками, мне кажется, можно ослаблять социальное давление на человека. Но если мы хотим, чтоб это давление ослаблялось равномерно, а не просто вытеснялось в определенные слои, мы должны понимать, что, пока мы существуем в прежней антропологической ситуации, пока человек через свою собственную и коллективную историю переживает собственную конечность и бунтует против запретов, в нем остается желание преодолеть эту конечность и этот страх смерти в том числе через доминирование и (само)разрушение.
И вот меня порой увлекает мысль, что — так же, как конкуренцию можно и нужно вытеснять в игру, в спорт, так же можно все разрушительные инстинкты и эмоции, желание властвовать и подчиняться, реализовывать, сублимировать в сексе, и тогда — при соответствующих экономических основаниях — социальное поведение и социальную жизнь может действительно постепенно удастся построить на ненасилии и солидарности вместо конкуренции и вражды.
Но это ситуация, в которой личное в каком-то смысле как раз отделяется от политического, секс отделяется от политики. Ты не думал о том, что формула «личное — это политическое» может иметь и реакционный смысл? Например, мужчина, которому страстно хочется доминировать в сексе, биологизирует это свое желание и политизирует его, проецирует на общество — мол, если мне так диктует природа, значит и общество должно естественным образом строиться так же. Или женщина, которой хочется жесткого подчинения в сексе и которая — сознательно или нет — ищет подходящего партнера, — ей же тоже обычно кажется, что гендерное разделение и иерархия в обществе естественны. И вне зависимости от того, насколько эти инстинкты социально обусловлены, как ты думаешь, можно ли разделять сексуальную (и напрямую связанную с ней творческую, кстати!) сферу как пространство для самых «иррациональных» выходок и сублимаций, а сферу социальную как пространство — не то что для рационального диалога — он невозможен, пока есть, например, неравенство бедных и богатых и другие виды неравенства, — но, скажем, как пространство скорее взаимопомощи и солидарности, чем насилия, вражды, дурной конкуренции? И не нужно ли для этого как раз (каждый раз заново) находить ту точку, где личное отделяется от политического?
Н.О. Ох, не уверен, Кирилл, что такое вытеснение иррационального элемента (секс и творчество — в закрытых клубах по абонементу) из социального тела мне кажется верным. И если уж допускать радикальную фантазию, то меня она заводит в пространства постутопические и антиутопические. Так же, как, собственно, и тебя. Когда в стихах у тебя возникает возможность прорыва. Ты как бы описываешь будущее, и твой прием — делать это в настоящем времени. Это сильный прием. Давай уж тогда по гамбургскому счету. Прошло еще двадцать лет. Путин свергнут год назад, его визирь — Алексей Навальный — прячется у дружественного эмира в катакомбах, в которые, понятно, есть засекреченный лаз прямо из дворца Лувр-Гуггенхайм. Магкоевой, Будрайтскису и Гаскарову под полтос, мы с тобой, допустим, погибли счастливые в один день. Постреволюционный хаос постепенно формирует новый социальный пейзаж, на котором радикальные требования и фантазии имеют шанс реализоваться. Иррациональная творческая воля новых масс требует законного оргазма. И вот тут как раз все происходит по твоему сценарию. Уставшие от постоянных сексуальных репрессий, войны и бессмысленного голода люди, перераспределившие ресурсы и устранившие неравенство, канализируют иррациональные и творческие токи. Позавчера как раз с большой помпой был открыт Квир-дворец под Псковом по примеру того, чем стали МХАТ Горького и Ударник в Москве. Научное руководительница, как ты понимаешь, — легендарный Серое Фиолетовое, которое вытащили из ссылки незадолго до революции. Намечено строительство нового иррационалистского комплекса в Краснодаре (как раз на базе бывшего Завода измерительных приборов), и наши друзья, группировка ЗИП, сформировали уже для него программу на ближайшую пятилетку, и если бы мы не погибли так глупо и счастливо — мы наверняка были бы обеспечены там интересной работой до конца дней. Я бы возглавил лабораторию по преодолению табу на эрективные практики. Мне, подпольно усложнившему свой биологический пол в день своего пятидесятилетия (помнишь?), было бы интересно этим заняться. И потом, в Краснодаре тепло и фрукты.
Однако, когда есть генеральная линия, обязательно должно быть освободительное подполье. Ну и вот, мы видим, как твой Богдан и моя Глаша с еще парой старых проверенных товарищей формируют в Ярославле троцкистскую сепаратистскую ячейку Радикальных Сентименталистов. Черт, куда же их занесло! Хотя мы конечно, сидя на облаке, улыбаемся, нам приятно. Но самое важно, самое радикальное происходит, конечно, не здесь, а там, где в эту ночь в студенческом общежитии сидит моя младшая дочь и пишет диплом на тему «Взгляд, касание, поцелуй: революционные аспекты радикальной нежности». Профессор, естественно — Кети; оппонирует, ясное дело — Оксана. Как думаешь, Кирилл, сдаст?
К.М. Ох, Колян, как же греют мою душу эти слова «революционные аспекты радикальной нежности»! Хорошо бы, чтоб именно этими аспектами наши дети занимались, о чем еще можно мечтать. Ты ведь, я так понимаю, и пол свой усложнил для радикального обострения чувств, да?
Еще немного насчет будущего. Конечно, после того как все доминантные капиталистические и бюрократические альфа-самцы и мимикрировавшие под них самки будут лишены власти, крупной собственности и радикально перевоспитаны, нежность и творчество будет растворено в социальной жизни — все, кто хочет, будут обниматься, целоваться, творить на улицах. Но моя мысль в том, что ни то, ни другое не растворимо до конца в социальной жизни, так же, как частная жизнь не растворима целиком в социальной, политической, разве что в тоталитарных утопиях. А мысль эта преследует меня, видимо, потому что мне просто нравится человек в истории, нравятся его обычные радости и трагедия его конечности, разрушительные переживания этим венцом творения своих амбиций, своей ущербности и обреченности — все искусство, да и вся политика (как коллективное действие) построены на этом. Старый гуманистический мир плачущих мачо, рефлексирующих угнетателей, чувствительных и великодушных империалистов (а-ля Киплинг или Буковски) волнует меня — его обреченность, его предельность, заданная физиологией, высвобождают, как мне кажется, огромный эмансипаторный потенциал. Поэтому мне чуждо и неинтересно ничего иное, ничего постчеловеческое, никакая иная, преодолевающая смерть антропология, беспредельные возможности усовершенствования своего тела. В таком стремлении к постоянному апдейту, в бесконечном поиске новых ощущений и удовольствий мне видится не прогресс, а просто отражение товарно-фетишистских фрустраций, вечной неудовлетворенности потребителя, погони за фантомными удовольствиями, навязываемой капиталистической конкуренцией. Как отделить это от того, о чем говоришь ты, — от стремления сделать (и пусть хирургическим путем) другое частью себя, чтобы лучше чувствовать его и чтобы покончить навсегда с тупой, бесчувственной, закомплексованной стороной мужской натуры? Мне кажется, это главный вопрос левого секса и политики. Надеюсь, у нас еще есть время ответить на него. В любом случае, удачной операции!
Н.О. Спасибо, друг. Операция прошла нормально, на самом деле. Но даже после нее мне так и не удалось избавиться от своего рабоче-крестьянского мачистского мужланства, нагло прущего изо всех щелей. Последнее, что видела женщина-снайпер из элитного подразделения Внутренних войск в оптический прицел своей нановинтовки, — моя адская эрекция. И последние муки, которые я помню, — непреодолимая болезненная тоска этого бесконечного мятежного иррационального нереализованного последнего восстания.
*Олег Журавлев — социолог протестных движений, участник группы «Аркадий Коц», автор песни «Занимайся политической борьбой»