И мёртвые не уцелеют
Оксана Тимофеева об экономике смерти в войне России с Украиной.
Вошла в могилу сталь лопат,
Прервала смертный сон.
И обнаружен был солдат
И, мертвый, извлечен.
Врач осмотрел, простукал труп
И вывод сделал свой:
Хотя солдат на речи скуп,
Но в общем годен в строй.
(Б. Брехт. Легенда о мертвом солдате)
О том, что между Россией и Украиной идет война, я узнала на небольшой автозаправке, где познакомилась с украинками, так же, как и я, путешествовавшими на машине. О реальных военных действиях между нашими странами в тот момент речи не шло ни в русских, ни в европейских, ни в американских СМИ. В рассказы взволнованных женщин о зверствах русских оккупантов на территории их страны трудно было поверить. Они казались таким же элементом промывки мозгов, как и сюжеты о зверствах украинских нацистов, которыми на фоне взятия Крыма фонтанировали российские медиа, — только на этот раз с украинским акцентом, — зеркальной копией агрессивной пропаганды по ту сторону конфликта. Это была встреча, так сказать, на нейтральной территории – где-то посреди условной Европы. Женщины обращались ко мне недружелюбно, с упреком – как если бы то, что я русская, автоматически делало меня ответственной и виновной за зверства, о которых они говорили – в какой-то момент мне даже показалось, что они на меня кричат. В память врезались их слова о цинковых гробах, возвращавшихся с «востока».
Это было в конце мая, за три месяца до того, как у населенного пункта Зеркальный Донецкой области украинские оперативники задержали десять военнослужащих ВДВ России. И, хотя на вопрос о том, как русские солдаты попали на территорию соседнего государства, Путин ответил, что они «заблудились, потому что там нет маркированной границы», предъявление мировой общественности вооруженных людей в качестве живого доказательства заставило даже официальные СМИ в какой-то момент произнести неудобное слово «война» – правда, российский и украинский президенты сразу же поспешили подписать соглашение о перемирии, как если бы война закончилась, не успев по-настоящему даже начаться.
Впрочем, на самом деле война началась еще раньше, еще до тайного вторжения русских войск на восток Украины. Война пришла на Майдан с первыми националистическим лозунгами – чтобы задушить революцию. Войну несли за собой оголтелые националисты, крушившие памятники Ленину. Националистический поворот Майдана вытеснил социальное содержание движения, а последовавшая война заморозила потенциальный классовый взрыв. Как писал Жорж Батай еще в 1933 году, фашизм возникает, чтобы положить конец нарождающемуся рабочему движению[ref]Батай Ж. Психологическая структура фашизма // НЛО. 1995. С. 80-102.[/ref]. Современная война остается верной тем же целям – не случайно в странах, которые на языке первого мира принято называть «недемократическими», то есть, попросту говоря, в бедных странах социальные и политические протесты так скоро перерастают в этнические конфликты.
«Нам показывают мультики», — сказал мне друг в тот день, когда Путин полетел в Минск на встречу с Порошенко обсуждать условия урегулирования ситуации на Украине. На следующее утро я сидела в самолете и так жадно читала российские газеты, пытаясь понять (тщетно), о чем же договорились президенты, что даже не раскрыла новую, еще пахнущую типографией, и, по видимости, великолепную книжку Юджина Такера об ужасе в философии, которую взяла с собой в полет. Реальный ужас был здесь, рядом, невидимый холодный ужас между строк утренних газет, в которых было написано и про встречу президентов, и про десять живых солдат, заблудившихся там с поличным, с оружием и документами, но ничего не было написано про сотни или даже тысячи мертвых.
Именно тогда я вспомнила про украинских женщин на заправке, которые говорили про цинковые гробы, и которым мне было трудно поверить, потому что они озвучили то, о чем нельзя было узнать из газет. Случайно встреченные на автобане тетеньки – это сарафанное радио, но никак не авторитетный источник информации. Чтобы в них по-настоящему поверили, факты требуют обнародования, подтверждения официальными инстанциями с предъявлением очевидных доказательств.
Мы привыкли верить только тому, что публично признано в качестве фактов, забывая, сколько жестких фильтров проходит реальность, чтобы достигнуть этой стадии – стадии мультиков российского, украинского, американского или немецкого производства про кукол-президентов и политику вверенных им стран. Цинковых же гробов с мертвыми солдатами в мультиках не показывали. Показывали только живых, которые, в самой последней инстанции российской официальной шкалы, все-таки заблудились (может быть, в мультиках мы бессознательно ищем именно такую вот комедию, а вовсе не правду – и в этом их сила).
В некотором смысле, они действительно заблудились: по немногочисленным свидетельствам, многие российские солдаты до последнего думали, что их отправляют на учения в какой-то российский регион, и, уже оказавшись под пулями, понимали, что они на востоке Украины. Заблуждаются солдаты срочной службы, которым вдруг дают какой-то невнятный приказ, заблуждаются контрактники, тоже до конца не осознающие, куда и зачем отправляется их дивизия, заблуждаются идейные, поддавшиеся патриотической истерии и рвущиеся в бой с теми, кого массовая пропаганда, особенно нетерпимая во время войны, называет главным врагом.
Целые дивизии заблуждаются по «билету в один конец» в направлении территории «врага», а обратно, домой они идут «двухсотыми». Груз 200 – общее имя и для погибших русских солдат, и для гробов, в которых они возвращаются с войны, как если бы смерть накрепко спаивала цинком тело и гроб, превращая их в один мертвый груз. Именно этот мертвый груз есть самый главный материальный остаток, неопровержимая улика, достоверное вещественное доказательство войны. Война – не что иное, как конвейер по производству трупов. Груз 200 – основной и прямой производимый войной материальный продукт, который невозможно потребить, а могилы – это материальные следы, которые она оставляет на земле.
Для необъявленной войны мертвый груз – серьезная проблема. Мертвые, как и живые, обладают формальным статусом, и от этого статуса зависит, как их телами распорядятся живые. Нет войны – нет и солдат. Как итог, из-за отсутствия формального статуса участников боевых действий, дающего право на оплату похорон государством, городские коммунальные службы в Киеве отказываются бесплатно хоронить украинских бойцов АТО, и забота об их телах ложится на плечи родственников и сознательных граждан.
С русскими же еще сложнее: с Украины возвращаются двухсотые, по официальной версии или находившиеся в других местах, на каких-нибудь учениях в регионах России, или только что уволенные по собственному желанию, или ушедшие в отпуск, словом, заблудившиеся – но никак не воевавшие на территории соседа. Опознанные или неопознанные – что делать с этим обременительным грузом? Как правило, неопознанных на войне хоронят в братских могилах, их семьи получают похоронки или уведомления о пропавших без вести, а опознанный груз 200 передается семьям погибших. Но что сказать семьям, если нет войны, и куда девать неопознанных?
Иначе говоря, перед государством, ведущим необъявленную войну, встает тот же вопрос, что и перед классическим убийцей: что делать с трупом? По разным версиям и свидетельствам, не всегда проходящим фильтры мультяшной реальности и официальной достоверности, одни тела отправляются на родину (так, белые фуры из колонны с гуманитарной помощью для востока Украины едут из России пустыми, а обратно – уже с грузом 200), другие остаются в Украинской земле, закопанными прямо на месте, а для третьих российская армия даже обзаводится современными передвижными крематориями – специальными автомобилями на базе Volvo для быстрой и безопасной утилизации биологических отходов (тушек бездомных животных или зараженного инфекцией скота).
Необъявленная война дает о себе знать, когда семьи срочников и тем более контрактников перестают получать от них известия. Некоторые родственники мобилизуются, занимаются совместным поиском и сбором информации, организуют сообщества, комитеты – и вот уже бьющие тревогу солдатские матери попадают в позорный список иностранных агентов. Кого-то находят, кого-то нет. Кого-то продолжают ждать. А к кому-то приходят двухсотые. Семьи встречают и хоронят свой груз, пришедший неизвестно откуда с короткой запиской: погиб при исполнении обязанностей военной службы. И хотя по официальным версиям они все-таки погибают в своей стране, на учениях, от взрывов бытового газа и прочих несчастных случаев, нет доказательства войны откровеннее именно этих, опознанных двухсотых, их гробов и их могил, которых становится больше и больше: во время войны армия уходит под землю.
Не только армия, но и мирные жители уходят под землю. Те, кому некуда больше бежать, спускаются в подвалы, подземные переходы и бомбоубежища, сохранившихся со времен второй мировой войны, со своими детьми, матрасами, котами, табуретками. Мирные жители прячутся от смерти в бомбоубежищах, а солдаты – в окопах. Мертвые же солдаты прячутся от войны в могилах. Подвалы, переходы, бомбоубежища, бункеры, землянки и окопы – это своего рода преддверия могилы – места, где ищут окончательного покоя и укрытия от холодного ужаса войны, идущей на земле. Под землей, на которой идет война, крот истории роит запутанные лабиринты. В них, как в кошмарном сне, переходят из одного пространства в другое – из бомбоубежища в бункер, в окоп, в подвал, и, наконец, в могилу[ref]Спасибо Николаю Олейникову за метафору лабиринта.[/ref].
Могила – это последнее и окончательное бомбоубежище, где тебя уже никто не ранит, не убьет, не причинит боль. Но и в могиле мертвым солдатам не дают покоя. Само наличие их тел как свидетельства войны редко достигает стадии официальной и достоверной информации. На журналистов, которые пытаются связаться с родственниками и, рискуя собственной жизнью, идут на кладбища проверять надгробия на свежевырытых могилах, нападают неизвестные (это как раз один из жестких фильтров-жерновов, перемалывающих реальность в мультики), а семьи вдруг замолкают или в них случаются странные метаморфозы.
«Дорогие друзья!!!!!!!!! Леня погиб похороны в понедельник в 10 часов утра отпевание в Выбутах. Кто хочет с ним попрощаться приезжайте», — пишет жена 29-летнего десантника на своей страничке «ВКонтакте», и оставляет свой номер телефона на случай связи. На следующий день запись удаляется, но журналисты, успевшие сделать скриншот, звонят по указанному телефону. Жена тут же передает трубку мужчине, который представляется Леней и сообщает, что жив, здоров и готов спеть и станцевать. Конечно, телефон могли отобрать. Конечно, на женщину могли оказать давление. Но в самой идее телефонного разговора с тем, чье имя видели накануне написанным на надгробии (пока табличку не сняли с могилы), в самой возможности поющего и пляшущего на том конце провода зомби, вернувшегося к своей жене оттуда, откуда не возвращаются, есть какая-то зловещая замультяшная истина.
В фильме Алексея Балабанова «Груз 200» (2007 г.) девушка попадает в руки милиционера, который оказывается маньяком и приковывает ее к постели в своей квартире. Она ждет своего жениха-десантника из Афганистана, но жених возвращается двухсотым. Милиционер, к которому как к ответственному работнику попадает цинковый гроб, приносит его в дом, вскрывает топором и бросает труп на постель к девушке со словами: «Просыпайся, жених приехал». Девушка остается в отчаянии лежать рядом со своим разлагающимся, облепленным мухами женихом. Действие происходит в 1984 году – именно тогда, ровно тридцать лет назад, во время войны в Афганистане и возник термин «груз 200» – то ли по номеру соответствующего приказа Министерства обороны СССР (приказ № 200), то ли по нормативному весу транспортируемого контейнера с телом военнослужащего (200 кг).
200 кг. – вес всего «транспортируемого контейнера», плотно сколоченного деревянного ящика. В нем, по правилам перевозки – деревянный гроб, в деревянном – герметично запаянный цинковый, а в цинковом – мертвый солдат. Но даже такая упаковка, кажется, не является достаточно прочной и надежной: не только живые десантники заблуждаются, но и мертвые продолжают блуждать. Они возвращаются в постели к своим невестам, как у Балабанова в 1984-м, или приходят домой к женам и детям, чтобы о них заботиться, как у нас в 2014-м.
Солдатами становятся чаще всего бедные, те, кому нечем больше платить, кроме как своей и чужой жизнью, за кусок хлеба и крышу над головой для себя и своих близких. Как, помимо прямого давления, ведущее необъявленную войну государство может добиться молчания от родственников, получивших мертвый груз? «Как правило… военнослужащие являются главными кормильцами. Есть понятие ‘военная ипотека’ — если солдат увольняется по собственному желанию, то Минобороны перестает платить за его квартиру… К жене приходит командир части и говорит: твой муж погиб, а мы готовы заплатить тебе деньги, остаться с квартирой. Но при этом в свидетельстве о смерти будет написано, что погиб он не на территории Украины…», — объясняет Лев Шлосберг. Ипотеки, субсидии, компенсации – так мертвые солдаты продолжают кормить свои семьи.
В рассказе Шерри-Бренди Шаламов описывает смерть Мандельштама в ГУЛАГе. Поэт умирает обессиленный и полностью истощенный, от лагерных болезней. Он получает лагерную пайку и жадно впивается в хлеб цинготными зубами; от окровавленных десен и хлеб становится кровавым: «К вечеру он умер. Но списали его на два дня позднее, – изобретательным соседям его удавалось при раздаче хлеба двое суток получать хлеб на мертвеца; мертвец поднимал руку, как кукла-марионетка. Стало быть, он умер раньше даты своей смерти – немаловажная деталь для будущих его биографов».
Существует определенная экономика, в соответствии с которой мертвые продолжают кормить живых или как-то иначе участвовать в их делах. Включенный в эту экономику труп – и не живой, и не мертвый. Двухсотый груз необъявленной войны обретается в пограничной зоне между жизнью и смертью, вместе с вампирами, зомби, душами, не находящими в смерти покоя. Погибший и не в Ростове, и не в Луганске, а где-то между Россией и Украиной, на невнятной границе, он все еще блуждает, продолжая посылать сигналы и присылать пайки из своей сумрачной пограничной зоны – зоны Undead. Его тело прочно встроено в машину распределения ипотеки и пайки. Это только кажется, что капитализм здесь ни при чем. На самом деле он питается трупами, производимыми войной. Такова не-медийная изнанка «войны санкций», носящих экономический характер и производящих политический эффект. В неяркой, серой зоне материальной реальности капитала тела блуждают из одной смерти в другую.
17 июля пассажирский самолет Малазийских авиалиний, совершавший рейс MH17 из Амстердама в Куала-Лумпур, потерпел катастрофу. Боинг 777 с 298 людьми на борту, включая 15 членов экипажа, упал в районе украинского города Торез в 80 км от Донецка. В затянувшемся расследовании представлены разные версии. Американские и украинские источники указывали, что самолет был сбит с земли ракетой системы Земля-воздух по вине ополченцев/террористов, контролирующих территорию Луганской и Донецкой областей и получающих оружие из России, российские – что самолет, скорее, атаковали с воздуха украинцы, или же сбили сами американцы, чтобы обвинить Россию и развязать холодную войну, или украинский диспетчер направил пилота по заведомо опасному пути, и т.д. Так или иначе, малазийскому лайнеру не повезло: он оказался в зоне активных боевых действий и непрекращающихся воздушных атак, и его крушение стало самым громким свидетельством факта необъявленной войны, международные ставки которой позволили напрямую ассоциировать ее с холодной.
Однако самая экзотическая версия была озвучена тогдашним лидером террористов Игорем Стрелковым-Гиркиным, предположившим, что пассажиры упавшего Боинга были уже мертвы за несколько суток до катастрофы. Он сослался на свидетельства ополченцев, собиравших трупы на месте, в соответствии с которыми они были «несвежими» и к тому же обескровленными, как если бы самолет вылетел из Амстердама уже со странным грузом на борту, или, возможно, замороженными мертвецами, изображавшими сидящих в креслах живых пассажиров. Некоторые конспирологи даже предположили, что это был тот самый Боинг Малазийских авиалиний, который бесследно исчез в марте – причем, возможно, с теми самыми же пассажирами.
Версия эта, позаимствованная из английского сериала «Шерлок Холмс» (там самолет как раз нагрузили трупами, чтобы взорвать в воздухе и спровоцировать международный конфликт) привлекает внимание своей абсурдностью, фантастичностью и явным противоречием любому принципу реальности. Однако по ту сторону принципа реальности устами безумца глаголит странная истина: о мире-лайнере, на борту которого мы все сидим, плотно пристегнутые ремнями. Бред – это ведь тоже реальность, только переданная посредством серии метафор. По этой версии – назовем ее не бредовой, а метафорической – пассажиры малазийского Боинга в буквальном смысле умирают дважды. Катастрофе, в которую они попадают, предшествует другая катастрофа – и так до бесконечности: самолет падает снова и снова на землю, превращенную войной в руины, а пассажиров собирают, замораживают и опять сажают в кресла.
«И мертвые не уцелеют, если враг победит», пишет Вальтер Беньямин в шестом тезисе к пониманию истории[ref]Беньямин В. Тезисы о понятии истории // НЛО. 2000. № 46.[/ref]. А враг побеждает. Не мы и не они, а только враг побеждает в этой затяжной войне. Война как бесконечная серия побед врага является холодной не потому, что в ней якобы не проливается кровь – кровь не проливается только в мультиках про войну санкций, зрители которых оплакивают итальянский сыр и гражданские права или же радуются появлению на мировой политической карте новой смелой супердержавы.
Война, обеспечивающая позитивность кризисной циркуляции мирового капитала (который, как отмечала Роза Люксембург[ref]Спасибо Илье Будрайтскису за ссылку.[/ref], органически связан с экспансией и насильственной борьбой за рынки) – холодна от трупов, которым не дают уцелеть, которых убивают и замораживают, чтобы снова убить. Они заблудились во времени-петле смерти, в серой зоне дурной бесконечности, похожей на индуистский круг сансары. Только в отличие от сансары – круга перерождений, наша холодная война – это петля бесконечных «переумираний», и из нее точно так же трудно выбраться. В экономику войны, основанную на капитализации смерти, невольно вовлекаются все члены общества, относительный покой которых только иногда тревожит зловещее возвращение заблудившихся солдат, мертвых, но все еще готовых идти в бой за победу врага. Когда они восстанут, на нашем кладбище наконец-то воцарится мир.
Материал проиллюстрирован кадрами из фильма Алексея Балабанова «Груз 200» (2007).
Отличная мысль: уход с поля зрения, из поля договора, официальности под землю еще более, чем и на официальной-то войне:
«Но даже такая упаковка, кажется, не является достаточно прочной и надежной: не только живые десантники заблуждаются, но и мертвые продолжают блуждать. Они возвращаются в постели к своим невестам, как у Балабанова в 1984-м, или приходят домой к женам и детям, чтобы о них заботиться, как у нас в 2014-м».
Я знаю целые дома такие, построенные только на бумаге, правда, не для проживания мертвых солдат, а для вывоза денег из России. В них живут совершенно мертвые граждане, но у них работают даже кредитные карточки.
Это какая-то огромная экономика, признанная в своей непризнанности, как, например, в этом году ЕС впервые стал учитывать в ВВП и теневые деньги, от всякой проституции и наркооборота.
Не получилось жить только пространством прозрачности, валюта прозрачности девальвируется. Кстати, а вот что могло бы быть ее единицей? Слово пацана? Вексель какой-нибудь? На эту роль когда-то предполагались деньги, но как-то уже давно девальвировались. Трупы, жизни? — уже теплее, но вот и они населяют виртуальные дома.