Эрнесто Лаклау: «Либерализм без демократии означает технократическое правительство»
13 апреля в Севилье (Испания) в возрасте 78 лет скончался Эрнесто Лаклау, один из крупнейших политических теоретиков современности. Openleft.ru представляет перевод одного из последних интервью с ним в журнале Rethinking Europe.
Эрнесто Лаклау родился в Буэнос-Айресе в 1935 году. С конца 1950-х годов он активно участвовал в аргентинском студенческом движении и левой политике, в 1960-х редактировал еженедельник Lucha Obrera («Рабочая борьба»). Позднее он отметил, что популистскии? режим Хуана Перона и собственныи? опыт политическои? борьбы оказали решающее влияние на его взгляды и теоретическое мышление.
В конце 1960-х годов Лаклау по приглашению Эрика Хобсбаума переехал в Англию. Он стал публиковать работы на английском языке, которые затем получили большую известность. В течение многих лет он руководил аспирантской программой в Эссекском университете по идеологии и анализу дискурса. Многочисленные ученики и коллеги Лаклау образуют т.н. «эссекскую школу» дискурс-анализа. В последние годы Лаклау выступал с лекциями по всему миру и сблизился с аргентинским левым правительством, деятельность которого оценивал очень высоко.
Как и многие его современники-философы, Лаклау стремился реабилитировать и восстановить в правах саму сферу политического, выявить ее специфическую логику, отличающую ее от альтернативных, деполитизирующих процессов. В своей самой известной книге «Гегемония и социалистическая стратегия», написанной в соавторстве с Шанталь Муфф, он осуществил критический анализ марксистской традиции, подчеркивая в ней то, что непосредственно относится к сфере политического: негативность, антагонизм, классовую борьбу, практику гегемонии, — и отвергая «неполитические» элементы, такие как экономически укорененное понимание класса, жесткий детерминизм «объективных законов исторического развития».
Понимание политики у Лаклау было дискурсивным. Широко используя достижения постструктуралистской теории (и оригинальным образом совмещая их с другими традициями, например, с аналитической философией Витгенштейна), он показывал, что политика – это сфера означивания, где сталкиваются и меняют свой смысл политические символы, а риторические приемы образуют политическую онтологию, т.е. содержание политического мира (отнюдь не являясь внешним обрамлением неких внеположных политике процессов). Лаклау настаивал, что не существует внедискурсивной реальности: политика и есть дискурс, ее логику нельзя свести к внедискурсивным закономерностям, таким, как последовательное развертывание общественно-экономических формаций. Любые «внедискурсивные» закономерности в любом случае являются продуктом дискурсивного конструирования.
Однако политический дискурс, как подчеркивал Лаклау, обладает собственными законами. Один из таких законов – постоянное и неснимаемое напряжение между универсальным и частным. Любая универсальная категория политического мира (например, категория «общества») уходит корнями в какой-то частный символ, «возвысившийся» до универсального статуса, но всегда хранящий след своего происхождения. Еще одна линия напряжения – между идентичностью-тождеством и различием: политическая идентичность, равная самой себе, в то же время должна от чего-то отличаться, а значит, это что-то делает возможным само существование политической идентичности, выступая ее «конститутивным внешним».
В последние годы Лаклау развивал свои ранние идеи, касающиеся популизма: отвергая негативные коннотации этого термина, он прямо связывал популизм с политикой как таковой и с демократией. Для Лаклау популизм является попыткой формирования универсальных символов, объединяющих частные требования в моменте антагонизма, конфронтации. Популизм – это низовая демократическая мобилизация, противостоящая политике как технократическому администрированию.
Теоретический проект Лаклау обладает огромным критическим зарядом. Он противостоит «антиполитическим», экономистским тенденциям в левой политике. И одновременно для этого проекта характерен формализм, односторонний взгляд на политику, отбрасывающий важные достижения марксистской традиции, такие как классовый анализ. Однако пресловутый постмарксизм Лаклау все-таки не является антимарксизмом: он представляет критическое развитие левых идей, пусть ограниченное и само нуждающееся в переосмыслении и, пожалуй, преодолении.
Мы представляем одно из последних интервью Лаклау, взятое в 2011 году. Из него видно, что Лаклау отнюдь не игнорировал вопросы экономики, конкретной социально-политической ситуации (в чем его не раз обвиняли критики). На самом деле Эрнесто Лаклау совмещал теоретическую строгость и вполне трезвое понимание актуальных политических процессов.
Илья Матвеев
При чтении ведущих европейских изданий может сложиться впечатление, что сегодняшний европейский кризис – это, в сущности, кризис экономический и финансовый. Как будто все прочие проблемы, с которыми приходится сталкиваться политикам, например, движение Indignados в Испании или трудности c формированием правительства в Бельгии, вторичны, их решение не является первостепенным по сравнению с урегулированием финансового кризиса. Считаете ли вы, что у всех этих проблем есть нечто общее, что они являются порождением одного и того же кризиса, и что именно поэтому упомянутое выше разделение проблем на важные и не очень не отражает реального кризиса, который сегодня переживает Европа?
Я думаю, что упомянутые вами явления взаимосвязаны. Текущий кризис – это кризис экономической и финансовой модели, основанной на господстве неолиберализма в экономической политике последних двадцати лет. Эта модель в глубоком кризисе, причем в Греции, к примеру, меры по выходу из кризиса следуют тем же рецептам, которые и привели к кризису с самого начала. Неблагоприятная ситуация только усугубляется, потому что не ведется политика, направленная на достижение экономического роста. Есть политика экономической реорганизации (economic adjustment), имеющая преимущественно финансовый характер, и все главные политические силы Европы сегодня следуют этому подходу. Это не политика одних только консерваторов. Например, лейбористы в Англии во время правления Тони Блэра предлагали меры, реализованные когда-то правительством Тэтчер.
Таким образом, проблема заключается в том, что такого рода кризис — кризис самой политической модели — возникает в отсутствие альтернативных политических сил, отстаивающих какую-либо иную модель. В результате оппозиция господствующей политической модели приобретает характер политически неструктурированного протеста. Типичный пример – движение Indignados. Наличие определенных социальных требований и одновременно — отсутствие институциональных механизмов для их выражения и реализации становятся очевидными. На стороне альтернативной политики так и не были разработаны политико-институциональные формулы, которые придали бы социальному протесту политический характер. В настоящее время это неорганический протест.
Какие трудности и задачи, с вашей точки зрения, предполагает проект переосмысления Европы в краткосрочной и долгосрочной перспективе?
Мне достаточно сложно ответить на вопрос, сформулированный таким образом. Но давайте подумаем. Я полагаю, что сначала необходимо сформулировать альтернативный экономический проект. Такие проекты в самом деле имеются. Есть много неортодоксальных экономистов, разрабатывающих такие проекты: например, Джозеф Стиглиц и Пол Кругман предлагают меры, прямо противоречащие нынешней политике европейских стран. Модель, основанная на достижении экономического роста и расширении спроса, предполагающая также некоторые элементы кейнсианства, представляет собой необходимое условие трансформации европейской политической модели. Должна произойти смена парадигмы в организации экономики.
Во-вторых, проблема упирается в необходимость поддержки со стороны политических и социальных сил, потому что проект, меняющий экономическую парадигму, со всей очевидностью нуждается в людях, способных этот проект принять и претворить в жизнь. И здесь упомянутые мной проблемы выходят на передний план. Мы наблюдаем серию неорганических протестов в разных странах: не только в Европе, но и в США и в некоторых странах Латинской Америки. На мой взгляд, должен произойти переход от неорганизованных форм протеста к определенной политической организации.
Давайте, к примеру, поразмышляем о демократии. Демократический режим нуждается в артикуляции двух уровней системы. С одной стороны, есть уровень низовой демократии, вовлекающий рядовых граждан, – это классовая основа социальных движений, которая должна воплотиться в относительно эффективных институциональных формах. С другой стороны, вопрос реформирования государства не решен окончательно. Я выступаю против либертарианских формул, подменяющих реформирование государства демократией «снизу». Если политика проводится исключительно на государственном уровне, возникает дефицит социальных ресурсов, благодаря которым можно претворить в жизнь проект изменений. Но вместе с тем, требования «снизу» сами по себе могут быстро дезинтегрироваться и после определенного периода борьбы с системой перестать создавать что-либо, способное привести к ее трансформации. Поэтому я считаю все эти вещи взаимодополняющими. С одной стороны, новая и альтернативная экономическая модель, а с другой, новый способ политического действия, объединяющий демократию «снизу» с реформированием и трансформацией государства.
Одна из самых обсуждаемых тем в современных дискуссиях об условиях появления реальной (радикальной) демократии и ее ограничениях — вопрос о наследии демократического дискурса европейского просвещения. Какие категории и способы понимания социальной жизни во всей ее сложности, которые можно обнаружить в политической мысли просвещения, должны быть сегодня реанимированы, а от каких нам следует отказаться, чтобы сделать разговор о будущем Европы более продуктивным?
Для начала стоит сказать, что просвещение представляет собой очень сложную историческую традицию. У этой традиции есть множество измерений. Она породила как формы радикальной демократии вроде якобинства, так и элитистские концепции политики вроде той, что представляет собой позитивизм. Поэтому я думаю, что наш анализ традиции просвещения нуждается в некоторых уточнениях. Во многих своих книгах и статьях я привожу тезис К.Б. Макферсона. Он показал, что либерально-демократическая традиция, которая обычно представляется как нечто единое и однородное, в реальности имеет два компонента, которые лишь недавно достигли состояния некоторого баланса. Еще в начале XIX века либерализм, который является важнейшим следствием просвещения, был уважаемой политической концепцией, однако термин «демократия» воспринимался как ругательный (примерно как сегодня «популизм») из-за того, что демократию связывали с властью толпы, якобинством. Понадобилось много времени, весь XIX век с его революциями и периодами реакции, чтобы Европа достигла баланса между демократическим и либеральным компонентом, – причем этот баланс всегда неидеален.
Сейчас наступил момент, когда мы должны перейти к другой модели, в которой демократический компонент будет актуализирован гораздо сильнее, чем раньше. Либерализм без демократии означает технократическое правительство. В последние годы в Европе как раз и ведется технократическая политика, которая берет свое начало в XIX веке. Еще Сен-Симон заметил, что государства должны перейти от управления людьми к управлению вещами. Он предлагал заменить политику администрированием. Демократия же, напротив, предполагает противостояние, приоритет точки зрения народа над точкой зрения власти, расширение гражданского участия на те социальные группы, которые до этого момента не принимали участия в выработке политического консенсуса. Я думаю, что этот демократический компонент станет абсолютно необходимым для любой альтернативной экономической модели.
Вопрос о европейской идентичности (как о чем-то, что отсутствует в настоящем, но существовало в прошлом, или же как об идеале/проекте), фигурирует в нынешних философских дебатах на тему Европы. В вашем исследовании гегемонии и популизма напряжение между универсальным и частным, как и между идентичностью [т.е. самотождественностью] и различием занимает центральное место. Каков, с вашей точки зрения, политический статус вопроса о европейской идентичности? Какие проблемы влечет за собой или обозначает этот вопрос и какие проблемы он, напротив, исключает из рассмотрения?
Вопрос о европейской идентичности – очень важный. Для начала нам следует понять, что европейская идентичность как народная идентичность [т.е. связанная с демократической, низовой политикой] не имеет отношения к реалиям современной Европы. Сегодня проект европейской идентичности реализуется с помощью бюрократических механизмов, в Брюсселе – он связан с Еврокомиссией и ее политикой. Этот проект не имеет ничего общего с политическим активизмом, формированием народной идентичности. В результате все, что сегодня существует под маркой европейской идентичности, — это абстрактное соглашение, имеющее мало общего с политическими действиями демократического характера. Наоборот, когда проходили народные протесты, они в большинстве случаев были направлены против евроинтеграции. Несколько лет назад на референдуме по поводу принятия европейской конституции решительное «нет», которое преобладало среди французов и голландцев, выражало народную реакцию, направленную против бюрократизации объединенной Европы.
С другой стороны, я думаю, что без европейской идентичности, которая в этом смысле должна быть идентичностью народной, мы недалеко продвинемся с точки зрения обеспечения европейского присутствия в международном диалоге. Проект однополярного мира, который сложился к концу 1980-х годов после распада СССР, так и не стал реальностью. Мир идет к многополярной модели, — это становится все более явным. Новые игроки, такие, как Китай, Индия и Бразилия, появляются на международной арене, и все они собираются оспаривать центральное положение, занимаемое США в конфигурации международной социальной и экономической политики. Через двадцать лет Китай сильно обгонит США и станет ведущей экономической силой планеты. И в этом многополярном мире, который складывается сегодня, становится ясно, что отдельные государства Западной и Восточной Европы не должны вести себя как разрозненные игроки. Им следует заявить о себе в качестве голоса всей Европы, как в случае с Латинской Америкой, где имеются институты вроде Mercosur и другие похожие региональные объединения, способствующие внутренней интеграции латиноамериканского континента и выработке единой позиции этого континента для участия в международном диалоге. Этот голос, эта единая позиция, должны быть выработаны и в Европе. Формирование европейской идентичности необходимо, но эта идентичность не может быть создана бюрократическим путем. Она должна формироваться на основе действенного народного участия, что в настоящее время представляется далеким от реализации, — и все же абсолютно необходимым.
Может показаться, что все попытки анализа нынешнего европейского кризиса, вне зависимости от их политического или теоретического контекста, ограничивают исследовательское поле изучением европейской истории и текущей ситуации, а европейские политико-философские дискуссии прошлого и настоящего становятся единственным источником рефлексии. Считаете ли вы, что Европе есть чему поучиться у других образцов политической действительности – прошлой или настоящей, или у теорий, выработанных на так называемой интеллектуальной периферии, то есть, за пределами Европы и США?
Европе многому следует поучиться у Латинской Америки. Латиноамериканский опыт последних лет характеризуется полным отказом от неолиберальной модели. Например, в Аргентине правительство проводит политику, полностью противоречащую рекомендациям МВФ. Поступив таким образом, Аргентина добилась экономического роста, позволяющего стране выплачивать свой долг МВФ. Сейчас отношения Аргентины и МВФ по большей части формальные. Ни рекомендации, ни проверки, связанные с изучением экономической ситуации в Аргентине, со стороны МВФ не допускаются аргентинским правительством, и, конечно, не проводятся меры по экономической реорганизации (adjustment), предлагаемые МВФ. Аргентина сумела найти выход из кризиса 2001 года, реализуя меры, полностью противоположные тем, что сегодня международное сообщество пытается провести в Греции. В большинстве других стран Латинской Америки похожая ситуация. Я думаю, что влиятельность и важность таких международных финансовых институтов, как МВФ и Всемирный банк, будет снижаться в ближайшие годы, и что появятся институты и соглашения иного типа, которые в долгосрочной перспективе позволят новой модели прийти на смену старой. Иначе, если мы продолжим проводить ту же политику экономической реорганизации, что сейчас проводится в Греции, не будет никакого выхода из кризиса. Мы не очень хорошо представляем, как мы собираемся выйти из кризиса, но мы хорошо знаем, как мы к нему пришли. Мы пришли к кризису из-за дерегуляции экономики, радикального монетаристского курса, всех этих неолиберальных формул. Я не против существования единой валюты на европейском континенте, но мне представляется очевидной невозможность выработки единой кредитно-денежной политики без ее согласования на уровне национальных политик. Имеется явный дисбаланс между политикой европейских национальных государств и той наднациональной моделью, которую они пытались воплотить в жизнь. Так мы пришли к наднациональности, и, если угодно, к европейской национальной идентичности, но эта национальная идентичность, как я говорил ранее, должна быть результатом демократического участия.
Перевод Марины Симаковой. Оригинал в Rethinking Europe (1) 2011.
Приложение. Тексты Эрнесто Лаклау на русском языке:
- К радикальной демократической политике: предисловие ко второму изданию «Гегемонии и социалистической стратегии».
- Невозможность общества.
- Сообщество и его парадоксы: «либеральная утопия» Ричарда Рорти.
- О популизме.