К семиотике дискриминации
Портал The Village как рупор неолиберального снобизма.
Интернет-издание The Village за несколько лет прошло путь от скромного дайджеста городских развлечений до полноценного информационно-развлекательного портала. Благодаря прозорливости своих редакторов и сложившейся конъюнктуре медиа-рынка ресурсу удалось оседлать свою информационную волну, последовательно завлекая молодых читателей на свои страницы. С ростом популярности сайта множилось количество авторов и рубрик, ширился спектр тем – от обзора профессий до политических событий. Неизменным оставалось лишь одно: риторика неолиберального элитизма. Авторы и герои материалов кичились многообразием своего опыта, своей подкованностью и разборчивостью в мире современной культуры, — в развлечениях, моде, ресторанных трендах.
Со временем эта подчеркнутая разборчивость, которую поначалу можно было выдавать за хоть и субъективное, но экспертное мнение, превратилось в настоящую снобистскую позу. Оно и понятно: опыту и впечатлениям образцовый герой большинства материалов зачастую обязан своему социальному положению, например, знакомствам с влиятельными людьми, могущество которых сегодня изменяется не столько финансовым благосостоянием (хотя и им тоже), сколько умением работать с коммуникацией, создавать и транслировать тренды. У такого собирательного героя какое-то время даже было имя – «Неизвестный горожанин». На сайте ему принадлежал целый блог, в котором то ли кто-то из авторов, то ли целый авторский коллектив рассказывал о приключениях в городском пространстве от первого лица. Горожанин жаловался на то, что в российских городах люди «фонят» и постоянно вмешиваются в его личное пространство, на «жужжание с легким оттенком блядства и запахом быдла», на «идиотов без имени и должности», на то, что «аргументированная дискуссия вышла из моды» и на замалчивание серьезных тем в кругу своих многочисленных и полезных знакомых. Правда, именно результат умения героя ловко обращаться с социальными связями оказался его своеобразным капиталом.
Именно снобистская поза и близость к капиталоемкому контексту – отличительные характеристики и автора, и читателя The Village. Такова банальность маркетинга: отчетливое разделение аудитории на «своих» и «чужих» обеспечивает изданию вожделенную дифференциацию. Анализируя городскую жизнь, редакция репрезентирует некое искусственное городское образование, очищенное от всего, что неудобно читателю, от того, что покушается на его суверенный сверкающий образ. Образуется своего рода песочница, где половозрелые мальчики и девочки орудуют совочками и обсуждают мультики, а редакторы и журналисты в этой песочнице значатся начальниками. Но дело здесь не в самоизоляции: в конце концов, опасность угодить в песочницу — это следствие практически любого жесткого и концептуального информационного фильтра. Дело в языке.
Язык – одно из самых политизированных измерений культуры. Язык есть пространство знаков и жестов, и чувствительность к стилю не требует особой квалификации. Например, то, что российские власти сегодня разговаривают на языке криминально-блатных понятий и духовных скреп с некоторой примесью канцелярита и имперскими нотками, заметно невооруженным взглядом. «Креативный класс» из песочницы The Village тоже использует особый диалект: систему из наполненных знаками антагонистических пространств. Одни знаки отсылают к условным «мы», а другие – к не менее условному «они». Этот диалект, с одной стороны, наследует традиционному дискурсу либеральной интеллигенции, вечно озабоченной пропастью между собой и мифическим «народом», а с другой – перерабатывает западную гонзо-эстетику, замешанную на предельно субъективном и броском суждении.
Здесь следует привести конкретный пример.
Один из свежих материалов The-Village под названием «Простота и воровство» представляет собой личные впечатления журналистки по поводу пережитой на днях кражи телефона и кошелька. Неприятность случилась с девушкой прямо во время вечернего шоппинга в «Ашане» и, судя по эмоциональному накалу статьи, переживалась чуть ли не как катастрофа или, как она сама формулирует, «громоздкая несправедливость». В телефоне осталась запись важного интервью, в новеньком кошельке – банковские карточки, права и прочие милые девичьему сердцу мелочи. Обычная вроде бы история, ничего особенного. Сам сюжет трудно счесть оригинальным, если бы не красочные описания рутинной работы гипермаркета как чего-то неприглядного и жестокого. Журналистка внезапно открывает для себя доселе незнакомый и чужой мир, когда в критической ситуации ей встречаются исключительно те самые «они», и столкновение с ними оказывается для девушки едва ли не большим потрясением, чем расставание с ценными вещами. Автор не скупится на описания «голодных лиц» и «дермантиновых курток», противопоставляя их своему модному оранжевому кошельку. И можно было бы стерпеть даже весь этот неприкрытый снобизм, списать его на журналистскую завороженность фактурой, но одну фразу обойти невозможно: «Я ещё раз захожу в комнатку службы безопасности. Маленький столик с компьютером и камерой. Мужчины на скамейках в костюмах пассажиров метро». Пожалуй, этот пассаж достоен отдельного обсуждения.
Откровенно говоря, сложно понять, что собой представляет типовой «костюм пассажира метро» и чем он отличается, скажем, от костюма пассажира трамвая или от костюма автомобилиста. Высказывание журналистки является художественным, она говорит с нами на языке своих произвольных образов. Такое высказывание называется фигуративным – осуществляющим перенос смысла — и представляет собой предельно авторскую метафору. По большому счету, метафору никогда нельзя понять – в том смысле, в котором мы привыкли постигать понятия через их определения. Метафору можно уловить только на уровне сопоставления своих ощущений с ощущениями автора (зрительными, тактильными, слуховыми и так далее). Метафора – не символ и не знак, поэтому от нее не стоит ожидать смысловой укорененности: она не указывает ни на какой конкретный смысл и является крайне динамичной. Она текуча словно вода, в которую, как мы помним по Гераклиту, нельзя войти дважды. Она передает наши состояния в их изменчивости, а смысл — в беспрерывном характере его становления.
Далее хотелось бы вспомнить принцип работы метафоры. На протяжении столетий исследователи – от Аристотеля до наших современников — в зависимости от своих аналитических выкладок и типа дискурса выделяли условные функции метафор. Эстетическая, когнитивная, информационная, номинативная, аксиологическая, индикативная и так далее, список можно продолжать бесконечно. Каждый хотел привнести в историю метафоры что-то свое, раскрыть ее функционал более полно или более актуально, показать, как трансформируется ее роль. На двух из упомянутых функций метафоры можно остановиться подробно.
Аксиологическая, то есть формирующая оценочное суждение, функция является наиболее критической. Автор иносказательно передает результат соотнесения предмета или явления со своей системой ценностей. Так как журналистский материал – не персональное мнение, а публичное высказывание, то обозначенная оценка, надо полагать, восходит к представлению автора о ценностях коллективных. По-видимому, с этой воображаемой коллективной точки зрения «группа в костюмах пассажиров метро» не вписывается в эстетическую картину мира целевой аудитории издания. Навряд ли этот факт может являться достойным поводом для того, чтобы обрушивать на сидящих на скамейке и пассажиров метро свою критику.
Номинативная, то есть присваивающая описываемому объекту новое значение, функция является самой творческой. Она лишает язык его конвенциональной замкнутости и позволяет ему свободно развиваться. Выдумывая новую метафору, журналистка как будто освобождает язык от условностей, отпускает его на волю. Читателю остается уповать на свое воображение: вместо того, чтобы распознать знакомый смысл, он должен попытаться интуитивно схватить новый и ускользающий образ. Избыток языковой воли – это черта художественной литературы, публицистика является более строгим жанром. Языковая фривольность иногда допускается, чтобы создать у читателей благоприятное впечатление, сформировать имидж свободного от предрассудков издания. Однако это всего лишь уловка: совершенно очевидно, что любое издание не обходится без самоцензурирования.
Возвращаясь к метафоре, важно упомянуть еще одну ее особенность. Покинув просторы теоретической лингвистики и словотворческой практики, метафора поселяется в нашем сознании. Там она проявляет свое коварство. Антрополог Бренда Бек и психолог-когнитивист Стивен Харнад (он исследует человеческий разум и познавательные процессы), сходятся на том, что представление о метафоре в сознании является двойственным. С одной стороны, это представление основывается на сенсорных впечатлениях, а с другой — выступает в форме концептуальных абстракций. Сенсорные впечатления непрерывны. Их непрерывность означает постоянное движение и сообщает метафоре ее изменчивость, а смыслу — характер постоянного становления. Концептуальные абстракции, напротив, логичны и дискретны, они используют готовую метафору для абстрактных обобщений и постепенно преобразуют ее в устойчивую идею. Происходит следующее. Логика ищет опору и конечность, она отсекает часть впечатлений. Метафора заземляется в идее и превращается в символ, приобретая устойчивое значение. Невесомая метафора теряет свой багаж нескончаемых референций и превращается в культурный слепок, в глыбу-стереотип, который уже не так-то просто сдвинуть с места.
В этом случае конструкция про «костюмы пассажиров метро» выглядит не только политически некорректной, но и опасной. Как только она обретает концептуальный каркас, то есть превращается из образа в идею, пассажиры метро автоматически облачаются в униформу. Эта униформа едина для всех пассажиров и легко распознается тем, кто смотрит на пассажиров со стороны. Вырисовывается весьма страшная картинка: все жители города носят униформу, при этом у одного униформа может быть лучше, чем у другого. На это, конечно же, автор материала может заявить, что сконструированное представление о некой пассажирской униформе – продукт ее собственного социологического воображения, и это представление ничуть не умаляет человеческого достоинства пассажиров метро. Только это все равно что сказать что-то вроде «у него темная кожа, но он, конечно же, тоже человек». Привычка заигрывать с тождеством и различием и выдавать социологические обобщения за художественные высказывания не раз оказывалась обыденной – пусть и несознательной — сегрегацией.
Правда, предъявлять претензии к журналистке по поводу языковой небрежности, наверное, было бы не совсем справедливо. В конце концов, можно списать ошибочный выбор метафоры на желание понравиться выпускающему редактору. В случае с медиа-холдингом, к которому принадлежит The Village, уместно скорее поставить вопрос о коллективной ответственности редакции за публикации такого рода. Сегодня очень важно понимать, что навешивание ярлыков, пусть даже и прикрытых вольностью метафоры, остается банальной стигматизацией. А спасительная метафора всегда может обернуться стигмой.
Марина Симакова — социальный исследователь, любитель литературы XX века.