Интеллигентное лицо каннибализма
Татьяна Толстая поедает Другого. А мы ее в это время деконструируем.
Совсем недавно журнал «Афиша» опубликовал беседу с Татьяной Толстой по поводу выхода ее нового романа, а точнее — сборника коротких зарисовок под названием «Легкие миры». Несмотря на, как кажется, свое демонстративное презрение ко всему актуальному, меняющемуся и скоротечному, Толстая по сию пору остается фигурой культовой — матриархом «России, которую мы потеряли» и grande dame окололитературного мейнстрима. В своем интервью Толстая признается, что политическая жизнь ей не интересна, потому что «политика – это верхний слой», обсуждение дел политических неминуемо ведет к раздору, а ей мечтается, «чтобы всюду был мир, колосились нивы, люди тихо ели сало». Однако отмежеваться от политики ей не удается. Именно в тех местах, где Толстая проливает свет на темы, ее занимающие за счет своей глубины и ею сознательно политике противопоставленные, и рождается настоящее политическое высказывание. Продолжая традицию разделения на интеллигенцию, то есть «умственных людей», и народ, который «разговаривает особенным образом», Толстая представляет это разделение как нечто самоочевидное, эссенциальное и не требующее дополнительной рефлексии: «Скажем, бригада маляров, особенно советских, то есть совсем диких. Сейчас-то они квалифицированные, особенно не разоряются, сделал работу — ушел. А те работу не делали, их существование заключалось в чем-то другом. Но можно было подслушать их разговоры, когда они от тебя отбояривались. Они с самого начала дают тебе понять: ты не считаешься. Ты — городской, барин, чужой, немец. Ты другой. Поэтому тебя надо обобрать, обмануть, тобой воспользоваться. Но без тебя тоже никак. Ты же своего рода белый человек, ты знаешь, каким образом товары делают, поэтому они должны вокруг тебя виться, втираться в доверие — с тем чтобы в результате, конечно, обмануть». Занимая позицию «белого человека», перекладывая при этом ответственность за такое видение вещей на «совсем диких» наемных работников и их мировосприятие, она заставляет вспомнить о некоторых наработках в области постколониальных исследований.
Позволим себе теоретическое отступление. Еще 20 лет назад Белл Хукс – американская исследовательница и активистка, которая в угоду персональной скромности предпочитает использовать в своем псевдониме только строчные буквы, писала следующее: «В рамках культуры потребления этническая принадлежность превращается в приправу, способную оживить пресное блюдо, которое представляет собой господствующая культура белых».[ref]bell hooks, Black Looks: Race and Representation, Boston: South End Press, 1992, p. 21.[/ref] Когда-то великодушно распахнув дверь для жителей своих бывших колоний, западный мир открыл для себя удивительный и доселе незнакомый (по крайней мере, незнакомый рядовому гражданину и массовому потребителю) мир экзотических артефактов, причудливых звуков, ярких вкусов и новых визуальных образов. Это откровение повлекло за собой преодоление ограничений, накладываемых собственной культурой, и появление нового типа субъекта, испытывающего интерес к инаковому. Но в этом антропологическом интересе угадывается интерес оппортунистический: с одной стороны, вовлечение и превращение атрибутов иных культур в арсенал инструментов, обслуживающих глобальную экономику, а с другой – обновление, или омоложение ослабевшего тела западной идентичности за счет вливания крови «постороннего». Последнее, впрочем, под определенным углом может выглядеть не столько как процедура по омоложению и общему оздоровлению организма, а как вакцинация – профилактическая прививка иным, целью которой является укрепление иммунитета, резистентности организма. Как бы то ни было, установившаяся на западе система диалектических отношений между своим и чужим (или тождественным и иным) возвращает нас к проблеме господства и подчинения. Так, в своем эссе «Поедая Другого» Белл Хукс последовательно описывает процесс подчинения и использования идеи различия, прежде всего этнического и расового, современной западной цивилизацией.
Использование атрибутов этнического и этно-культурного разнообразия в ресторанном бизнесе, моде, дизайне, туристическом бизнесе и т.д. и есть апроприация инаковости. По мнению Хукс, опосредованный масскультом антропологический интерес неизбежно превращается в удовольствие. Принцип удовольствия, который, как писал еще Герберт Маркузе, в свою очередь лежит в основе консьюмеризма, приводит к тому, что Другой как представитель «примитивных» культур становится частью пространства потребляемого. Отныне он даже не ущемленный в правах участник товарообмена, а его предмет: происходит коммодификация Другого. Конечно, в начале 90-х (время выхода книги Хукс), несмотря на хлынувший на российский рынок поток всего иностранного, говорить о коммодификации инаковости в России было бы смешно. Однако сегодня ее анализ представляется более чем справедливым и в российском контексте: с одной стороны, жители современных российских городов охотно «поедают» созданные мультикультурной экономикой товары и развлечения, а с другой – выстраивают систему товарно-денежных и трудовых отношений с мигрантами из стран Средней Азии с позиции исконного жителя распавшейся метрополии.
В своем эссе Хукс также затрагивает психоаналитический аспект эксплуатации иного. Она пишет о том, что в западной культуре Другой, в том числе вполне воплощенный и персонифицированный, превратился в коллективный фантазм. Интерес, желание войти в контакт с «пришельцем», выходцем из иного мира всегда связано с определенным возбуждением, которое представляет собой осадок на дне коктейля из любопытства и страха. Вероятно, такой поворот мысли связан с еще одной сферой присутствия принципа удовольствия – сферой сексуальных отношений. Если говорить о Другом – представителе иных культур – как об объекте сексуальных фантазий белого человека, то для подтверждения мыслей Хукс достаточно беглого взгляда на эротическую продукцию, категоризация которой представляет собой единообразный список предпочтений, в том числе этнических. Этническая принадлежность sex-workers или тех, кто фигурирует в соответствующих фото- и видео-материалов, как правило, присутствует в названии образцов подобной продукции. Таким образом, различные типы этнической инаковости, маркированные как таковые, превратились в новые виды своеобразного досуга, обещающие разнообразие ощущений, особый чувственный опыт как в прямом, так и в переносном смысле. Если же говорить о сексуальном как о метафоре, то здесь Хукс фиксирует, что соприкосновение с иным всегда связано с обещанием трансгрессии. Представление о различии эротизировано, потому что различие имеет свойство соблазнять, уводить от того-же-самого: «Различие может соблазнять именно потому, что господствующее положение тождественного – это провокация, вселяющая ужас».[ref]Ibid., p. 23.[/ref]
Для кого-то умение обходиться, ладить с различием означает еще и важный навык социального поведения в обществе культурного плюрализма, а также осознание доступа к расширенному ассортименту ощущений и умение этим ассортиментом распоряжаться. Так, редуцируя мысль Хукс до уровня мема, можно запросто заявить, что “Othernessissexy”, или даже “Otheristhenewsexy”. Но возможность заигрывать с инаковостью остается привилегией тех, кто никогда не определяет себя как иного: «Когда расы и этнические группы коммодифицируются как источники удовольствия, культура некоторых групп, как и тела некоторых людей, могут рассматриваться в качестве конституирующих альтернативное поле, в котором представители господствующих групп (по расовому, гендерному и иным признакам) утверждают свою власть над Другим в интимных отношениях».[ref]Ibid.[/ref]
Возвращаясь к высказываниям Татьяны Толстой можно увидеть тот же самый процесс — «поедание Другого», но в несколько иной перспективе. Ведь проблема, описанная Белл Хукс, прежде всего является одной из проблем политики мультикультурализма, связанной с паразитированием белых жителей принимающей страны на культурной идентичности мигрантов. В то время как специфическое отношение, которое угадывается в рассуждениях Толстой, целиком проистекает из социально-экономической проблематики, и потому смещает фокус с вопроса об этнических различиях на вопрос о различиях классовых. При этом в представлении Толстой (а надо полагать, что озвучивает она не только свою, субъективную точку зрения, а высказывается от имени целой социальной группы) эти классы по сей день находятся в строгом иерархическом порядке – интеллигент «где-то там летает с херувимами и серафимами» и народ, который «верит тому, что говорят по телевизору». Подобное положение наделяет господствующий класс (пусть и существующий исключительно в коллективном воображении и как фантом – если речь идет об интеллигенции) возможностью инициировать контакт с классом, воспринимаемым как «дикий». Этот контакт инициируется в рамках своих интересов, то есть господствующая группа считает необходимым «прикасаться» к Другому ради решения своих собственных – интеллектуальных и иных — задач: «А у цыган, детей, дураков, примитивных народов, еще не вступивших в цивилизацию, — у них есть связь с этими знаниями. Они знают, какие растения вредны, какие полезны. Они видят души умерших. Они предсказывают погоду. Они запоминают или не запоминают сны, но знание, пришедшее во сне, остается. Это страшно интересно. И мне кажется ценным, что большая часть нашего народа существует в этом чудовищно диком состоянии. Да, это все ужасно — как они живут, что с ними происходит. Но ты получаешь живую возможность прикоснуться к этому удивительному разуму».
Здесь Толстая обращается непосредственно к «народному существованию», через которое она рассчитывает получить доступ к тому, что она называет «архетипический океан знаний для образованного человека». Она намеревается использовать мифы и суеверия, речевые обороты и традиционные обряды точно так же, как ресторатор, продающий марокканский интерьер и атмосферу старой Касабланки. Распорядительство «народным существованием» превращается в управление магазином колониальных товаров, где вместо шелков и специй наличествуют культурные коды, знаки и символы, расходящиеся среди голодной до экзотического опыта публики словно горячие пирожки.
Удивительно, насколько сама Толстая воссоздает истинно колониальный опыт: цивилизованной и просвещенной умницы, у которой наличествует «кора головного мозга, причинно-следственные связи, логика» нравится «ходить в народ», но не за переживанием определенной аскезы, солидарности, оказанием взаимопомощи, а в поисках артефактов, преданий и верований. Это опыт одностороннего общения, в которое Другой включается практически лишенный голоса и права на собственный интерес. Никакой платы за использование собственного культурного тела он также не получает, что позволяет зафиксировать важный момент: бремя белого человека (или в нашем случае «бремя интеллигенции») превратилось в чистое удовольствие. Любопытно, что Белл Хукс в своей работе ссылается на факт из биографии Пикассо, который признавался, что воспринимал племенные артефакты не как своих «моделей», а как своего рода «свидетелей». Это отношение, думается, очень близко к той установке, которую воспроизводит Толстая.
Хукс также развивает довольно понятную мысль о том, что завороженность западного человека Другим питается чувством неустроенности, кризисом западной идентичности, который заставляет его обращаться к иному в поисках новых рецептов для поддержания этой идентичности: «Современный кризис индентичности на западе, особенно переживаемый молодыми людьми, переживается менее остро, когда «примитивное» возвращается в рамках дискурса культурного многообразия и плюрализма, который предполагает, что Другой может предложить альтернативные способы самосохранения».[ref]Ibid., p. 25[/ref] Можно ли провести аналогию и сказать, что референтная группа Толстой переживает соответствующий кризис самоопределения, при этом рассматривает себя как отдельную социальную общность, и потому пребывает в беспрестанном поиске себя? Наверное, можно. Можно даже с уверенностью сказать, что тоска по принадлежности к этой группе имеет некрофилический характер, так как этой группы («интеллигенции»), как известно, в социально-историческом смысле уже не существует. Неслучайно Хукс пишет о том, что, поедая Другого, мы стремимся преодолеть непонятное и пугающее, то, что пугает нас своей абсолютной неизвестностью: мы стремимся на какое-то мгновение победить саму смерть. И неслучайно Толстая говорит о вневременности народной мудрости, противопоставляя развитый интеллект древним традициям, которые продолжают жить вне зависимости от крепкого знания о том, что «мир состоит из атомов, а атомы из элементарных частиц».
Действительно, увидеть себя, ощутить себя существующим и расслышать свой голос иногда можно только на фоне чего-то отличного, за счет силы контраста. Только вот невинное намерение стать ближе к тому Другому, который распознается как таковой в силу пережитков бытового расизма, и агрессивный к нему интерес, вызванный своего рода инстинктом социального самосохранения, вызывает определенные опасения. Нетрудно заметить, что этот спасительный интерес, состоящий на службе у потерянной идентичности, стремится обернуться эксплуатацией. Но, похоже, что для возрождения некогда похороненной концепции эксплуатации тоже позаимствован «иной» рецепт – переиначенная на свой лад одна из распространенных «примитивных» практик: тривиальный каннибализм.
Марина Симакова — социальный исследователь, любитель литературы XX века.
Интересная теория…