Движение из ниоткуда в никуда
Классификация революционных актов. По стопам Александра Кожева, Жака Лакана и Майдана.
Говоря о революции, например, о Майдане, обычно спорят о том, каковы её социальные причины, цели и последствия. Александр Бронников и Ольга Зайцева предлагают поразмыслить о революции как об этическом акте — и об отношениях субъекта, совершающего такой акт, с желанием, смертью, законом, благом, верой, идеей иного. То есть речь не о либеральной этике, воспевающей ценности разумности, честности и законности, которыми часто оперировали в связи с «болотными» протестами, а об этике психоаналитической.
“…Больше и больше у нас появляется ощущение, что мы никуда не движемся… медленно пока идет разговор, мы никуда не движемся… и это приятно…”
Джон Кейдж, “Лекция о ничто”.
Предметом исследования в данной статье станет противопоставление движения из ниоткуда в никуда (концепт, который по ходу текста будет определен) движению от одного блага к другому благу. Это вопрос актуален в том числе в контексте современных политических событий и обсуждения действий людей “на площади”.
Часть 0. Тело.
Тела движутся, беспорядочно блуждают по улицам или собираются в организованные массы. Выходят на митинг. Сколько их? Их можно пересчитать. Некоторым кажется, что успех протестного движения связан с количеством — если выйдет 500 тысяч, то движение состоится, что-то поменяется. Тогда политическое тело, которому обеспечивают поддержку тела индивидов, выходящих на улицу, станет достаточно тяжелым, весомым, чтобы что-то произошло (тут перед нами представление о движении в духе классической механики Ньютона).
В 1968-ом году, во время событий во Франции, к философу Александру Кожеву пришли с вопросом о происходящем: много людей на улицах, революция происходит, сказали ему. Тогда Кожев спросил: умер ли кто-то? Нет. Значит, это не революция, ответил Кожев. Таким образом, для Кожева тело в революции обладает не только массой, появляется еще одно свойство — смертность тела. Его небытие, ничто. По Кожеву, это свойство дано человеку иначе, чем оно дано животному, более того, именно оно эти два способа бытия (животный и человеческий) различает.
У Гегеля Кожев берёт идею о том, что желание животного — это нехватка, нехватка, которая уничтожается объектом реальности, путем его отрицания. Животное голодно — оно ест (то есть совершает акт отрицания объекта внешнего мира), оно ест, чтобы быть. Это бытие, бытие животного, задано животным желанием, и его главная ценность — сохранить жизнь. То есть жизнь — это высшая ценность для животного желания. Если животное борется, оно борется за благо, например за пищу, или за территорию, оно может умереть в этой борьбе. Но важно увидеть, что в в этой смерти нет того ничто, которое с необходимостью присутствует в человеческом желании.
Способный показаться странным вопрос Кожева про смерть — это вовсе не кровожадная позиция, редуцирующая людей до животных, которые воюют и умирают в борьбе за кусок мяса и другие ресурсы. Но этот вопрос ставит под сомнение этику, в которой жизнь это высшая ценность, этику, которая может оборачиваться самой настоящей жестокостью, так как именно она руководит животным желанием и животными поступками.
Животное ест, чтобы не знать наслаждения голодом (Жак Лакан говорит об этом в семинаре “…ou pire”). Животное есть, пока оно ест, и есть то, что оно ест. Свою пустоту оно упраздняет объектом внешнего мира, именно этот объект дает консистентность его телу. Но где начинается человек? Ответ Кожева, точнее, его прочтение Гегеля, в том, что человек начинается там, где он перестает быть животным. Человеческое желание не является заранее данным, оно обретается тогда, когда человек перестает быть животным, другими словами тогда, когда он перестает быть, только пока он ест. Таким образом тело человека по определению содержит пустоту, пустоту, которую спешит заполнить животное, чтобы не знать наслаждения голодом. Понятно, что на место голода можно поставить любую другую потребность, в том числе потребность “социальную”. Но человек переступает через животное бытие, и тем самым он рискует.
Есть еще один нюанс, который хотелось бы здесь добавить прежде, чем мы сделаем следующий шаг. В примечании к работе “Атеизм” Кожев сам для себя отмечает, что стоит перечитать математика Кантора. Интересно, что это гораздо позже удается сделать Лакану, который воспользовался математической теорией множеств, а затем и топологией. Мы видим важным этот шаг, шаг обращения к математике, для осмысления форм человеческой коллективности и структуры человеческого желания. В частности, на данном этапе мы говорим о пустоте животного, которая исчезает, заполняясь объектом мира, и о пустоте человека, которая, чтобы быть человеческой пустотой, не должна заполняться элементами мира. В этой человеческой нехватке не трудно увидеть математическое определение пустого множества — множества, которое не содержит ни одного элемента.
Таким образом, вопрос Кожева, касавшийся тел протестующих, можно прочесть так — были ли там на площади пустые тела, тела людей, присутствовало ли там человеческое желание? Его вопрос касался не количества, но качества тел, которые участвуют в движении. В этом, собственно, и состоит другой способ увидеть “успешность” или “не успешность” происходящего “на площади”, способ, который абстрагируется от количества тел.
Часть 1. Теизм и атеизм. Революция как желание Другого.
В книге “Атеизм” Кожев вводит понятия “человек в мире” и “человек вне мира” и пишет, что человеку в мире дан человек вне мира. Человек в мире, мире благ, имеет отношения с другими, отношения воображаемого соперничества, но не имеет доступа к радикально другому, иному, коим является, например, Бог. Бог может быть понят через отсутствие отношений. Для человека в мире отношения с этим иным не даны, в этом его (Бога) принципиальная инаковость по отношению к человеку в мире.
Однако человеку в мире может быть дан он сам как человек вне мира, который может иметь отношения с Богом. Человека в мире отделяет от человека вне мира, например, смерть. Так, данный себе как мертвый или как смертный, человек получает возможность иметь дело с радикально иным. Кожев отличает человека в мире, которому дан человек вне мира, которому дан Бог, от человека в мире, которому дан человек вне мира, которому Бог не дан. Именно так Кожев отличает теиста от атеиста. Для теиста умереть, выйти из мира, означает иное, чем для атеиста.
Попробуем воспользоваться работой Кожева, чтобы говорить о революции. Иногда о революции говорят так, как если бы ее совершал человек в мире. Тогда говорят, что она разумна или же бессмысленна, потому что на смену одного вора придет другой вор, на смену одних экономических и политических сложностей придут другие, а может быть будет даже хуже. В таком понимании революция это движение от одного блага к другому благу. От чего-то похуже к чему-то получше. От одного нечто к другому нечто. В этом движении от “нечто к нечто” нет пустоты, разрыва, отделяющего человека в мире от человека вне мира. В ней нет инаковости, чуждости этого иного, в ней нет тревоги, но только разве что страх, страх потерять некое благо, например, жизнь или социальный статус в этой борьбе за другое благо. Это движение не является тем движением, которое осуществляет “множество” в том смысле, в котором это слово используют постопераисты, например, Паоло Вирно в “Грамматике множеств”. Это движение от нечто к нечто может остановиться, если возникает сомнение, сомнение в том, что одно нечто лучше другого нечто. Это движение осуществляется в воображаемом регистре, если пользоваться лакановскими понятиями. И, строго говоря, это движение не стоит называть революцией, так как в нём отсутствует разрыв между я и не-я, между человеком в мире и человеком вне мира, отсутствует радикальное иное, которое деградирует здесь до уровня различия вещей мира.
Совсем иная картина возникает, если помыслить что революцию делает человек вне мира.
В случае теизма, перед нами акт, действие, которое совершается без идеи движения “от одного блага к другому”. Данный акт предположительно может закончиться потерей всякого блага, включая собственную жизнь. Этот акт подразумевает наличие радикально иного, данность человеку в мире этого радикально иного. И в данном случае этот акт имеет свою специфику, которую можно хорошо увидеть в работе Карла Шмитта “Диктатура” или в “Тотеме и табу” Зигмунда Фрейда.
Диктатура, согласно Шмитту, — это радикально иное по отношению к измерению закона. Здесь “человек в мире” — это тот, кто является человеком в законе, даже когда он его нарушает (в этом случае он вписывается в измерение закона под именем преступника). В то время как человек вне мира может мыслиться здесь, как тот, кто имеет отношение не с законом, но с тем, что Шмитт называет “поручением”. Поручение характеризует те отношения, в которые может вступать человек с диктатором. Поручение внеположно закону, ему все равно, какую должность вы занимаете и какие обязанности согласно закону вы в этой должности исполняете. Поручение — это то, что адресуется субъекту по ту сторону его должности. Шмитт сравнивает диктатуру с понятием чуда, с моментом, когда появляется нечто иное по отношению к законам природы или общества. Согласно Кожеву, теист дан себе не только как смертный, но и как мертвый. Мертвый — это тот, кто имеет отношения с Иным, которое может быть представлено Богом, или в нашем случае диктатором. Здесь мы можем также увидеть фрейдовскую фигуру Отца орды, или реального Отца, согласно Лакану. В клинике, в “чистом виде” такой отец-диктатор встречается в психозе (например, в случае президента Шребера).
В случае, если революционер атеист, то в качестве человека вне мира дан он себе не как мертвый, но только как смертный. Ему не дано иное: кроме вещей этого мира, для него нет ничего. Однако в своем акте он также не руководствуется сравнением благ, а отказывается от благ этого мира. Продолжая идею Кожева, можно предположить, что то, что находится для него по ту сторону всякого блага — это человеческое желание. Он так же, как теист, не движется в своих намерениях от меньшего блага к большему благу, но движется из ниоткуда в никуда, ориентированный собственным желанием (рисунок ленты Мебиуса с купюрой, см. приложение). Таким образом, если что-то и дано ему как принципиально иное относительно всякой вещи этого мира, то это желание как таковое.
Так, например, революция, у которой нет лидера или нет предельной цели, не является бессмысленной, или, можно сказать наоборот, является бессмысленной в полном смысле этого слова, как и любое другое человеческое желание, будучи желанием Другого.
Примером атеистического акта, который приводит Лакан, являются действия Антигоны из трагедии Софокла. Сюжет трагедии заключается в том, что брат Антигоны был признан предателем народа и поэтому правитель Креонт запрещает предать земле его тело. Антигона “против гражданских законов” (Жак Лакан. «Этика», Семинар 7, стр. 329) покрывает тело брата песком. И после того, как Креонт приказывает смахнуть песок, она возващается вторично, чтобы снова похоронить брата. За это Креонт приговаривает Антигону к казни быть заживо замурованной в гробнице. Истинно атеистический акт, говорит Лакан, — это творение из ничего. Это преступление не только в отношении законов государственных, но и законов природы. Это “неестественный” акт, располагающий себя вне всякого человеческого блага. Я не то, чтобы поступаю против воли Креонта, говорит Антигона, не против него, но мои заботы лежат вне его указа. Если бы это был мой муж или ребенок, то я могла бы найти нового мужа, а от нового мужа родить другого ребенка, но это мой одноутробный брат, говорит она, что также означает, что это в каком-то измерении она сама. Так, комментирует Лакан, это законами самого языка она руководствуется в своих действиях.
До самого конца, отмечает Лакан, Антигона не знает ни страха, ни жалости. То есть того, что отличает человека в мире. Она доходит до предела, говорит Лакан, за которым долго не живут, и его преодолевает. Другими словами, Антигона и ее акт находятся по ту сторону смерти, смерти, которая коренится в поле Другого.
Таким образом как минимум дважды Лакан указывает на измерение языка или Другого в отношении Антигоны. Он также показывает, что Антигона находится со стороны божественного, а не мирского закона, хотя, несомненно, ее случай отличается от поступков, совершенных по поручению Бога, коими полна история. Антигона не руководствуется благом, но и не бог говорит ей, как поступать. Она объясняет свой поступок Креонту: “это так, потому что это так, ибо ни в коем случае не Зевс был тем, кто возвестил мне об этом” (там же, стр. 356). “Поведение Антигоны знаменует собой тот крайний рубеж, на котором оно стоит на страже уникальной ценности бытия брата, вне того, что благого и дурного он сделал. Суть этой ценности, пишет Лакан, надо искать в языке. “Это не что иное, как разрез, рана, которую наносит человеческой жизни само присутствие языка” (см. приложение, рис. 7-10).
Часть 2. Движение, множество, топология.
Философы, как указывает, например, Паоло Вирно, противопоставляют две формы человеческой коллективности: народ и множество. Народ обладает единой волей, представленной в суверене или государственном аппарате, он способен на единое действие, он организован. Современность реабилитирует понятие множества, но для этой реабилитации необходимо проделать определенную работу. И, прежде всего, работу, которая позволит мыслить множество не как естественное состояние многих людей, данных в их разрозненности, в противоречивом многообразии их воль.
Наш тезис в том, что в противовес движению народа, которое задает государство по направлению к государственному интересу, множество движется в никуда. Важно отметить, что это движение множества не является хаотичным, как об этом можно подумать, следуя идеям Гобса о множестве, как о чем-то неупорядоченном, как о чем-то, где отсутствует Единое.
Здесь, чтобы не впасть в одно заблуждение, уместно процитировать Вирно: “Чтобы избежать повторения фальшивых песенок постмодернизма (“многообразие — это блага, а единство — напасть, от которой нужно беречься”), необходимо признавать, что множество не противопоставляется Единому, но заново его определяет”.
Одна из целей этой статьи — предложить инструмент, который позволит заново определить Единое, ввести его так, чтобы мы получили возможность оперировать понятием «множество» с большей точностью. Этим инструментом является топология, и если говорить более точно, то теория поверхностей и узлов, в том виде, как ей пользовался психоаналитик Жак Лакан.
Так же, как для Кантора его понятие множество (которое стало новым объектом математики, новым Единым) подразумевает новый вид отношений (отношения принадлежности), так же и объект, взятый из топологии, а именно узел, представляет собой Единое, структура которого позволяет ввести определенные отношения и раскрыть их логику. Эту логику мы сначала стали намечать, отталкиваясь от работы Кожева, которая удивительным образом созвучна подходу к современным формам коллективности, прежде всего в обнаружении парадоксов, связывающих разнородное в однородном (человека вне мира и человека в мире). Этот парадокс однородности разнородного или разнородности однородного также позволяет нам перейти от движения народа к движению множества, от движения “от блага к благу”, к движению, которое мы назвали “движением из ниоткуда в никуда”.
Движение множества не хаотично, скорее оно парадоксально. В этом движении благо не выступает в качестве аристотелевской целевой причины, в качестве того, к чему стремятся, но является тем, что теряется. Как говорит Лакан в семинаре “Этика психоанализа”, единственное благо — это то, которым можно заплатить за доступ к желанию.
Другая сторона парадокса — это данность иного. Данность человеку в мире человека вне мира, или же предикат, которым Вирно задает современного субъекта: “не чувствовать себя дома у себя дома”. Эта данность радикально иного (человека вне мира) невозможна без введения разрыва, в котором, собственно, и состоит акт, акт который совершает субъект или точнее акт, который этого субъекта порождает (например, акт революции). Это иное вне-существует (ex-sister) (еще один термин Лакана) человеку в мире. В терминах математики — это вне-существование эквивалентно по структуре вне-существованию единицы по отношению к нулю (Лакан говорит об этом в семинаре 23). Ноль мы понимаем как пустое множество, множество, которое не содержит элементов (см. приложение). Ноль — это когда ничего нет. С другой стороны, Один можно определить как то, когда есть одно ничто, множество из пустого множества. (Более подробно подобное определение нуля и единицы можно прочесть в работе Готлоба Фреге “Основоположения арифметики”).
Следуя терминам Чарльза Пирса, мы находимся здесь на уровне вписанной пустоты. Движение от нуля к единице — это, строго говоря, движение из ниоткуда в никуда. Субъект, который задан через гетерогенность 0 и 1, как человек в мире, которому дан человек вне мира, как тот, кто не чувствует себя дома у себя дома — это принципиально субъект разделенный.
С другой стороны, перед нами фрейдовское повторение, повторение, которое ничего общего не имеет с повторением потребности, повторение, которое состоит в повторении или вписании нуля, ничто в субъекта на разных уровнях. Разделение субъекта таким образом возникает, когда есть 0 и 1, таким образом возникает двойка, как множество состоящее из двух элементов — нуля и единицы. Эти два гетерогенных элемента и задают парадоксальную идентичность различного (однородность разнородного), выраженную в предикате “не чувствовать себя дома у себя дома” или в данности человеку в мире человека вне мира.
Но есть и еще один парадокс. Мы отличили теиста от атеиста. Мы сказали, что для каждого из них есть три вещи: человек в мире, человек вне мира и разрез (смерть) которая их разделяет и одновременно вводит, так как если бы не было разреза, то не было бы и человека вне мира (см. приложение и разрез на ленте Мебиуса). Однако для теиста есть и четвертая вещь, для него по ту сторону революции, есть еще и “Бог”, Другой, с которым теист вступает в отношения в качестве человека вне мира. В то время как атеист задан только тремя терминами — человек в мире, человек вне мира и смерть.
Кожевский атеист — тот, кому удается обойтись без трансцендентной фигуры, фигуры Бога. Его бытие имманентно, хотя и гетерогенно. Мы употребляем здесь эти слова (трансцендентность и имманентность) вслед за Вирно, который указывает на отсутствие трансцендентной фигуры суверена (характеризующей народ), когда говорит о множестве. Множество характеризуется имманентностью.
Важно, что если мы уберем любой из наших кожевских терминов, то другие перестанут существовать. Так, например, без разделения, без разреза (смерти) невозможно ввести “человека вне мира” и его отличие от “человека в мире”. Здесь перед нами свойство, которое характеризует борромеев узел: если одно кольцо вынуть, то остальные также распадутся. И, с другой стороны, все кольца борромеева узла попарно не зацеплены, между ними нет парных отношений зацепления, узел держится только когда есть три кольца. Таким образом, можно сказать, что эти кольца разнородны так же, как наши термины “человек в мире”, “человек вне мира”, “разрыв или смерть”.
В случае теиста мы имеем борромееву цепочку из четырех терминов, а в случае атеиста – из трех. Каждый термин может быть представлен в виде кольца, из которых потом получается узел. (см. приложение). Здесь можно было бы более подробно начать говорить и еще об одном движении, о движении от теизма к атеизму, и осмыслять его с точки зрения топологии как движение от четырёх к трём. Однако мы не будем делать этого в рамках данной статьи.
Для Аристотеля в “Никомаховой этике” высшим благом является счастье. Лакан в работе “Телевидение” указал, что субъект счастлив, счастлив в повторении. Повторение же, как мы определили выше, и представляет собой движение из ниоткуда в никуда. Поэтому закончим наше теоретическое размышление на той цитате из лекции Джона Кейджа, с которой начали: “…Больше и больше у нас появляется ощущение, что мы никуда не движемся… медленно пока идет разговор, мы никуда не движемся… и это приятно…”
Часть 3. P.S.
Идея этой статьи родилась из обсуждения текстов вокруг событий на Майдане. Одним из скептических мнений было следующее: “всякое действие бессмысленно, так как вместо одной власти придет другая, но эта другая ничем не будет отличаться от предыдущей”. Или говорят: “А кто не ворует?”, или “Будет только хуже”, или “А вы хотите, чтобы фашисты правили?”. Такого рода рассуждения обесценивают измерение желания Другого: согласно им “что-то другое”– это то же самое или даже хуже! Сама идея сопротивления тем самым обесценивается как бессмысленная. Но бессмысленность или осмысленность не есть критерий, по которому следует судить об уместности сопротивления. Одна из идей Лакана указывает, что cопротивляются даже «умным и хорошим» правителям, и что даже когда господин говорит «правильные» вещи, всё равно возникает сопротивление. Сопротивление – это попытка сохранить само по себе измерение желания, не в смысле желания какого-то объекта или нового правителя или чего- то другого, но желания как желания самого по себе . Сопротивление возникает, и оно есть сопротивление гипнозу как измерению, которое противостоит желанию. Можно сказать, что чем бессмысленнее сопротивление, тем оно более осмыслено. Таким образом, уже здесь мы получаем несколько иные координаты взгляда на происходящие события, так как речь уже не просто о том, чтобы спорить, является ли одно благо лучше другого, и лучше ли Янукович, чем Яценюк. В конечном счете, сопротивление — это сопротивление благу. Так, например, устроено невротическое требование: одной пациентке Фрейда не хватало денег, она то и дело закладывала вещи, и тогда Фрейд взял с нее обещание, что если ей в следующий раз не будет хватать денег (блага), то она обратится к Фрейду и не будет закладывать вещи. Она дала слово, что так и поступит, но потом, к удивлению Фрейда, когда ситуация с отсутствием денег повторилась, она снова заложила вещи. Таким образом, желание этой пациентки находится по ту сторону блага, она сопротивляется благу, чтобы сохранить желание.
Поэтому речь здесь совсем не о том, что будет что-то другое (например, перестанут воровать), но о том, что что-то будет. Уместно дать ссылку, например, на Фуко, который описывает рождение либерализма как структуры, которая опирается на рациональность в отношении приобретения блага. Рынок саморегулируется, если его участники ведут себя рационально: продают пшеницу там, где ее сейчас выгодно продавать и т.п. И единственный риск для этой системы состоял бы в том, что участники будут вести себя не “благоориентированно”, например, не будут везти пшеницу туда, где она сейчас стоит дороже, то есть туда, где ее выгоднее продать.
Другой темой последних дискуссий была попытка сравнить “Майдан” и “Болотную”, мирный протест в России и противостояние в Киеве. Собственно, это различие обнаруживается сразу же, уже на уровне лозунгов, на уровне означающих. В Москве одним из доминирующих означающих было — “мирный протест”. В Киеве не было “цензуры” на означающее “революция”, именно оно почти сразу зазвучало на площади. И речь здесь не о том, была ли это действительно революция или нет, но о самом присутствии этого означающего (“революция”), которое в Москве если и использовали, то гораздо аккуратнее, например, смягчая. Так же, как и лозунги разительно отличались от московских, например, в Киеве можно было в разных местах увидеть анархистский лозунг, который сразу же помещает нас в контекст Кожева, Гегеля и Лакана: “Свобода или смерть”. Таким образом, еще до смерти в буквальном смысле этого слова (до расстрела протестующих снайперами) смерть уже присутствовала на площади на уровне означающих, уже в этом состоял акт, который особым образом характеризовал людей, вышедших на площадь. Уже в этот момент украинцы могли ответить Кожеву : “Да, смерть есть”. И именно это присутствие различает два протеста и их последствия. И ставит вопросы о данности “человека вне мира”, то есть о том, какова структура акта, который был совершен на Майдане.
Затем происходит событие “снайперы стреляют”, и это уже не просто означающее. Когда люди вышли с белыми ленточками, Путин заявил: ”я не понял, что там у них за презервативы”. А здесь в человека стреляют… Но потом в некоторых кругах возникает такая же попытка, попытка говорить, что нет, это были провокаторы (те кто стрелял) или нет, это стреляли сами протестующие и т.д., и т.п. В итоге возникает путаница, становится невозможно что-то утверждать или отрицать. Массмедиа размывает таким образом и уничтожает саму возможность акта. Эта погоня за “правдой” в виде перечисления бесконечных версий из серии “а на самом деле Беркут молодцы” или “а на самом деле все устроили провокаторы” создает колебание и сомнение. Если рассмотреть ленту новостей как сходящуюся последовательность, то ее пределом будет этот объект — сомнение, которое приходит на место исчезающего в противоречивых версиях события. Эти колебания или сомнения есть референт масс-медийного высказывания. Референт, который делает невозможным этическое суждение, не позволяет такое суждение вынести. Другими словами, погоня за правдой становится врагом истины. И в некотором смысле сопротивление — это сопротивление этим колебаниям.
Таким образом, в данной статье мы хотели отойти от того, чтобы мыслить протестные движения в логике эффективности, рациональности выдвигаемых требований и оценки результатов, и подойти к тому, что Кожев называет “быть человеком”. В отличие от животного, которого Кожев располагает в мире благ и потребностей, человек имеет возможность стать человеком в самом акте высказывания. То есть одной из задач данной статьи было вернуть в обсуждение событий последних месяцев (в противовес доминирующей логике масс-медиа) измерение человеческого, измерение желания, этическое измерение акта борьбы.
ПРИЛОЖЕНИЯ
От грамматики к логике и топологии.
Ниже мы приводим ряд приложений к статье. Эти приложения представляют собой дополнения к тексту, более подробный взгляд на понятия, которые в тексте используются, а также графическую иллюстрацию этих понятий. С другой стороны, эти приложения можно рассматривать, как вполне самостоятельный текст. Мы отдаем себе отчет в неполноте и возможно сложности этих приложений, как и самого текста. Также мы отдаем себе отчет в разного рода неточностях, которые можно в нашем тексте обнаружить. Те не менее наша этическая ставка состоит в том, что лучше сказать не все, чем ничего не говорить. И что даже когда в тексте есть неясные места, то порой важно высказать саму эту неясность, еще до того, как она будет прояснена. Мы называли эти приложения “От грамматики к логике и топологии”, чтобы указать на тот шаг, который на наш взгляд уместно осуществить отталкиваясь, например, от книги “Грамматика множеств”.
На рис. 0 мы обозначаем те термины, которые использовали в статье, и которые теперь мы хотим представить в измерении топологии. Во всех следующих рисунках мы сохраняем соответствие цветов терминам. Например, когда мы говорим про ложную дыру, то рисуем ее синим и красным. Т.е. мы имеем в виду ложную дыру между “человеком в мире” и “человеком вне мира”. Таким образом мы рисуем их ложную однородность, т.е. однородность разнородного.
Рис. 1. показывает отношение между двумя кольцами — отношение зацепления. Одно кольцо зацепляется за другое. Или можно сказать и так — одно кольцо использует дыру другого. Перед нами два кольца, которые невозможно расцепить не разорвав веревку. Этот рисунок иллюстрирует отношения, которых нет в борромеевом узле. Эти отношения (отношения зацепления) противопоставляются их отсутствию, или данности иного, как скажет Кожев. Иное, как раз и характеризуется тем, что с ним нет отношений. Одним словом зацепление — это отношения, его отсутствие — это отсутствие отношений. (Также см. последнюю лекцию семинара «RSI» Лакана).
Рис. 2. На втором рисунке мы видим объект, который получил имя — “ложная дыра”. Два кольца не зацепляются, но образуют как бы единое целое, т.е. “выглядят”, как одно кольцо. Здесь Лакан говорит об однородности разнородного. В терминах Кожева речь идет о том, что человек в мире и человек вне-мира одновременно разнородны и однородны в их “совместной” данности. Я = не Я. Другое обозначение этого — это матема S2 из теории Лакана. S2 — это множество состоящее из двух элементов, которые принципиально гетерогенны. Так как это множество — то это что-то одно. Но элементы гетерогенны, и значит это “парадоксальное” множество из двух “взаимопарадоксальных” элементов. Подобная однородность разнородного соответствует вирновскому “не чувствовать себя дома у себя дома”.
Рис. 3 и 4. В размышлениях Кожева смерть — это разница, разница, которую Кожев рассматривает в том числе самостоятельно, как нечто обособленное. С другой стороны, смерть есть то (или же один из видов того, так как “человек вне мира” может быть дан не только через смерть), благодаря чему “человеку в мире” дан “человек вне мира”, т.е. она является тем элементом, который позволяет существовать, держаться этой данности разнородного. Зеленое кольцо на рисунке 3 является элементом, который из ложной дыры между синим и красным кольцом, создает борромеев узел, который в отличие от ложной дыры уже не “разваливается”, но держится.
Рис. 5 и 6. Перед нами случай теиста, которому кроме смерти дан “Бог”. Именно “Бог” “скрепляет” в данном случае все термины. На рис. 5 три кольца просто лежат друг на друге и не образуют узла. На рис.6 появляется четвертое кольцо, которое связывает остальные три, так что получается борромеева цепочка из 4 терминов. Эта цепочка именно борромеева, так как если вынуть любое из четырех колец, то другие три распадутся.
Атеист — это тот, кто в акте ориентирован желанием. В качестве референта мы будем использовать ленту Мебиуса — неориентированную (одностороннюю) поверхность, которую можно ориентировать (сделать двусторонней) путем несения разреза.
Еще раз повторяя, в случае атеиста человеку в мире дан человек вне мира, которому Бог не дан. Другими словами по ту сторону человека в мире для атеиста ничего нет, только отсутствие. Человека в мире отличает от человека вне мира смерть. Смерть — это чистое различие. Для атеиста это чистое различие между нечто и ничто. Другими словами, это разрыв или разрез, тот же, о котором мы говорим в случае разреза на ленте Мебиуса. Разрез на этой ленте отличается от разреза на простом двустороннем бумажном кольце. Когда вы режете кольцо, то из одного кольца вы получаете два (что можно поставить в соответствие движению от блага к благу, где разрез мы мыслим как действие, как акт, как переход от одного к другому). Разрез на ленте Мебиуса — это переход к радикально иному.
Когда мы наносим разрез на ленту Мебиуса, то в результате лента Мебиуса (односторонняя лента) исчезает (ее отсутствие — это то небытие, о котором идет речь в случае атеизма), так как мы получаем двухстороннюю ленту. И что здесь важно, так это то, что мы получаем не две ленты (как в случае разрезания двухстороннего кольца), но именно одну, которая однако радикально отличается от того, что мы имели до разреза. Таким образом это одно (лента до и после) является единством разнородного или парадоксальной данностью в одном: “я” и “не я”, человека в мире и человека вне мира, которых отделяет друг от друга акт разреза.
Как говорит Кожев, разрез — это различие между бытием (один) и небытием (два), но небытия нет, потому вторым оно быть не может. А если небытия нет, говорит Кожев, нет второго, а если нет второго, то и различия между первым и вторым нет (поэтому на картинке (рис. 9) мы видим одну ленту). Но по Кожеву бытие есть, только потому что отличается от не бытия, но так как нет ни отличия, ни небытия, то и самого бытия тоже нет. Это еще один способ понять фразу Лакана о том, что лента Мебиуса эквивалентна разрезу.
Вернемся к тому, что мы сказали в тексте статьи. Человек в мире — это человек в мире благ. Человек вне мира соответственно — это человек вне мира благ. Переход или купюра приводит к потери блага. С этой потери, с возникновения пустоты, с готовности пожертвовать благом, вплоть до собственной жизни, как мы говорили вслед за Гегелем в начале статьи, берет начало человеческое желание. Поэтому на рисунке желание занимает тоже место, что и смерть. Иначе скажем, что сам акт нанесения разреза можно приравнять к желанию. Движению, которое (в отличие от разреза на простом двустороннем бумажном кольце) ведет из ниоткуда в никуда.
Теперь мы попробуем указать на тот принцип, которым пользуется Лакан, чтобы досчитать до двух. Счет есть то, что позволяет Лакану формализовать фрейдовское понятие “повторение”. Повторение — один из центральных концептов психоанализа. Лакан скажет: “Суть бессознательного в повторении”. Фрейд в работе “По ту сторону принципа удовольствия” приводит примеры повторения: повторяющаяся игра ребенка, повторяющийся травматический кошмар, невроз судьбы…
Ряд можно продолжить и добавить сюда пример из статьи психоаналитика Жака-Аллена Миллера “Читать симптом”. Там речь идет о лишней рюмке, которую необходимо выпить алкоголику. Лишняя рюмка насытит его, удовлетворит его, но он вынужден бесконечно гнаться за ней, как Ахиллес за черепахой. Выпивая еще и еще рюмку, он должен двигаться дальше, так как выпитая не есть лишняя, так как лишняя — это иная по отношению к выпитой, так как в тот момент, когда рюмка выпита, то она уже не лишняя. Алкоголик не может насытиться, так, как это делают животные (по Кожеву). Животное выпивает воду и перестает испытывать жажду, а алкоголик выпивает рюмку и хочет лишнюю. Он не может насытиться по логическим причинам. Отчуждение, в котором он пребывает, обусловлено взаимоисключающей связкой двух уровней, которые Лакан описывает аналогично тому, как это делает Готлиб Фреге, который пытается понять, что есть “ноль” и что есть “один”.
Здесь мы обнаруживаем два уровня: уровень концепта и уровень объекта. “Лишняя рюмка” — концепт. Концепт или понятие, которое означает: дополнительная рюмка к той, которую уже выпил.
С другой стороны, рюмка в “реальности”, как жидкость налитая в емкость, — это объект, который потребляют. Но проблема в том, что этому объекту не удается быть референтом (т.е. тем объектом, который этому понятию “лишняя рюмка” соответствует в реальности) понятия “лишняя рюмка”. Или же удается только в пределе, в бесконечности (той, о которой мы говорим в контексте Ахиллеса и черепахи).
Рюмка в “реальности”, ну или точнее в качестве объекта, выступает, как промах, как объект, который можно назвать: “Это не то”. “Не то”, так как “то самое” — это лишнее, а лишнее значит не это.
Фреге вводит определение числа. Лакан связывает это с реальным. Число, для Фреге, соответствует не вещам, но понятиям (концептам). Понятию “не равный себе (“а” не равно “а”) сооветствует число ноль, тк как не существует вещей не равных себе. Число отвечает на вопрос о существовании. Ноль отсылает к несуществованию. Что такое один? Один — это число соответствующее понятию “равный нулю”. Что равно нулю? Ноль равен нулю! “0=0”. Существует один объект, а именно “0”, который равен нулю.
Что здесь важно увидеть, так это то, что ноль переходит с уровня концепта ( не равный себе) на уровень объекта (существует объект удовлетворяющий концепту “=0” и этот объект есть “0”) .
В этих терминах Лакан говорит о выражении: “Слово “устарело” — устарело”. Это выражение не является тавтологией, так как первое устарело — это концепт, который может значить: “Быть не в моде и т.п.” А второе “устарело” (вот оно повторение!) — это объект (об этом идёт речь у Лакана в 9 семинаре). Так наряду с одеждой, которая устарела, которая не в моде, мы можем обнаружить и само слово “устарело”, которое может попасть в ряд объектов, которые удовлетворяют концепту “устарело”.
Переход нуля (“0” или {}) с уровня концепта (0) на уровень объекта ({0}) иллюстрируют наши рисунки. С одной стороны ноль — это когда ничего нет ({}). C другой стороны один — это когда есть одно ничто ( {{}} ).
То, что повторяется — это движение, движение из ниоткуда (0) в никуда (1). Это движение, как показывают наши примеры, не является “тавтологическим”. Один вне-существет нулю, также, как “человек вне мира” вне-существует “человеку в мире”. Их парадоксальная “одновременная” данность возникает на уровне двух. 2 — это множество из двух элементов, а именно нуля ({}) и единицы ({{}}), таким образом 2 записывается так: { {} {{}} }. Так записывает S2 Лакан в 23 семинаре, что также можно прочитать как: { “человек в мире” “ человек вне мира” }.
Александр Бронников, Ольга Зайцева — психоаналитики.