Путешествие дикарем
Марина Симакова – о странствиях и границах в романе Сергея Жадана «Ворошиловград».
кто несся сломя голову по хайвеям прошлого чтобы навестить друг друга — бессонное тюремное одиночество на Голгофе скоростных машин или бирмингемское джазовое воплощение,
кто ехал семьдесят два часа подряд по бездорожью чтобы узнать было ли мне видение было ли тебе видение было ли ему видение чтобы узнать что такое Вечность
Аллен Гинзберг «Вопль»
Когда я была совсем маленькой, то слышала, как взрослые обсуждали каких-то знакомых, предпочитающих ездить в Крым «дикарем». Сам факт путешествия тогда для меня сулил возможность преображения, а уж преображение в дикаря представлялось мне поистине волнительным. Нужно ли мне будет носить набедренную повязку и разные шкуры? Придется ли охотиться за зверьками или же по гендерному признаку мой удел – лишь собирательство южных фруктов? Забуду ли я русский язык и разученные стихи, чтобы научиться красноречивым жестам и улюлюканью?
Сегодня, когда Украина оказывается эпицентром исторического движения, границей тектонических плит, из которой выплескивается кипящая революционная лава, а Крым в считанные часы превратился в международный полигон, имеет смысл отправиться на Украину. И здесь трудно обойтись без фигуры Сергея Жадана, активиста харьковского сопротивления, музыканта, поэта и писателя. В СМИ принято изображать господство сплошь русофильских, а то и пропутинских настроений на восточно-украинских землях. Жадан как культовая харьковская фигура и, безусловно, выразитель интересов целой группы своих соотечественников — явное тому опровержение. Мировоззренческая позиция Жадана — сопротивление власти как таковой – упирается в лево-анархическую риторику, а литературное творчество появляется на свет исключительно на украинском языке. И, надо сказать, что даже в переводе жадановская проза представляет собой настоящее путешествие «дикарем» по территории восточной Украины середины 1990-х и начала нулевых.
Жадан увозит неподготовленного читателя дальше изведанного Крыма, открывая бескрайние донецкие просторы кукурузных полей, что разбросаны среди петляющих разбитых дорог, ведущих в запустевшие города. Внутри его текста всегда немного некомфортно – любопытно, рискованно, беспокойно, тепло от человеческого радушия, но прохладно от ощущения неизвестности. Во-первых, на восточно-украинской земле читатель никак не чувствует себя гостем, хотя и отдает себе отчет, что находится на чужой территории: он начинает жить обычной жизнью, проживать ее вместе с персонажами-попутчиками, в чьих историях сквозит что-то неуловимо знакомое и понятное. Путешествие дикарем здесь случается в привычном, словно летняя вылазка в Крым, антураже – тот же отдых, сопряженный с переживанием тысячи назойливых бытовых мелочей: от ночлега в душном автобусе до столкновения с местными хулиганами. Во-вторых, проза Жадана – это пространство бытования весьма диких нравов. Причем определение «дикий», как и в случае с воображаемыми в детстве дикарями, в данном случае носит совершенно безоценочный характер. Дикий – это одновременно и дерзкий, и свободный, и радикальный, и чуждый гуманистическим и либеральным идеалам, и упорно отстаивающий право руководствоваться «понятиями».
Путешествие в мир героев Жадана – это не только территориальное перемещение, но и путешествие во времени, пусть и с небольшим отрывом от сегодняшнего дня. А время Жадан описывает с небывалой достоверностью. Основные места действия, как и контекст середины девяностых легко себе вообразить: дворы, подъезды, электрички, гаражи, подержанные автомобили, разнообразное жилье с пустыми холодильниками и запасами спирта и самодельного вина. Те, кто вышел из этого времени живым, не стремятся туда возвращаться, стараются лишний раз о нем не вспоминать. Те, кто чудом в это время появился на свет, как правило, его романтизируют. Вот что пишет сам Жадан в рассказе «Порно»: «Так или иначе, но мы с тобой родились именно в это время, и, возможно, единственное, что требуется от нас, это держаться за него, за это хреновое время, не предавать во что бы то ни стало, для этого, очевидно, нам и выпало наше сладкое детство, наши фантастические сны и видения, что разрывали нам головы и раскалывали, как большие зеленые яблоки, наши сердца, теперь мы просто обязаны держаться за те годы, за годы, в которые мы мучились и побеждали, и даже если это того не стоит (а это того не стоит), мы с тобой обязаны досидеть до конца сеанса, хотя бы для того, чтобы после всех титров, после всех имен и благодарностей, после всей господней мутоты, после года выпуска и даты релиза прочесть все же, что во время съемок этого блокбастера ни одна живая душа не пострадала».
Жадан – писатель еще достаточно молодой (он родился в 1974 году), но уже активно ностальгирующий то ли по тому, что было, то ли по тому, чего не было. Неслучайно формула его ключевого произведения «Ворошиловград» укладывается в вечный сюжет о возвращении домой. Главный герой романа Герман возвращается в город своего детства, из которого когда-то бежал, – в Луганск, дважды за свою историю переименованный в Ворошиловград и обратно. «Я есть. А Ворошиловграда нет. И с этим нужно считаться». Он возвращается в город юности, в город со школьных открыток, в город, которого больше нет (в последний раз Ворошиловград снова стал Луганском в 1990 году). Он возвращается туда по воле обстоятельств и не намеревается задерживаться там надолго. В таких случаях возвращение – процесс крайне болезненный, а в соответствии с сюжетом книги – еще и опасный. Без вести пропавший брат-предприниматель оставляет Герману в наследство бензозаправку, находящуюся под угрозой рейдерского захвата. Герману, вообще говоря, как-то не с руки погружаться в особенности малого бизнеса с восточно-украинским характером, он – историк, зарабатывающий на свои скромные нужды сомнительной службой на харьковских политтехнологов. Собственные видения, возникающие где-то между памятью, воспаленным сознанием, сном и явью, увлекают Германа сильнее, чем коллективное воплощение игры в монополию. И именно в этих видениях он неожиданно для себя обнаруживает нерушимую связь с миром покинутого прошлого, в воздухе которого до сих пор носится запах пороха под гулкую перекличку авторитетов. Так что когда дело доходит до разбирательств на тему новообретенного бизнеса, Герман с легкостью пускает в дело все свои сбережения, хранимые в томике Гегеля, противостоит рэкетирам и выходит из этого противостояния победителем.
Победа героя состоит вовсе не в отстаивании коммерческих интересов и не в решении вопроса по справедливости, но в готовности отвечать за своих товарищей, разделить с ними общую историю и отныне быть честным с самим собой, перестать от себя отступаться. «Что с тобой такое, внучек? Почему ты так легко отдаешь то, что принадлежит тебе?» — обращается к Герману бывший директор нефтебазы с большим партийным прошлым. Для того чтобы держаться за свое, не отпускать его, необходима особая нравственная эволюция. Путь к этой эволюции пролегает по ту сторону собственнического инстинкта или воли обладания, он заключается в сознательном отказе от упаднического и циничного равнодушия: кто же выслушает, приободрит, поддержит этих несчастных и никому не нужных людей? Кто спасет их от звериного оскала бандитского капитализма, от страха перед завтрашним днем? Кто, если не я? «Даже если я никогда не сойду с этого поезда, даже если мне до конца жизни придется лежать на этой полке, в забытой ловушке, никто не отберет у меня воспоминаний об увиденном, и уже это не так плохо». Вместе с бесхозной заправкой, старыми друзьями и новыми врагами герой обретает утраченное время и находит в нем самого себя – то, ради чего только и можно пускаться в вечное возвращение.
Однако история драматичного становления личности героя происходит как бы между делом, без нагнетения пафоса. Самого Германа куда больше занимают трогательные мелочи – постаревшие лица южных красавиц, искренняя привязанность школьницы к своей овчарке, превратности человеческих судеб. Характерные людские образы как нельзя лучше оттеняет романтика обыденных пространств, обычно остающихся на периферии внимания: городской парк, телевышка, внутренности рейсового автобуса, недостроенная железная дорога, авиационная база. Герой, словно неприкаянный, слоняется от одного места к другому, соприкасаясь с магией повседневности. Он блуждает по старым дворам, домам, магазинам, по больнице и заброшенному пионерскому лагерю. Именно там плотную ткань жадановского реализма прорывает реализм магический. «Если правильно выбрать место, иногда можно все это разом ощутить – как, скажем, переплетаются корни, как текут реки, как наполняется океан, как по небу пролетают планеты, как на земле движутся живые, как на том свете движутся мертвые». Герман играет в футбол в команде приятелей своей юности, и игра представляет собой символический акт отвоевывания пространства у группы рабочих-отшельников, поселившихся в бараках где-то под Луганском и добывающих газ в тамошних землях. Газовщики-чужаки терпят поражение, а на следующий день, оказываясь по воле обстоятельств на кладбище, Герман снова встречается со своими товарищами по команде, натыкаясь на их старые могилы. Время – первоклассный киллер.
Модальность авторского высказывания в «Ворошиловграде» предельно личная. Путь возвращения героя – прежде всего персональный опыт, который вроде бы хочется забыть, но забывать нельзя, и укрыться от него не удается даже в собственных снах и видениях. Как бы утверждая торжество памяти и ее особую темпоральность, роман предлагает читателю путешествие в путешествии — внутри переживания преодоления территориально-временных барьеров открывается возможность проникновения в иную реальность. «В конце салона были какие-то занавески, темно-коричневые и давно не стиранные. Мне казалось, что там, за занавесками, ничего нет, что там стенка, ну или окно, или что-то такое. Но оттуда высунулась рука и, легко схватив, потащила меня внутрь. Я шагнул вперед и, проскользнув через невидимый ход, очутился в небольшой комнатке». Магический поворот в повествовании выглядит не как художественный прием, а как некоторый сбой слаженного эфира, загадочное появление на радио-волне иновещания неизвестной природы. Посреди кукурузных полей, заброшенных полустанков, безлюдной просеки вдруг открываются ворота в бессознательное. Момент перехода туда едва уловим, конкретная точка пересечения реально существующего с неосознанно воображаемым всякий раз ускользает в зыбком контексте.
Кажется, что жадановские герои обретают свое подлинное существование соприкасаясь с этой неуловимой для читателя границей. Они встречаются с собой, попадая в пограничные ситуации, оказываясь между жизнью и смертью, сном и явью, правдой и правдоподобием. Карл Ясперс, разрабатывая тему существования на границе, писал, что «бытие в человеке как индивидуальная судьба похищена. Однако не допускающее подчинения оно обратится против тех структур, которые хотят его уничтожить» («Духовная ситуация времени»).
Пограничная ситуация вызывает целительное напряжение, обнаруживая антиномию универсального порядка и действительного мира человека. Нечто подобное переживают все персонажи «Ворошиловграда». Они чувствуют себя живыми благодаря внутреннему напряжению, благодаря своей решимости дать отпор реальному или воображаемому захватчику — угрозе, за долгие годы превратившейся в универсальный образ. Своего рода внутренний режим «чрезвычайного положения» превращается в постоянное хождение по линии границы.
Эмоцию «Ворошиловграда» иногда сравнивают с настроением главного текста Керуака «В дороге»: та же меланхолия, то же переживание бесконечного странствия, то же восторженное предчувствие риска и вместе с тем несколько мрачное состояние непроходящего похмелья. Любопытно, что эта параллель имеет право на существование не только на уровне смутных читательских ощущений. При ближайшем рассмотрении в книге обнаруживается прямая отсылка к культуре битников с ее психоделическими и музыкальными экспериментами: однажды, в редкий момент умиротворения, герой Герман читает юной бухгалтерше Ольге книгу «История и упадок джаза в Донецком бассейне». Эту книгу в качестве своеобразного подарка оставил Герману знакомый священник, вернее, пресвитер общины штундистов. Пресвитер — бывший наркоман, для которого связь с общиной стала альтернативой коллективной терапии, служба подарила ему «вещи важнее веры» — благодарность и ответственность в мире, перед пустотой которого все одинаково беззащитны.
Вообще, этос жадановских героев заключается не в бравурном бесстрашии, а в сплоченности перед неизвестностью будущего, в коллективном молчаливом согласии принять даже его – этого будущего — отсутствие. «Вбили себе в голову, что главное – это остаться здесь, главное – ни шагу назад, и держитесь за эту свою пустоту», — сетует заезжий бизнесмен. Точно подмечено – «ни шагу назад»: стремление оставаться «здесь» и оставаться собой иногда может означать неумолимое движение вперед. Для того, чтобы понять это и разделить, нужно в первую очередь перестать повиноваться мифу об американской мечте и искать уверенность в завтрашнем дне, которая, как ни странно, может закабалять куда сильнее, чем обращенность в прошлое: «У меня есть уверенность в дне вчерашнем. Иногда она тоже удерживает», – скажет Герману твердо одна из его знакомых. Этот путь и эта твердость требуют определенной смелости, даже определенной страстности. Как и в случае с путешествием, он обязывает пренебречь туристической инфраструктурой, вылезти «из танка», поступиться комфортом ради того, чтобы испытать полновесную пустоту и встретиться с собой. Но сначала нужно не испугаться дороги и пуститься в путешествие дикарем. И тогда, если какая-нибудь юная бухгалтерша Ольга удивленно спросит вас «А разве на Донбассе был джаз?», вы уже будете точно знать, что ей ответить. Только вот сквозь скрежет БТР-овских гусениц его вряд ли удастся расслышать. Увы.
Марина Симакова — социальный исследователь, любитель литературы XX века.
Читайте также: