Интеллектуалы и «новая Холодная война»: от трагедии выбора к фарсу выбора
Почему пламя «новой Холодной войны» на страницах газет и в публичных лекциях видных интеллектуалов занялось так легко и быстро? Что происходит с обществом, когда культура и публичная дискуссия расколоты «линией фронта»? Какой выбор на самом деле стоит перед интеллектуалами сегодня?
О «новой Холодной войне» между Россией и условным «Западом» сейчас принято говорить, как об очевидном и бесспорном факте. Еще весной новые контуры мировой политики, только обозначенные волной санкций и взаимными риторическими выпадами, мгновенно были опознаны самыми широкими кругами, в том числе и максимально далекими от принятия решений – как в России, так и на Западе – как возвращение к знакомым и пугающим принципам мирового порядка второй половины прошлого века.
Почти семь десятилетий назад эти принципы, сперва намеченные правящими элитами, затем последовательно утверждались на всех уровнях – от сознания интеллектуалов до практик повседневности большинства. Воспринятая обществом, реальность постоянной психологической мобилизации и напряженного ожидания глобального военного конфликта превращалась в воспроизводимый на протяжении двух поколений способ существования, в котором верность убеждениям почти всегда была неразрывно связана со страхом и чувством бессилия перед судьбой. Появление ядерного сверхоружия оказывало беспрецедентно разоружающее воздействие на общества по обе стороны невидимого фронта, а сила личности отныне измерялась лишь способностью принять выбор, уже сделанный за нее. Это постоянное пребывание в зоне риска парадоксальным образом оказалось одним из наиболее устойчивых состояний в новейшей истории, память о котором у многих постоянно вызывала подсознательную ностальгию.
Возвращение призрака Холодной войны в наши дни ободрило не только дипломатов, генералов или пропагандистов старой школы, получивших долгожданное ощущение твердой почвы под ногами. Ситуация навязанного выбора между двумя «лагерями» очевидно завораживает и тех, кто привык относить себя к внимательным критикам любых идеологических конструкций. Оказалось, что отождествление себя с одной из сторон конфликта способно решить проблему кризиса идентичности, от которой так страдали интеллектуалы последние двадцать лет. И сейчас, при первых недостоверных признаках новой-старой Холодной войны, они уже готовы занимать позиции и придавать ясность линиям конфликта даже там, где эти линии еще не обрели законченных очертаний. Если первая Холодная война началась с военных и политических решений, уже затем оформленных на уровне идеологии (Хиросима предшествовала Фултонской речи), то в ее нынешнем ностальгическом повторении производство риторики очевидно обгоняет события.
Холодная война и советские интеллектуалы
Эта смена последовательности указывает на всю глубину перемен самой позиции интеллектуала, которые произошли в процессе первой Холодной войны — настоящей и давно завершенной. На рубеже 1940-50-х и на Западе, и в СССР, при всех колоссальных различиях, начинается процесс превращения интеллигенции из группы, способной просто выполнять идеологический заказ, в группу, готовую его самостоятельно формулировать, уточнять и воспроизводить.
В Советском Cоюзе на протяжении 1930-х политика бесконечных международных зигзагов, каждый изгиб которых сопровождался репрессиями, постепенно создала циничный и постоянно живущий в страхе тип идеолога, готового по первому сигналу страстно защищать позиции, которые он еще вчера подвергал осуждению. Достаточно проследить, как в риторике сталинского Коминтерна менялась оценка фашизма на протяжении практически одного десятилетия: из незначительной помехи на пути к глобальному революционному кризису (с 1928 по 1934-1935) он превратился в главную угрозу демократии и прогрессу (по 1939), затем на короткое время (после пакта Молотова-Риббентропа) полностью пропал из пропагандистского дискурса, чтобы затем вернуться в качестве главного врага с момента нападения Германии на СССР.
Головокружительные повороты внешней политики запустили безостановочный механизм селекции, в результате которого выжили и сохранили позиции лишь идеологические minutemen, в любой момент готовые к самым неожиданным переменам. Перманентная дезориентация и неустойчивость породили новый тип пропагандистов, научившихся не верить никому – и самим себе в первую очередь.
С началом Холодной войны имперский и шовинистический поворот советской внутренней политики в конце 1940-х, напротив, создал ориентиры, в своей основе сохранившиеся на протяжении всего послевоенного периода советской истории. Постоянно чреватое глобальным военным конфликтом сосуществование двух мировых систем стало реальностью, на десятилетия определившей сознание советской интеллигенции. Сменявшие друг друга моменты обострений и «разрядок» оставались не более чем различными признаками этой реальности, не подверженной принципиальным изменениям. Границы, заданные внешнеполитическим противостоянием, оказывались определяющими и в дебатах о перспективах научно-технической революции или «социализма с человеческим лицом» 1960-х[ref]Безусловно, центральный текст в этой дискуссии – «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе» А.Д. Сахарова.[/ref], и в спорах диссидентов о балансе национальных или универсально-гуманистических ценностей в 1970-х[ref]Эта ключевая для диссидентской среды 1970-х полемика отражена, прежде всего, в двух сборниках статей: вышедшем под редакцией А.Солженицына “Из-под глыб” (IMCA-Press, Париж, 1974), и коллективном ответе на него — «Самосознание» («Хроника», Нью-Йорк, 1976).[/ref] – неизменным и решающим фоном оказывалась линия противостояния Холодной войны.
Невозможность «третьей позиции» — политического или культурного самоопределения, ускользающего из жесткой бинарной структуры конфликта Востока и Запада – была самоочевидной и не нуждалась в специальных подтверждениях сверху. Таким образом, любая форма оппозиции «реальному социализму» оказывалась тождественной сознательному выбору альтернативы, предлагаемой противоположной стороной – Западом.
В последние два десятилетия существования СССР, когда официальный «марксизм-ленинизм» был безнадежно дискредитирован, его фактической заменой в качестве идеологии, способной организовывать общество и легитимировать власть, оставалась «революционно-имперская парадигма»[ref]Определение из книги: Зубок В.М. Неудавшаяся империя: Советский Союз в холодной войне от Сталина до Горбачев. Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН). М., 2011.[/ref] — идея противостояния с Западом, все более органично сочетавшаяся со страхом нарушить сложившийся хрупкий паритет мировых сил. Показательно, что существование этой «военной» стабильности хронологически полностью совпадает с абсолютным доминированием в руководстве страны поколения, чей политический подъем начался в конце 1940-х гг. Оглушительная неудача горбачевской «перестройки» во многом была связана именно с резким пересмотром всей сложной конструкции внутри- и внешнеполитических отношений, выстроенной на протяжении предшествующих десятилетий Холодной войны. А последующий распад СССР, победа «демократических сил» и начало травматического транзита к свободному рынку не могли быть восприняты иначе, чем победа одного из военно-политических блоков.
Можно сказать, что главной интенцией Холодной войны, обращенной в общество, становится радикальное упрощение всего многообразия конфликтов до одного, главного конфликта, сводящего любое противоречие к самому себе. Это упрощение на самом деле и есть основа глобальной идеологии Холодной войны, перешагнувшей условные линии фронта.
Универсальные права обретают родину
На другой стороне Холодная война не только сплотила элиты, обеспечила лояльность большинства и создала условия для гегемонии Соединенных Штатов в Западной Европе. Именно в это время левые становятся органичной частью системы, сама возможность продолжающейся критики которой изнутри превращается в источник силы и конкурентное преимущество. Холодная война создает новый язык универсальных ценностей, сила каждой из которых зеркально отражает слабые места противника. Используя эти ценности – индивидуальную свободу, демократию и права человека – в качестве оружия, Запад, наконец, придает плоть, кровь и почву каждой из абстракций Просвещения.
Две мировые войны, предшествовавшие Холодной, обозначили проблему миллионов «людей без гражданства», чьи фундаментальные права не были обеспечены ни суверенностью конкретного государства, ни принадлежностью к конкретному национальному сообществу. Как писала Ханна Арендт, «Права человека, предположительно неотчуждаемые, оказались нереализуемыми (даже в странах, чьи конституции были на них основаны) всякий раз, когда появлялись люди, которые больше не были гражданами ни одного суверенного государства… никто не осознавал, что человечество, столь долго воспринимавшееся в образе семьи народов, достигло стадии, на которой всякий, выброшенный из одного из этих … национальных сообществ, оказывался выброшенным и из семьи народов тоже»[ref]Арендт Х. Истоки тоталитаризма. M., 1996. С. 293?294.[/ref]. Таким образом, единственным субъектом, гарантировавшим права человека, оказывалось непредставленное, эфемерное «человечество», лишенное политического тела и суверенности. Для Арендт эта катастрофа человеческих прав представлялась одним из необходимых драматических слагаемых европейского тоталитаризма.
Практика Холодной войны предоставила, пожалуй, уникальный в истории пример того, как абстрактное «человечество» обрело голос и силу в лице совокупного «западного мира» и США как его флагмана. Так, кампания за свободу эмиграции советских евреев, высшей точкой которой стало принятие большинством Конгресса поправки Джексона-Вэника к американско-советскому торговому соглашению, обозначила защиту «прав» как безусловный политический приоритет. Советское правозащитное сообщество, оформившееся на рубеже 1960-70-х, довольно быстро проделало путь от этической бесстрастной декларации «прав», которые должны торжествовать как принцип, к праву, весомость которого подтверждалась постоянной апелляцией к военно-политическому блоку, защищающему права.
Так же, как универсальное право наций на самоопределение с началом деколонизации в странах Третьего мира превратилось в оружие «социалистического лагеря», универсальные права человека оказались приватизированы «свободным миром». Впрочем, главным приобретением «социалистического лагеря» в области универсальных прав оставалось право на восстание – которое, по иронии судьбы, никогда бы не стало универсальным без американской Декларации независимости. Каждое из прав, бывшее прежде нейтральным, нашло родину и беспрецедентную возможность исторической реализации – в обмен на собственную универсальность. В силу той же неумолимой логики Холодной войны борьба за права и свободу политических заключенных превратилась в подобие обмена военнопленными между двумя сторонами глобальной необъявленной войны.
Перемещение военных действий в область ценностей означало, что вопросы культуры теперь приобрели стратегическое значение. К середине 1950-х успех на этом фронте оказался на стороне Запада, который смог почти автоматически обращать в свою пользу любое проявление индивидуального творческого высказывания. И здесь кроется, пожалуй, самое серьезное завоевание Америкой и ее пропагандистским аппаратом универсальных смыслов в период Холодной войны: все, что претендовало на «независимость», эскапизм или стремление занять позицию над схваткой, работало, в конечном счете, в пользу Запада.
Если для Советского союза поворот к Холодной войне стал спасением от начавшейся к концу правления Сталина эрозии господствующей идеологии, то в США он способствовал слиянию в парадоксальную, эклектичную и при этом невероятно жизнеспособную коалицию политических и социальных групп, которые исторически никогда не были союзниками. Консерваторы, христианские фундаменталисты, рузвельтовские либералы, т.н. «некоммунистические левые», выпускники «Лиги плюща» и выходцы из низов восточноевропейского происхождения — все силы полного противоречий общества, относительно недавно преодолевшего глубочайший социальный кризис Великой депрессии, оказались частью единого фронта борьбы с коммунизмом[ref]Об этом – в книге Сондерс Ф. ЦРУ и мир искусств: культурный фронт Холодной войны. М., 2013.[/ref]. Именно эта, совсем не органичная, коалиция, создание которой было продиктовано внешнеполитической необходимостью и являлось результатом специальных усилий сверху (например, спецслужб или связанных с правительством think-tanks), создала эластичный и невероятно живучий язык, на котором до сих пор ведутся публичные дискуссии о внешней политике.
Триумфальное возвращение языка Холодной войны
Как показали недавние события, сам язык Холодной войны, как и стремление к простым и ясным линиям самоопределения не только не ушли в прошлое, но воспроизводятся интеллектуалами самостоятельно, при первых недостоверных намеках на возвращение к ситуации «войны миров». Как только этот сигнал был услышан, начался первый необходимый этап работы – обновление словаря универсальных понятий, который одновременно становился и словарем войны. Очевидно, что в качестве главного такого понятия сегодня выступает «Европа». Конечно, напряженная идеологическая работа по созданию «Европы» велась на протяжении практически всей истории Европейского союза как политического и экономического проекта элит. Однако за последние годы кризис этого проекта подорвал легитимность интеллектуальной деятельности, связанной с его исторической универсализацией.
Несмотря на то, что киевский Майдан за считанные недели эволюционировал от ограниченного движения в поддержку ассоциации с ЕС к полномасштабной политической революции, в международном контексте его политическое значение с невиданной последовательностью и упорством интерпретировалось как частный (но героический и достойный восхищения) случай борьбы за «европейские ценности». Так, уже в январе 2014 года, когда политические перспективы и контуры Майдана еще не были определены, группа интеллектуалов, включавшая Славоя Жижека и Карло Гинзбурга, опубликовала на страницах «Гардиан» коллективное обращение в его поддержку – как движения, способного вернуть проекту объединенной Европы утерянный смысл и достоинство.
Фигура «благородного дикаря», укорененная в традиции Просвещения, теперь возродилась в образе далекого украинца, освящающего своей кровью поблекшие европейские идеалы, забытые и отвергнутые его первоначальными носителями. Важно, что этот голос в поддержку «европейского выбора» звучал с левого фланга, который в критический момент обнаружил не меньшую страсть к знакомым схемам интерпретации событий, чем правые рыцари Холодной войны, которые также с огромным энтузиазмом извлекли из заржавевших ножен старое оружие пропаганды.
Для того, чтобы, опираясь на неисчерпаемые ресурсы исторического воображения, заново выстроить декорации «войны миров», совсем не нужно много времени. Можно утверждать, что к настоящему моменту эта работа практически завершена. В авангарде изобретателей идут правые, — от которых, впрочем, не отстаёт и часть левых.
В России «номером один» предсказуемо оказался Александр Дугин, еще двадцатилетие назад ставший пионером постсоветской версии «консервативной революции». Аннексия Крыма и события на востоке Украины для Дугина венчают «возвращение России в историю». В одном из своих недавних программных текстов он описывает происходящее как финальное торжество правления Путина, через фигуру которого проходила борьба материального наследия геополитической капитуляции 1990-х и мистического «второго тела короля», утверждающего подлинный суверенитет и преодоление мертвящей гегемонии американской цивилизации.
Практически зеркальным ответом на дугинский «евразийский проект» оказывается подход либерально-консервативного историка Тимоти Снайдера, весной выступившего в Киеве с лекцией «Украина и Европа». Для Снайдера неизбежное европейское будущее Украины полностью предопределено ее европейским прошлым. От основания государства викингами («типичная европейская история»), через Киевскую Русь и трансформацию ее наследия в Речи Посполитой, Украина постоянно подтверждала свою принадлежность к Европе. В каждом из поворотных моментов своей истории, Украина как бы подсознательно совершала выбор, самоочевидный для любой другой европейской страны. Так же, как на протяжении 2000-х новые члены ЕС из Восточной Европы, как бы пробуждаясь от сна, заново открывали свои европейские корни и подобно блудным детям, возвращались в лоно семьи, сегодня Украина осуществляет неизбежное возвращение к своему европейскому естеству.
На пути к этому возвращению в подлинную, плюралистичную и способную исцелять исторические раны Европу стоит Россия, которая представляет сегодня дистиллированный проект «анти-Европы». Снайдер утверждает, что путинское евразийство направлено «исключительно на то, чтобы сделать всю Европу похожей на Украину: одинокой, не имеющей понимающих друзей, раздробленной страной, напрашивающейся на вмешательство извне».
Между Европой и анти-Европой нет пространства для альтернативы – «национальное государство», по мнению Снайдера, является лишь вредной утопией, оставшейся в прошлом столетии, и остается лишь «евразийское будущее, в которое вы можете войти вместе, и… европейское будущее… Других вариантов нет».
Обе этих конструкции счастливо сходятся в фатальности выбора и невозможности «третьей позиции», с какой стороны она бы ни исходила и как бы ни обосновывалась. Большой стиль Холодной войны опережает непосредственное вооруженное столкновение для того, чтобы утвердить саму логику боя в качестве постоянного состояния общества. Свойственная атмосфере Холодной войны постоянная гимнастика военной морали лишает права на сомнение интеллектуалов – то есть тех, для кого сомнение должно оставаться принципиальной составляющей их профессионального призвания и политической функции.
Впрочем, драматургия «столкновения цивилизаций», которую в очередной раз в трогательном единстве выстраивают Дугин и Снайдер, не вызывает удивления – так как представляет традиционный спорт правых. Каждое появление на горизонте внеисторического врага, противостоящего «нашей» культуре и ценностям, рассматривается как акт божественного провидения, способного вернуть морально ослабевшей и демобилизованной нации необходимые бодрость и единство. Достаточно вспомнить, что именно так десятилетие назад были восприняты частью американских консервативных комментаторов события 11 сентября.
Принуждение к выбору
Если для правых в логике Холодной войны обретается потерянный исторический оптимизм и достигается требуемое тождество нации и правительства, то для левых, наоборот, вопрос сужается от больших освободительных проектов до проблемы личного выбора. В отличие от правых, чье понимание истории неожиданно становится единственным легитимным способом описания реальности, взгляд на историю левых терпит сокрушительное поражение. Никогда прежде, чем на пике Холодной войны рубежа 1940-1950-х, левые интеллектуалы не чувствовали себя более отчужденными от исторического процесса, движущие силы которого полностью теряют человеческие очертания[ref]Наиболее точный и беспощадный диагноз положения американских левых интеллектуалов представлен в эссе Ч.Р. Миллса «Бессильные люди», написанном в 1944 году. Показательно, что упоминаемые в этом эссе С.Хук, А.Кестлер и Д. Макдональд через несколько лет превратятся в образцовых рыцарей Холодной войны.[/ref].
Артур Кестлер, так же завершивший на рубеже этого десятилетия свой причудливый дрейф от сталинского Коминтерна к брутальному антикоммунизму, теперь предсказывал скорый конец цивилизации в результате победы СССР[ref]Подробнее об эволюции Кестлера в этот период – в главе из книги М. Улановской «Свобода и догма. Жизнь и творчество Артура Кестлера».[/ref]. В своем романе «Призрак грядущего» (1951) он рисует апокалиптический образ Парижа накануне неизбежной ядерной войны и вторжения советских орд. Однако главная причина конца Запада, для Кестлера, заключается в принципиальной готовности к капитуляции абсолютного большинства интеллектуалов, зомбированных сталинизмом. Один из героев, известный советский писатель, прибывший в столицу Франции в качестве почетного делегата очередного «конгресса в защиту мира», — этого «шабаша ведьм», полностью срежиссированного из Москвы, — принимает решение не возвращаться на родину. Он бежит из царства несвободы, чтобы снова обрести себя и наконец познать подлинный смысл творчества – но трагедия в том, что ему уже некуда бежать[ref] Артур Кестлер. Призрак грядущего. М., 2005.[/ref].
Кестлер становится одним из ярких представителей «некоммунистических левых» — деятельной сети интеллектуалов, для которых самым последовательным шагом на пути отвержения сталинизма стало сотрудничество с ЦРУ. Вместе с другими бывшими коммунистами он выступает в качестве одного из авторов сборника «God That Failed», вышедшего в 1949 году при активной поддержке американских спецслужб (тогда же выходит и роман другого разочаровавшегося левого – «1984» Оруэлла)[ref]The God That Failed. New York: Harper, 1949.[/ref]. Кестлер и его соавторы атакуют коммунизм не через противопоставление ему какого-либо другого большого политического проекта, — но представляют себя в качестве защитников самого права на выбор, растоптанного сталинизмом. Согласно «некоммунистическим левым», на руинах массовых освободительных движений их бывшим участникам не остается ничего другого, как бороться за право оставаться самими собой, сохраняя возможность критики и несогласия. И предсказуемо, опереться в этой борьбе можно лишь на один из двух лагерей, разделивших между собой послевоенный мир.
Парижский собеседник Кестлера в 1940-е, Жан-Поль Сартр испытал похожие переживания, но сделал прямо противоположный выбор. В поисках независимой эмансипативной и антиавторитарной позиции, к началу 1950-х он приходит к выводу о необходимости поддержки коммунистов. Оглядываясь много позже на основания своей тогдашней позиции, Сартр описывает, как из положения бессильного, но морально безупречного «милого чистого маленького атома» его выталкивает сначала опыт немецкой оккупации и антифашистского Сопротивления, а затем – политическое противостояние между лагерями, проводящее решающую границу не только через всю национальную политику, но и через любое, даже самое малое и связанное личной дружбой сообщество. Программный индивидуализм Сартра, его подозрение к любым типам политической репрезентации являлись причиной устойчивого недоверия к нему со стороны французских коммунистов. Однако, парадоксальным образом, политическое выражение индивидуальности Сартра могло в полной мере осуществиться лишь на основе союза с пугающими коллективистскими монолитами, подобными Французской компартии.
«В это время я раздумывал, что буду делать в случае конфликта между Америкой и Советами. … для меня Компартия казалась представляющей пролетариат. Казалось невозможным быть не на стороне пролетариата. Так или иначе, недавняя история RDR (независимой французской левой группы, часть которой в результате пошла на сотрудничество с интеллектуалами, связанными с ЦРУ – прим. ИБ) преподала мне урок. Микроорганизм, который вознамерился сыграть посредническую роль, был быстро раздавлен между двумя группами… Перед угрозой войны…, мне казалось, что есть только один выбор: или США, или СССР. Я выбрал СССР»[ref]Сартр Ж.-П. Попутчик коммунистической партии.[/ref].
Возвращение Холодной войны?
Эта травма выбора между враждующими лагерями оказалась не преодолена и до сегодняшнего дня. Она снова и снова напоминает о себе в изменившихся обстоятельствах, и теперь больше похожа на фарс, чем на трагедию. В отличие от событий настоящей Холодной войны полувековой давности авторов агрессивных колонок, обличающих «полезных идиотов Путина» или поклонников «нацистского Майдана», никто не принуждает к выбору. Но, повинуясь чудовищной инерции, они готовы совершать этот ложный выбор сами. Интеллектуалы стали одной из жертв Холодной войны двадцатого века, приучившей их к осознанию собственного бессилия и поставившей страшный и лживый знак тождества между верностью самому себе и верностью одной из воюющих сторон. То, что происходит сегодня – бесконечно далеко от содержания оставшегося в прошлом противостояния СССР и Запада. Однако те, кто привык отвечать за производство идеологических форм, очевидно, чувствуют себя комфортно только возвращаясь к старым, давно выученным ролям.
Прошлая Холодная война подарила нам, вероятно, самые вопиющие по цинизму и искусству манипуляции примеры realpolitik (одним из главных виртуозов которой, как мы знаем, был сам Сталин). Однако травмированные интеллектуалы, вместо беспощадной критики этого цинизма, отравлявшего мир с обеих сторон, сделали слишком много, чтобы оправдать его всей силой своей искренности и страсти. И если Холодная война и вправду возвращается, возможно, у нас появляется шанс не сыграть подобную роль снова.
Илья Будрайтскис — историк, исследователь, публицист.
Английская версия текста будет опубликована в Manifesta Journal #18.
Автор благодарит Илью Матвеева за ценные замечания и комментарии, позволившие значительно усовершенствовать этот текст.