Дело Косенко: между психиатрией и психоанализом
Что может предложить психоанализ стране, в которой принудительное психиатрическое лечение оказывается рутинной формой наказания?
Недавно администрация психиатрической больницы номер 5 подмосковного Чехова подала ходатайство о переводе на амбулаторное лечение Михаила Косенко, которое, ко всеобщему удивлению, 11 июня чеховский городской суд удовлетворил. Похоже, что российская судебная система, до того направившая Косенко, одного из узников 6 мая по делу «о массовых беспорядках на Болотной площади», на принудительное психиатрическое лечение, к счастью, оказалась не такой монолитной. Опасность, однако, еще не вполне миновала: в течение 10 дней после удовлетворения ходатайства прокуратура может обжаловать решение суда.
По совпадению ровно в день судьбоносного решения чеховского суда состоялась презентация книги психоаналитика Жака Лакана «Психозы» — семинара, прочитанного им в 1955-1956 годах, и предлагающего видение психозов как особого способа вхождения человека в языковую систему. Выступления презентовавших его психоаналитиков неизбежно имели в виду специфику отношения к «безумию» в современной России и ситуацию с Косенко, даже если напрямую её не упоминали.
Мы публикуем эти выступления, а также два текста, написанных по итогам состоявшейся около месяца назад встречи, участниками которой стали Анастасия Архипова, Александр Бронников, Ольга Зайцева, Глеб Напреенко, Арсений Максимов и Надежда Муравьева, и которая была посвящена попытке осмыслить, что можно сказать с психоаналитических позиций о происходящем с Косенко и об отношении к психозу в России.
Все эти тексты так или иначе ставят вопрос о критической ревизии оснований психиатрической системы и психиатрического дискурса. Любопытно, что совсем недавно, в начале 2014 года в издательстве Высшей школы экономики вышла антология «Антипсихиатрия» под редакцией Ольги Власовой, содержащая некоторые из ключевых текстов этого движения, развивавшегося в Европе и США с 1960-х годов. Психоанализ не является составной частью антипсихиатрии, однако представляет важную альтернативу психиатрической логике. Будем надеяться, что совместные размышления о проблемах российской психиатрической системы смогут повлиять на общественное мнение в России, — стране, подобной критики пока не пережившей.
Глеб Напреенко о конвейере обезличивания (по итогам общей встречи):
Историю с Михаилом Косенко можно рассматривать в разных оптиках и на разных уровнях. Но общим для них всех будет крайняя ограниченность голоса самого Косенко, субъекта, угодившего в весь этот переплет. Мы можем только переслушивать на ютьюбе его речи в суде, размышляя о её смыслах и пытаясь понять, есть ли в ней психотические особенности или нет. Даже его сестра почти не имеет возможности встретиться с ним и поговорить, письма из СИЗО произвольно цензурировались, превращаясь порой в белые листы, а при направлении на принудительное психиатрическое лечение возможность свиданий также была бы крайне редуцирована.
Эта ограниченность речи – важный симптом системы, в которой Косенко оказался. По сути, он сведен в ней к некоему молчаливому объекту, перемещаемого по конвейеру различных институций. Последовательность такова: служба в армии, где из-за дедовщины получил травму головы, направление в психоневрологический диспансер и стигматизирующая постановка на учёт, задержание ОМОНом на митинге 6 мая 2012 года, наконец, автоматически запустившаяся после обнаружения стигмы ПНД история с принудительным психиатрическим лечением. Мы толком не знаем, чем руководствовались агенты в каждой из звеньев этой цепи, так что она выступает для нас как серия черных ящиков: внутреннее устройство неизвестно, но эффект налицо.
Поэтому невозможно, вопреки тому, как это часто делают сегодня, говорить о карательной психиатрии в институте Сербского, хотя это понятие естественно всплывает в связи с институцией, никак публично не отрекшейся от практики карательной психиатрии советского времени. Вероятно, что психиатр, проводившая экспертизу, просто рутинно выполняла свой служебный профессиональный долг, как она его понимала, «просто работала», как просто исполнял приказ ОМОН, жестоко разгонявший митинг 6 мая (и как, будем надеяться, исполнят его врачи в клинике, куда направили Косенко, предложившие отправить его домой). Однако итог прохождения человека через конвейер из этих черных ящиков налицо. Оно способно привести к окончательному заклеймлению субъекта системой как невменяемого и подлежащего изоляции – и к окончательному отрицанию значения его речи и его желаний. Поэтому неизбежно начинаешь задумываться о самой психиатрической системе и о порождаемой ей «банальности зла», пользуясь выражением политического философа Ханны Арендт, которое она использовала, говоря о механике германских нацистских преступлений. В случае с Косенко банальность зла происходит из прилежного следования присущим этой системе предписаниям и привычкам.
Тем более, что психиатрическая власть сращена в России с властью исполнительной, с судебной и пенитенциарной системой. Показательно, что бывший главный психиатр России и директор Института имени Сербского Татьяна Дмитриева в 2001 году пролоббировала поправку, согласно которой в медицинских учреждениях, не относящихся к ведению исполнительной власти, не может производиться судебно-психиатрическая экспертиза. Здесь, помимо Ханны Арендт, неизбежно вспоминается другой философ, Мишель Фуко, указывавший в книге «Надзирать и наказывать», что тюремная система, вопреки провозглашаемым идеалам исправления преступников, вовсе не стремится к собственному исчезновению или к тому, чтобы человек, однажды попав в неё, скорее оттуда вышел и более не возвращался, но, напротив, занимается самовоспроизводством, и что она служит важной частью воспроизводства власти вообще. Эту же мысль можно перенести и на психиатрическую систему в России, не пережившей, в отличие от Европы, антипсихиатрического движения, жестко критиковавшего традиционные представления о психической норме, безумии и об обращении с ними.
Но что может помочь Косенко или другим людям, оказывающимся в подобной ситуации, какую этику мы можем противопоставить этой машине? Нужно бороться за возвращение субъекта как говорящего существа в центр общественного внимания. Этот ход, на самом деле, отличен также и от стандартной правозащитной логики, в которой Косенко часто воспринимается как пассивный объект охраны прав человека, как один из пострадавших, или в которой порой отрицается его возможные особенности и возможность его психоза. Эта логика, несомненно, имеет свою пользу и сыграла свою важную роль в перемене (будем надеяться) участи Косенко к лучшему; но отчасти она служит перевертышем логики самой власти. Кстати, власть также манипулирует страхом, связанным с идеей, что Косенко – такой же, как все, и что с каждым могло бы случиться подобное. В каком-то смысле он действительно такой же, как все, – но в том смысле, в каком все не такие, как все. Внимание к Косенко как к уникальному говорящему субъекту – ценность, которую может предложить в этой ситуации психоанализ. Проблема в том, что пути к осуществлению этого внимания власть как раз и пытается перекрыть.
Сеня Максимов о губительной логике нормы:
В обсуждении случая Михаила Косенко часто происходит некоторая путаница, связанная с попытками доказать, что у него нет психоза, что он такой же «нормальный, как и все». Эти попытки вполне понятны, но, с другой стороны, они заставляют нас мыслить внутри той же порочной логики, которой пользуется система, потому что проистекают они из представления о существовании некой нормы. Тем самым они не подвергают сомнению и идеи, что с отклонениями от нормы нужно что-то делать. После антипсихиатрии, Фуко и Лакана вообще странно говорить о нормальности и ненормальности. Казалось бы, старые представления как-то должны были уже поменяться. Казалось бы, всем уже должно быть известно, что «нормальный» и «ненормальный» – понятия искусственные и произвольные, особенно в психиатрии. Ведь тут нет никаких объективных критериев. Все критерии созданы психиатрами и учреждениями вроде Института Сербского (и созданы вполне себе по правилам дискурса раба и господина – в угоду последнему). Это они наделены властью (а это огромная власть) решать, что нормально, а что нет. И если их право делать это до сих пор не подвергается сомнению, если, игнорируя опыт всего ХХ века, мы до сих пор верим, что есть люди нормальные и ненормальные, то, видимо, это потому, что такая позиция несёт в себе некоторые выгоды.
Одна из этих выгод очень проста. Логика нормы и патологии может служить крайне удобным инструментом подавления тех, кто не вписывается в представления общества о том, какими должны быть его члены, и тех, кто обществу неугоден. Здесь особенно помогает то, что часто норма определяется статистически. Нормальный – это тот, кто живёт и думает, как большинство. Если ты не вписываешься – ты ненормальный и тебя нужно исправить, устранить или просто заткнуть тебе рот (ещё хороший пример — нынешняя борьба с «гомосексуальной пропагандой»). Не правда ли, идеальная логика для машины власти и контроля? Собственно, об этом почти все антиутопии.
Если вернуться к Косенко, то тут как раз нужно понять, что, как написал выше Глеб, неважно, есть у него психоз или нет. Пусть даже и есть – и вполне возможно, что есть, – но что тогда? Это оправдывало бы насильственное лечение? Интересно, что психиатрический диагноз с легко прикрепляющимся к нему заключением (без сомнения, очень авторитетных экспертов) о том, что человек «представляет опасность для себя и окружающих лиц» можно использовать для наказания до всякого преступления. Человека признали потенциально опасным, и уже на этом основании лишают свободы (ведь всем известно, что люди без диагноза опасными быть не могут!) И тут снова на ум приходят антиутопии и 1930-е годы.
Недавно я беседовал с молодым полицейским лет двадцати трёх. Он поделился со мной своей тайной профессиональной мечтой: «Взять бы всех сумасшедших, алкоголиков, наркоманов и проституток и отправить их в тюрьму: это ведь не люди, это балласт, и они обязательно совершат преступление». Я подумал, это прямо голос фрейдовского вытеснения, – только в масштабах всего общества: засунуть все непонятные, пугающие, нежелательные элементы в какой-нибудь подвал, – эдакое коллективное бессознательное. Кстати, этот мальчик искренне верил, что он сам с первого взгляда может определить, кто сумасшедший, а кто нет: «Это сразу понятно».
В отличие от нашего горе-полицейского, Лакан считал, что нормы не существует, и психоз не менее нормален (или ненормален), чем его отсутствие. Если угодно, это просто диалект, на котором человек говорит. Психоз – это не болезнь, но один из возможных модусов существования, один из способов организации себя как уникального субъекта в мире других субъектов. И нет никаких оснований полагать, что он хуже или лучше других. Если у человека психоз, это не значит, что он опасен. Это не значит, что он какой-то диковинный зверь и его надо бояться. Меньше всего это означает, что его можно лишать свободы и простых человеческих прав.
Ольга Зайцева: «О безумии. О сумасшествии. О неразумии. О психозе. Psy chose. Psy chose Freudienne» (текст выступления на презентации третьего семинара Лакана «Психозы»).
В 1955 году, когда Лакан читает семинар, который позже был назван «Психозы», он ставит вопрос о безумии как таковом. Он одновременно спорит и с психиатрами, и с теми, кто называет себя психоаналитиками, неверно, по его мнению, трактуя наследие Фрейда. На протяжении всего семинара Лакан говорит, что, как психиатры прошлого, так и его современники склонны мистифицировать опыт психоза. То есть, с одной стороны, психиатры склонны думать, что сумасшедшие переживают какой-то уникальный опыт, например, опыт галлюцинаций, для которого в языке, которым пользуются обычные люди толком не находится слов и они вынуждены с трудом подбирать примерные аналогии, потому их словам, словам безумцев не слишком-то стоит доверять. С другой стороны, психиатры полны любознательности узнать, что же все-таки с человеком, переживающим безумие, происходит, а потому задают ему массу вопросов, например, относительно тех же галлюцинаций. Безумца обязательно спрашивают, слышит ли он голоса, мужские или женские, снаружи или внутри головы, они громкие или тихие, это приятно или нет, они подбадривают или оскорбляют и так далее. По сути, эти вопросы можно было бы воспринять как личное любопытство самого психиатра или, если сказать более сухими терминами, желание узнать всю феноменологию особого рода переживания безумца.
Лакан вспоминает католических мистиков, как Святая Тереза или Хуан де ля Крус, говоря, что эти люди и вправду жаловались, что переживают то (а именно, непосредственную встречу с Богом), для чего очень сложно подобрать слова, и потому они вынуждены пользоваться метафорами, которые поэтизируют их опыт, но не способны в полной мере его передать. Ничего подобного, говорит Лакан, от психотика вы не услышите. Душевнобольной не склонен относится к тому, что с ним происходит как к уникальному удивительному опыту и если такие качества ему и приписывают, то это заслуга общественных предрассудков.
Психиатрам приходится собирать огромное количество странного рода данных. Они знают не только, как человек родился, были ли эти роды тяжелыми или легкими, были ли родовые травмы, какие инфекционные заболевания человек перенес в детстве, но и чем болели его родственники в трех поколениях. Но, несмотря на такую тщательность исследования, причины психоза, как и природа галлюцинаций и бреда, так и остаются для психиатрии загадочными. Больных хоть и не держат больше на цепи, но, тем не менее, в обществе безумие окружено массой мифов. От сумасшедшего непонятно чего ожидать, быть с ним рядом опасно, необходимо срочное медикаментозное лечение, изоляция сумасшедших – это забота об общественном благе, и так далее.
Такого типа расследование, какое производит психиатр в отношении больного, Лакан сравнивает с поиском полицейскими похищенного письма в рассказе Эдгара По. Они ищут письмо в ножках стула, в книгах на полках, под паркетом и так далее, но письма им не найти, потому что истина лежит в другом измерении. А именно в измерении символическом. Психиатры спрашивают, как человек родился ногами вперед или головой, но не учитывают при этом, что человеческой существо рождается в язык. Параллельно с тем, что Лакан читает семинар в 1955-56 годах, еженедельно он представляет больных своим ученикам и обращается затем на лекции к этим случаям.
И все-таки центральным случаем этого семинара является история председателя Шребера, который был современником Фрейда и опубликовал огромную книгу своих мемуаров. Фрейд не встречался со Шребером, но написал работу – комментарий его мемуаров. Эти мемуары представляют собой развернутый бред Шребера и вопрос заключается в том, как их читать. Стоит ли пытаться сочувственно понять диковинное переживание председателя суда, который однажды понял, что он женщина Бога, которая должна породить новое поколение человечества и выстроил в связи с этим подробную картину миропорядка? Конечно, нет. Фрейд придумал читать Шребера, который писал, конечно, на родном для него немецком языке, так, как если бы тот писал на языке ему не знакомом. И тогда, как если бы вы толковали найденные на незнакомом языке письмена, необходимо было бы для начала выделить в них некоторые повторяющиеся структуры, потому что если бы вы просто читали символ за символом, то каждый из них казался бы вам совершенно случайным значком, имеющим произвольное значение. Именно это отмечает Лакан и в семинаре о похищенном письме, что истина лежит в измерении повторения, повторения символической структуры. В конечном итоге детективу в рассказе По удается найти письмо, но только потому, по мнению Лакана, что похититель обойдется с письмом точно так же как и его жертва, а именно положит его на самое видное место. И остроумие этой истории заключается, конечно, именно в этом: то, что нельзя было найти, проверив с лупой все уголки дома, можно было обнаружить, подумав о символических позициях, которые занимают персонажи истории. Так же точно, когда речь идет о психозе, необходимо отнестись внимательно к отношениям пациента с означающим.
Очевидное негодование вызывает у Лакана, что те, кто, прочтя Фрейда, называют себя психоаналитиками, поняли его идею крайне превратно, а именно, одной из популярных интерпретаций паранойи стала идея о том, что паранойя – это способ защиты личности от скрытых гомосексуальных влечений. Лакан даже замечает, что с одной стороны, очень жаль, что та глава мемуаров Шребера, где он описывает свои семейные отношения, была подвергнута цензуре, но с другой стороны, дело не в том, чтобы как можно более подробно узнать, в какие воображаемые отношения с другими людьми погружен пациент. В подтверждение этой мысли Лакан приводит одно из публичных представлений больного, проведенное накануне, и на котором, по его мнению, мы достаточно точно узнали, как структурирован мир пациента, так и не коснувшись реальной ситуации его жизни. Конечно, речь не идет о том, что это неважно, его история, биография, значимые ситуации и так далее, скорее идея в том, чтобы сделать акцент на отношения пациента с речью и языком, что часто остается вне фокуса внимания, но без чего лечение становится совершенно невозможным, кроме того, чтобы подавлять психическую активность медикаментами, ничего в сущности не имея возможности изменить.
Спустя 20 лет Лакан будет рассматривать еще один случай знаменитого человека, с которым Лакан никогда не встречался, но чьи литературные труды внимательно изучал: случай Джеймса Джойса. И именно на основе его отношений с письмом и с языком как таковым Лакан сделает свои новые выводы. Не случайно, что в это время своим единомышленником Лакан мыслит скорее лингвиста Романа Якобсона, чем большинство окружающих его клиницистов. Единомышленники не там, где их можно было бы предположить, а безумие не там, где его ищут. В конечном итоге, одним из примеров паранойи может служить, по словам Лакана, современный дискурс свободы: «Идти своим путем», «Я знаю, чего я хочу», «Я уверен в том, что говорю», «Я — свободная волевая личность»… Такое представление о человеке, гуманистическое представление, по сути, представляет собой ни что иное как паранойяльный дискурс. Паранойя – это когда веришь, что знаешь, что говоришь, или что другой знает, что говорит; тогда как субъект скорее сам говорим языком.
Александр Бронников: «Земля обетованная» (текст выступления на презентации третьего семинара Лакана «Психозы»).
Странная вещь для психоаналитиков — паранойя. Все, о чем пишет Фрейд: оговорка, ошибочное действие, сон, симптом, — все это не случайно. Все это является тем, что обычно воспринимают, как чистую случайность, но все это имеет значение. И вот на сцене появляется параноик, который говорит о похожих вещах: его мир тоже переполнен значением, все в нем не просто так.
Один из пациентов (назовем его Н.) сообщает, что в детстве он катал машинку, но вдруг у нее отвалилось колесо. На что он сообщает: “Тогда мне все стало ясно!” Некое событие стало значимым, стало отсылать к измерению значения.
Другая ситуация с этим человеком. Он приносит флэшку с фотографиями. Вставляет ее в компьютер. Но на флэшке не оказывается папки, в которой хранились фотографии, которые он хотел показать. «Ты веришь, что это случайно?” — спрашивает он психоаналитика. Но, не успевая услышать ответ, он добавляет: “Я не верю, я знаю, что это не случайно”. Что не случайно, то имеет значение: появляется измерение значения.
Регистр воображаемого (один из трех регистров психоаналитического опыта) Лакан описывает на примере этологических исследований. Курица видит тень, напоминающую очертаниями орла, и курица бежит. Она видит не самого орла, но его образ, и это вызывает реакцию. Некий образ таким образом получает значение. Это регистр воображаемого. Казалось бы, к этому можно свести поведение параноика — нечто происходит, например, он видит машинку без колеса, и реагирует на это практически бегством. Так в примере с флэшкой он действительно собрался уходить из центра, где происходила ситуация. Все это можно было бы приписать мнительному, обидчивому характеру параноика.
Однако Лакан обращает взор аналитиков и к другому регистру, который для паранойи является более фундаментальным, так же впрочем и для психоанализа, то есть для практики, которая однажды была названа talking cure, лечением через говорение. Другое измерение – это измерение речи, измерение символического. Это мир означающего, мир языка, с которым у каждого человека свои особые отношения.
Продолжим рассказ о пациенте Н. Некоторое время он еще копается с флэшкой. Потом оставляет это занятие, отсаживается в сторону. Тогда совсем другой человек (тоже пациент этого учреждения) подходит к компьютеру, вставляет свою флэшку и показывает свои фотографии, которые компьютер прекрасно открывает. Н. тут же комментирует, что вот теперь есть объективные доказательства того, что компьютер его дискриминирует. Реальность подтверждает его опасения. Одновременно появляется этот некий иной и его злой умысел. Если отвлечься, то можно вспомнить статью Ч. Мельмана, в которой он пишет про то, как злой умысел может лечь в основу законотворчества. Именно предположение о злом другом может стать причиной создания закона, который должен предположительное зло заранее предусмотреть и исключить. Нужно устранить непрозрачность, двусмысленность ситуации.
Снова вернемся к Н. Регистр символического, который мы можем обнаружить, помимо воображаемого, возникает тогда, когда мы обращаем внимание на то, что папка, которая исчезла с флэшки, имела имя: она называлась “Израиль”. Ее содержанием были фотографии из поездки Н. Таким образом, стертой, исчезнувшей, потерянной оказалась земля обетованная. Именно такую интерпретацию мог бы сообщить психоаналитик невротику: «Вы стерли обетованную землю».
Означающее – это стертый след (см., например, семинары Лакана 3, 16). Перед нами неплохая иллюстрация этого. Лакан несколько раз обращается к истории Робинзона Крузо, который обнаружил на острове след. Но эта история нужна ему для того, чтобы сказать, что след – это еще не означающее: означающее возникает тогда, когда след стерт. Конечно, функция следа отсылает к памяти, к следам восприятия, которые изучает Фрейд и которые являются частью психического аппарата. Фотография, которая имеет отношение к памяти, — это так же след. След, который оставляет реальность на бумаге. И потом этот след оказывается стертым. Земля обетованная стерта, потеряна. Забавно еще и то, что эта ситуация происходит в Еврейском культурном центре.
Однако важно обнаружение означающего “Израиль”. Сам по себе регистр означающего, то есть символическое, был для раннего Лакана землей обетованной, к которой он пытался привести психоаналитиков, говоря: бессознательное структурировано, как язык. И одна из возможных интерпретаций, которую мог совершить специалист, работающий с Н.: “Что ж… Земля обетованная потеряна. Нужно искать Моисея”.
Моисей, Маркс, Гёте– целая серия имен великих людей, отцов нашей культуры, всплывает в работе с Н. Возникновение имени великого человека приводит к тому, что на месте опасения, подозрительности и обиды возникает некоторое облегчение. К примеру, в ситуации, когда встал вопрос о том, стоит ли Н. вернуть сдачу, если он пошел в магазин и потратил на продукты общественные деньги, но захотел купить продукт, который стоит дороже, чем количество общественных денег, и потратил чуть больше (то есть заплатил из своего кармана). Н. сообщают, что раз это было его желание – потратить больше, то и компенсировать его из общественных денег странно. Это вызывает “паранойяльную” реакцию Н. Но через некоторое время он сообщает: «Да уж, тут вспоминается один старый еврей». Когда психоаналитик произносит имя этого еврея, Маркс, это вызывает улыбку Н., который после этого перестает переживать из-за произошедшего. Аналогичная ситуация была с Гете, когда Н. сообщает кому-то, что тот еще не знает всей правды, и если бы он увидел бы больше света, то уж тогда бы все понял. Аналитик выделяет слово “больше света”, и сравнивает Н. с Гете(это были его последние слова). Тогда Н. тут же отвлекается от своего устрашающего повествования, поворачивается к аналитику и начинает читать стихи. Стоит отметить, что обычные способы “успокоения”, путем объяснения, что ничего страшного, что никто не хочет зла, конечно, для Н. значения не имеют.
Конечно, Моисея, как и прочих великих людей, мы привели здесь в пример лишь для того, чтобы обозначить вопрос отца и напомнить про измерение, которое Лакан называет «Имя Отца», — то измерение, на уровне которого обнаруживаются “сбои” в психозе. Все это отсылает к вопросам имени и именования. Однако здесь это не более, чем напоминание. Нас здесь интересуют следы.
Продолжая тему следа, тему, которая тесно связана с символическим, обратимся к другой ситуации с Н. Н. идет в магазин, а на сдачу покупает себе булочки. Н. прячется от своей девушки, чтобы она не видела, как он их будет есть, так как боится, что она обязательно попросит и сожрет их. Булочки он купил в пакетах, на которых так же были наклеены ценники, на которых было написано название булочек. Так вот он съедает булки, уничтожает их. Но потом происходит еще один странный момент. Он отрывает наклейки с названиями от пакетов (так же как делают с подарками, когда срывают с них ценники). Уничтожив булки, которые лежали в пакетах, он уничтожает слова, которые именовали содержимое пакетов. Он не только ест булки в тайне, скрывая сам акт поедания, но потом еще прячет слово. Итак, в тайне уничтожены булки, и тайно оторваны, уничтожены их названия.
В 16 семинаре Лакан так и определяет субъекта – тот, кто стирает следы. В обыденном дискурсе говорят о параноиках, как о тех кого преследуют, как о тех у кого бред преследования. Да, можно сказать и так. Паранойя — это пре-следование. Но что бы в ней разобраться не достаточно характеристики поведения, необходимо изучить функцию следа. Иначе мы редуцируем психотика к курице, которая везде видит тень орла, и поэтому ей надо убегать. В нашем случае перед нами не курица, перед нами представитель избранного народа (конечно здесь можно говорить об идее избранности, исключительности и ее значения для безумия). Чем бегство животного, чем преследование курицы, отличается от преследования параноика? По меньшей мере тем, что в случае курицы вряд ли на сцене возникнет Моисей.
В каких отношениях сумасшедший находится с означающим? В каких отношения со стертым следом находится тот, кого преследуют? Вот базовый вопрос Лакана времен третьего семинара. Этот вопрос открывает дорогу к психоанализу. Лакан пишет: «Животное способно на притворство во время бегства, когда его преследуют, но притвориться, что оно притворяется, — на это животное не способно». Оно не может оставить след обманный в том смысле, что будучи истинным он должен создать впечатление ложного. Как не может оно и уничтожить свои следы — ведь сделав это оно приравняло бы себя к субъекту означающего.
Субъект для Лакана это еще и тот, кто может взять след, и потом вписать, перезаписать его в другом месте. Так в совместной с другими специалистами практике мы встречали субъекта, который срывает с туалета наклейку “не работает”. Срывает не для того, чтобы попасть внутрь. Он срывает ее и начинает наклеивать на специалистов проекта. Однажды он переклеивает эту наклейку на обратную сторону двери… Получается мир наизнанку: не работает теперь уже не туалет, но все остальное. Таким образом, он производит некие действия с самой этой надписью, происходит нечто вроде перемещения письма в рассказе Эдгара По. Эта история, конечно если смотреть на нее чисто топологически, является историей с объектами аналогичными тем, которые были в истории с булкой. Есть некое место, которое очерчено упаковкой от булочки или стенами туалета, и есть некое слово, которое на эту оболочку наклеено. Можно было бы здесь говорить про сумку и про множество, но можно поговорить и про то, что здесь перед нами нечто вроде рамки, обрамления.
Спустя двадцать лет после того, как Лакан будет говорить про паранойю, он посвятит свой семинар случаю Джеймса Джойса. Одна из примечательных историй с Джойсом случилась, когда к нему в гости в Париже пришел один писатель. На стене у Джойса висела в рамке фотография города, где жил его отец и дед. Это был город Корк. Писатель спросил, что это? Джойс ответил: “Корк”. Да, сказал писатель, город я узнаю, но что вокруг? “Корк”, — снова повторил Джойс. Писатель спрашивал Джойса про рамку, из чего она сделана, и Джойс отвечал “Корк”. Корк — это название города, но еще по-английски «корк» это пробка. Позже Джойс объяснил, что очень долго искал того, кто изготовит рамку из этого материала, чтобы шутка состоялась.
Чем заняты эти субъекты из нашего текста? Что за операции они производят? Параноик, который отделяет слова от упаковки, невротик, который переклеивает означающее “не работает” на другие объекты, Джойс, который превращает содержание фотографии в ее обрамление… Остановимся на Джойсе, на субъекте, который не был параноиком. Его эго, по мнению Лакана, было устроено необычно. Так, например, в истории, где Джойса бьют приятели, он с удивлением констатирует, что ничего не испытывал, никакого чувства унижения, ему это казалось странным. Что и заставляет Лакана представить его случай, как случай выпадения воображаемого, что и отличает Джойса от параноика, где воображаемое устроено иначе. Так вот, что делает Джойс, — он создает эту рамку из пробки, он нечто производит. Он занят тем, что в психоанализе называется симптомом. Собственно это создание симптома, ну или идентификация с ним, и есть тот пункт, к которому идет психоаналитическое лечение. И во всех трех примерах мы видим, что “материя” этого симптома или хотя бы того, чем занят субъект, все это тесно связано не только с воображаемым, но и с функцией следа и с измерением символического.
В иллюстрациях к материалу использованы рисунки «душевнобольных» из коллекции доктора Ханса Принцхорна.