И звездочка не уставная
Марина Симакова о красной звезде, Артемии Лебедеве и об очередном этапе товаризации советского.
Коммодификация (т.е. превращение в товар) советского опыта началась почти сразу же после того, как дым от пепелища советского государства окончательно развеялся. Вместе со стремительно распадающимися частицами пепла в воздухе закрутились множественные советские артефакты – от конфет «Буревестник» до бесчисленных изображений пролетарок и пролетариев. Пришедшие на российский рынок транснациональные корпорации поначалу с успехом сбывали свои товары в фантике из мечты советского человека о западе. Вскоре, не без помощи только что нанятых локальных специалистов, они смекнули, что в их распоряжении оказался невероятно мощный арсенал символов и знаков, каждый из которых к тому времени уже обладал солидным капиталом, но пока еще оставался коллективным или, по логике нового мира, ничьим активом.
Для того, чтобы распорядиться этим активом, необходимо было как можно скорее присвоить себе визуальный код, сделав его атрибутом айдентики торговой марки или упаковки товара. Так, крупные игроки свободного рынка превращали беспризорные символы в объекты своей интеллектуальной собственности, говоря проще, приватизировали. Вскоре за ними подтянулись и местные производители, и малый бизнес, охотно употребившие советскую тему во время работы над собственным имиджем. Мороженое «38 копеек», печенье «Юбилейное» и даже чебуречная «СССР» слились в едином коммуникативном пространстве, структурирующем обыденность российского потребления.
5-го сентября Студия Артемия Лебедева представила новый логотип Москвы, ключевым элементом которого стала красная звезда, будто бы аккуратно вырезанная из раннесоветской буденовки. «Робкая звезда зажглась в оранжевых боях заката, и покой, субботний покой, сел на кривые крыши житомирского гетто», — писал Исаак Бабель в одном из рассказов «Конармии». На «звезду» обрушился целый шквал критики и некоторое количество одобрительных, приветственных реакций. Пожалуй, впервые предложение своего варианта городской символики вызвало столь бурные, в том числе политизированные дискуссии. Впрочем, сама мэрия не принимала участия в разработке логотипа и отказалась признать его официальным символом города.
Но что же все-таки произошло? Что за звезда зажглась и кому это все-таки нужно?
Здесь представляется уместной следующая аналогия. С начала нулевых экономисты и госчиновники активно обсуждали создание благоприятных условий для процесса, получившего название «бархатной национализации» (или «бархатной реприватизации»). Под этим термином понимается не совместный пересмотр итогов приватизации, а принудительный выкуп, или попросту захват предприятий, проводимый на законных основаниях госструктурами в интересах последних.
Этот процесс действительно запущен, происходит и по сей день, и, как оказалось, его механику легко обнаружить не только в экономической, но и в культурной политике страны: «бархатная национализация» символов началась относительно недавно, но заметна невооруженным взглядом. Это своего рода изъятие символов как из свободного, опосредованного лишь культурной памятью, так и из рыночного кругооборота. В этом смысле предложенный студией Лебедева логотип, пусть и официально не признанный мэрией, отчетливо свидетельствует о возвращении знаков как носителей политического опыта и идеологического смысла на ту условную фабрику, которая сама этот смысл продуцирует. Отличительная особенность такого рода национализации, которая сообщает ей ее «бархатный» характер – добровольно-принудительная передача активов. В отличие, к примеру, от рейдерства, собственник сам и без лишних уговоров передает/продает право владения собственностью. Показательно, что логотип Москвы был придуман студией, которая одной из первых поставила на поток приватизацию символов на постсоветском пространстве. Показательно еще и то, что логотип Москвы не был государственным заказом – студия сделала его совершенно добровольно и даже бесплатно! Именно так, добровольно, по воле сердца и в пылу вдохновения, в 1937-м году Алексей Толстой пишет свою художественно-документальную повесть «Хлеб» — о героической обороне Царицына под предводительством Ворошилова и Сталина, или, как формулировал сам Толстой, «о больших людях нашей революции».
Для либерального крыла «бархатная национализация» символов в первую очередь ознаменовала необходимость принятия прошлого и настоящего как единого, «заговаривание, обволакивание и укутывание, а по сути встраивание и примирение с советским и имперским». Безответственное заигрывание с идеологическим пафосом, жонглирование травматическими коннотациями (например, советское – сталинизм), впервые ярко проявившееся в оформлении Парка Горького, вышло для «креативного класса» боком: ему пришлось поджать хвост и продолжать действовать по им же предложенным правилам. Игра с символикой, которая представляет с собой «отказ от идеологии — но одновременно к этой идеологии вновь отсылающий». Даже если Лебедев и его коллеги-дизайнеры выдумали свой логотип шуточно и без особенного стремления кому-то угодить, даже если они таким образом решили посмеяться над воскрешением советской символики и политической конъюнктурой, вряд ли они не осознавали амбивалентность своего поступка. Означающего не существует в отрыве от всех его означаемых, и потому игра – это всегда очень серьезно. Если коней не меняют на переправе, то правила не меняют по ходу игры. В игре никому нет дела до старых травм или незаживших ссадин, до ваших шишек и синяков: ни тому, кто водит — ни тому, кто убегает; ни тому, кто раздает – ни тому, кто принимает. Выйти из игры можно либо победителем, либо проигравшим – третьего не дано. Вынужденное смирение перед правилами означает верность идеалам игры, означает абсолютную лояльность. Триумфальное возвращение красной звездочки руками своей же, либеральной по духу дизайн-студии на символический небосклон – «перенос акцента с этики на эстетику» и осознание мобилизации творческих сил, в том или ином виде включенных в игру под названием «новая национальная идея».
Что же это все означает для всех тех, кто терпеливо деконструировал советское символическое все эти годы? Для тех, кто активно соприкасался не только умом, но и собственным телом с «советским проектом», не боясь запачкать руки в его экскрементах? Для тех, кто стремился не совершать избыточных переходов с эстетики на этику?
Для левых «бархатная национализация» советских знаков – это прежде всего экспроприация значений. Но, вопреки возможным ожиданиям, эти значения не будут отданы в коллективное пользование: они будут поставлены на службу патерналистскому курсу, они уже обслуживают современный неоконсервативный дискурс. Объединение прошлого с настоящим, советского с российским означает, что в распоряжение пропагандистской машины попадает невероятно мощное оружие – язык исторической тотальности, которому крайне сложно что-либо противопоставить. Его всеобъемлющий характер поглощает, лишает права на языковое самоопределение: отныне критическое суждение со стороны становится практически невозможным, теперь оно осуществляется изнутри, тем самым воспроизводя и умножая ту реальность, которую требуется опровергнуть.
Здесь можно вспомнить один эпизод из литературной жизни периода становления советской государственности. В 27-м году по инициативе тогдашнего главреда «Огонька» Михаила Кольцова ставится беспрецедентная по тем временам задача – написание коллективного романа. Эпохальное произведение «Большие пожары» было задумано как литературный сериал: каждая глава готовится отдельным автором и выходит в свежем номере «Огонька», при этом принимающий эстафету писатель должен был продолжить и органически связать то, что было представлено во всех предыдущих главах (на самом деле, выходило наоборот — запутать и усложнить задачу для следующего автора). Первую главу готовил Александр Грин, в то время крайне нуждавшийся в работе, а последнюю – сам редактор Кольцов, мужественно взявший на себя ответственность распутывать измученный коллективной мыслью сюжет. Всего в создании романа участвовало 25 совершенно разных писателей, в том числе уже упомянутый Алексей Толстой. Написание романа осложнялось отсутствием предварительного обсуждения сюжета с участием всех авторов и катастрофической разницей в стилистических пристрастиях, жизненном и писательском опыте, а также социально-политических воззрениях литературных тружеников. Кроме того, писатели совершенно по-разному относились к поставленной задаче, на тот момент носившей очевидный политический характер. Кто-то воспринял заказ как творческий вызов, кто-то – как средство заработать, кто-то – как возможность громче заявить о себе, а кто-то – как компромисс с новой литературной политикой, уже приобретающей пугающие черты. С художественной точки зрения эксперимент получился не слишком удачным: роман рассыпается на части, но каждая его часть сама по себе выглядит жалко и не может быть прочитана как самостоятельное произведение. Размах идеологически одобряемого действия, сокрушительная тотальность нового языка не объединили усилия и мастерство советских писателей, а поглотили каждого из них по отдельности. «Большие пожары» — позади, великие пожары – впереди» — предостерегал председатель «московской комиссии» в финале романа. К 40-му году шесть человек из тех, кто работал над книгой, были репрессированы, пятеро из них – расстреляны. Среди них был и Исаак Бабель, которому когда-то ярче многих удалось изобразить изнанку той самой красной звезды, пришитой на буденовку.
Точно также сегодня происходит и работа над меняющимся обликом города, и производство культурно-образовательных текстов, и многое другое. Отныне нельзя не замечать, что все эти действия не случаются в отрыве друг от друга, у них появился универсальный склеивающий материал, «скрепы». Разные цели, методы и интересы участников вовсе не способствуют ни охранению их различий, ни здоровому, одинаково результативному для всех коллективному действию (то же самое можно было бы сказать и об авторах «Больших пожаров»). Единожды обнародовав звезду, от нее уже не получится отказаться и не получится ее изменить – она немедленно отчуждается от своего создателя, начиная свое путешествие наверх, откуда она может быть спущена лишь на веревочке. Теперь каждая такая звезда – это «большой пожар», уничтожающий право на отклонение от того пути, который она освещает.
Марина Симакова, исследователь.