«Гендерное беспокойство» во Франции
Почему в США против однополых браков выдвигаются в основном религиозные аргументы, а во Франции - в основном светские? Интервью с историком Камиль Робсис.
Информационная волна вокруг убийства французских карикатуристов в очередной раз заставляет наблюдать за тем, как различные политические силы цинично эксплуатируют всякое событие. Чем событие трагичнее, тем выше ставки. В то время как кто-то скорбит и сочувствует, кто-то потирает руки, с радостью ожидая обострения исламофобии и роста поддержки националистов на следующих выборах.
Российские блюстители традиций, призывающее поскорее отмежеваться от загнивающей и враждебной по духу Европы, отреагировали но новость о трагедии в Париже с плохо скрываемым злорадством. Некоторые активисты и вовсе появились у французского посольства с транспарантами, выражающими отнюдь не соболезнования, а благодарность президенту РФ за спасительный закон о защите чувств верующих, уберегающий нерадивых богохульников и пересмешников от кровавой расправы.
В мае прошедшего года таким объектом манипуляции общественным мнением оказался принятый во Франции закон о легализации однополых браков. Однако в тот момент неожиданно сильной оказалась и волна негодования в самой Франции, — протесты продолжаются до сих пор. Несогласные апеллируют к ценностям французского республиканизма, за понимание которых развернулась ожесточенная борьба.
Что может быть общего у французской исламофобии и недовольства по поводу легализации однополых браков?
В интервью журналу Jacobin историк Камиль Робкис объясняет, что гложет французское общество, причем здесь гендерная теория и почему причины агрессии лежат куда глубже типичного противостояния светского и религиозного, левого и правого, революционного и конвенционального.
В то время как в США гендерная теория, как правило, относится к академической среде, кажется, что во Франции она имеет более широкое значение.
Первое, что стоит прояснить, — это то, что нет никакой т.н. «гендерной теории». Как вы и обозначили, теоретизация гендера как концепции, как социальной/культурной надстройки над понятием пола, на самом деле изначально была академической инициативой в США (хотя и не только академической, потому что закон и политика также используют термин «гендер» в качестве синонима слова «пол»). Но как таковой «гендерной теории» не существует: это просто дискурсивная стратегия, придуманная консервативными группами, чтобы оспаривать равные права для женщин и гомосексуалов.
Настоящего консенсуса по поводу того, что представляет собой «гендерная теория», нет даже среди ее противников. Однако некоторые книги, которые вышли во Франции в последние годы и пытаются объяснить истоки и последствия этой «теории» (или идеологии, или повестки, как ее иначе называют), имеют говорящие названия вроде «Нет гендерной теории», «Образование в эпоху гендера» или «Гендер: борьба мнений».
Согласно этим текстам, «гендерная теория» родилась в американской академии, в первую очередь на кафедрах Women’s studies, где она сформировалась (в зависимости от контекста) под влиянием марксизма, постмодернизма и феминизма, включая их разнообразные производные: нигилизм, релятивизм, социальный конструктивизм и радикализм. Их авторы полагают, что эта концепция получила широкое распространение внутри таких международных организаций, как ООН и Евросоюз, а также среди сторонников французской Социалистической партии.
Во Франции критики этой «теории» регулярно напоминают о прецеденте 2011 года с новыми учебниками по биологии, в которых понятие гендера было представлено как социально сконструированное, а не биологическое. Они также указывают на кампанию “ABCD de l’Égalité”, запущенную в 2013 году для борьбы с гендерными стереотипами в начальной школе.
Новый министр образования Наджат Валло-Белкасем сейчас превратилась в объект нападок консервативных группировок, так как была непосредственно вовлечена в эту кампанию в качестве министра по правам женщин в предыдущем составе правительства. Эти группировки опасаются, что на новом посту она продолжит продвигать «идеологию гендера» в школах.
Преподавание основ «гендерной теории» в школах вызывает особое беспокойство не только потому, что дети представляются восприимчивыми к радикальным идеям, но и потому, что французские государственные школы – бесплатные, обязательные и светские – исторически играли ключевую роль в обеспечении национального и культурного единства.
На практике родители боятся, что их дети научатся гомосексуальности и мастурбации, – и в итоге превратятся в граждан, которые исповедуют нигилизм, релятивизм, радикализм, социальный конструктивизм и все те ценности, которые относят к т.н. «гендерной теории».
Кажется, что эта дискуссия внезапно всплыла на поверхность лишь в последние несколько лет. Это так?
Ну, я бы сказала, что дискуссия по поводу «гендерной теории» возобновилась с особенной остротой после принятия в 2013 году закона о гомосексуальных браках, известного как «Брак для всех» (mariage pour tous). Хотя реформа значилась среди прочих предвыборных обещаний Олланда, она развязала руки оппозиции, удивившей своей критикой многих комментаторов во Франции и за ее пределами, учитывая относительную терпимость к гомосексуальности во французском обществе и очевидность повсеместного отсутствия интереса к институту брака.
Основная причина разногласий в этих дискуссиях – вопрос родительских прав. Хотя закон «Брак для всех» не легализовал репродуктивные технологии для однополых пар, он создал предпосылки для усыновления, и значительная часть споров возникла вокруг того, будут ли дети, воспитанные в однополых семьях, зарегистрированы законодательно. Большая часть плакатов и слоганов протестующих также сфокусированы на проблеме воспроизводства.
Проблема воспроизводства, конечно, предполагает особый взгляд на государство, в котором гендер и гомосексуальные браки рассматриваются вместе. Многие доводы против гендера изображают гомосексуальный брак как запрос, исходящий от представителей политической и интеллектуальной элиты левого толка, вдохновленной своего рода радикальным конструктивизмом, которому, как они полагают, служит «гендерная теория».
Недавняя книга за авторством трех ведущих участников антигендерной кампании имеет характерный заголовок: «От теории гендера до однополых браков: эффект домино». На обложке изображен маленький ребенок, придавленный падающими фишками домино, из которых складываются слова «теория гендера», «гомосексуальный брак», «множественное родительство», «вспомогательные репродуктивные технологии» и «суррогатное материнство». В соответствии с этой опасной логикой, репродуктивные технологии (имеющие во Франции нелегальный статус для однополых пар) и суррогатное материнство (которое также нелегально) неизбежно окажутся разновидностью преступления.
Другими словами, «гендерная теори» оказывается и причиной, и следствием гомосексуальных браков. Если гомосексуалам дозволено участвовать в воспроизводстве, то что из этого выйдет? На что будет похожа семья, и, что более важно, каким будет будущее общества и государства? Аналогично, если детей научат ставить под сомнение гендерные стереотипы и воспринимать свою половую идентичность как нечто гибкое с помощью «гендерной теории», какими гражданами они станут? Какие нормы будут регулировать наш мир?
В своей книге «Закон о родстве» вы предполагаете, что недавние споры по поводу гендера и отношений родства во Франции могут быть лучше всего поняты в контексте длительной истории французского «фамилиализма»[ref]Поддержка семейных ценностей – пер.[/ref]. Эта история помогает нам увидеть, как воспроизводство, общественное и национальное единство и риторика универсализма исторически сходятся в семье. По вашему мнению, фамилиализм исходит из тесной связи между родством и социализацией. Семья, в свою очередь, становится ключом к пониманию общественного устройства во Франции в принципе. Можете поподробнее остановиться на этой идее?
Моя книга вышла в мае 2013-го, в тот же месяц, когда закон «Брак для всех» был окончательно принят, но поразительно то, как развитие политических событий подтвердило все, о чем я писала в книге! Я говорю «поразительно», но вместе с тем и страшно, потому что важно помнить о настоящем насилии, свидетелем которого стала Франция в течение этих месяцев.
Можно вспомнить случай Вильфреда де Брюина, который был избит на улицах Парижа, когда возвращался домой со своим бойфрендом, Клементом Мериком, студентом, вовлеченным в левую политику, включая борьбу за гомосексуальные браки. В нападении, которое привело к смерти последнего, участвовали скинхеды, близкие к праворадикальным группам, публично выступавшим против нового закона. На демонстрациях глава самой крупной протестной группы заявил: «Если Олланд хочет крови, он ее получит», а на парламентских дебатах был отмечены самые оскорбительные и полные ненависти формулировки, когда-либо имевшие место в Национальной ассамблее.
В любом случае, в своей книге я интересовалась, как вы говорите, более длительной историей «фамилиализма» во Франции. Я хотела понять, почему гетеросексуальная семья играла такую значительную роль в политической культуре Франции. Тогда как в США большинство споров вокруг прав гомосексуалов в 1990-е было сосредоточено вокруг браков, основным препятствием во Франции был и остается вопрос воспроизводства.
Конечно, семья везде имеет важное политическое значение, но в своей книге я утверждаю, что начиная с XIX века французское гражданское право и социальная политика определили гетеросексуальную семью как образующий элемент социального. Иными словами, семья выступает как главный элемент для организации солидарности и создания политического консенсуса, как наиболее универсальная и наиболее абстрагируемая форма социальной репрезентации, как чистое выражение общей воли.
Это именно то, что я называю «республиканским общественным договором». Долгая и все еще продолжающаяся связь между семьей и республиканизмом помогает понять, почему недавние законы о биоэтике, однополых союзах, семьях с одним родителем, суррогатном материнстве и усыновлении детей гомосексуалами вызвали столько споров во Франции.
Эта связь также может объяснить, почему некоторые доводы, которые кажутся странными по эту сторону Атлантики, столь активно использовались во французских дебатах. Один довод, повторявшийся на протяжении 1990-х годов и подробно разобранный мною в книге, был о том, что альтернативные модели семьи возводят фундаментальную проблему на уровень символического, и что они приведут к социальному беспорядку и психозу.
Чтобы убедительно донести свою точку зрения, судьи, законодательные органы и интеллектуалы обратились к структуралистской антропологии и психоанализу; на самом деле, они использовали некоторые из наиболее смутных и сложных понятий из Леви-Стросса и Лакана. Моя мысль в том, что в структурализме они нашли оправдание универсальной и внеисторической централизации полового различия во всех формах его социальной и психической организации. Структурализм предложил им способ обойти исторические, географические, политические и даже эмпирические аспекты сексуальности и деторождения, и вместо этого утвердить последние как абстрактные, универсальные и нормативные категории.
История осмысления гетеросексуальной семьи как конституирующей социальное в качестве синонима республиканизму помогает нам лучше понять, почему противники гомосексуальных браков постоянно представляют гомосексуальный брак и «теорию гендера» как экспортный продукт, как продукт дикого либерализма или тоталитаризма, – во всяком случае, как нереспубликанский и принципиально чуждый французской культуре.
Стоящая за этими заявлениями логика такова: изменение структуры семьи обязательно повлечет за собой новый политический порядок, принципиально отличный от французской республики.
Это поднимает вопрос о том, кто именно критикует «гендер». Если смотреть из США, то французская политическая культура выглядит очень светской. В США мы привыкли к протестам против полового равенства со стороны религиозных правых.
Вы упомянули, что во Франции консервативные католики активно участвовали в протестах против нового закона, но вы также заметили, что светские споры развернулись вокруг роли семьи в республиканском общественном договоре. Откуда берутся критики «гендерной теории» — со стороны религиозных правых, республиканских левых или с обеих сторон?
Франция, определенно, не единственная страна, где эти вопросы вызывают серьезные разногласия, но в США, как вы говорите, правые запросто пускают в ход религию или мораль, чтобы отстоять гетеросексуальную репродуктивную семью.
Одной из моих задач в книге было разобраться, почему судьи, политики и интеллектуалы как справа, так и слева обращаются к таким мыслителям, как Леви-Стросс и Лакан для того, чтобы обосновать свои возражения против законодательного признания нетрадиционной семьи. Это можно было наблюдать, в частности, во время дебатов 1994 года по поводу закона о биоэтике и вокруг законопроекта 1999 года о гражданском браке.
Во Франции структурализм не вполне заменил собой религию, но определенно предоставил модель трансцендентального нормотворческого опыта – такого, который имеет преимущество идеального соответствия светскому и современному осознанию себя в контексте французской политической культуры.
Одним из наиболее интересных отличий между Франций и США является то, что в дебатах по поводу отношений родства во Франции граница между правым и левым лагерем часто оказываются размытой. Так, сопротивление против полового равенства действительно исходит главным образом со стороны правых и со стороны католиков. Однако в 1990-е годы к ним присоединилось некоторое количество политиков и интеллектуалов от республиканских левых, твердо убежденных в том, что структура семьи не подлежит обсуждению – например, социолог Ирен Тери, психоаналитик Жан-Пьер Винтер и антрополог Франсуаз Эритье. Некоторые из этих людей с тех пор, с 1990-х годов, по-видимому, изменили свое мнение, но в то время они твердо полагали, что, хотя одиночное родительство и однополые семьи существуют, закон должен полностью их игнорировать.
Во время последней волны протестов против гомосексуальных браков и гендера католики были куда лучше представлены и куда более активны. В какой-то степени французский пример должен рассматриваться как часть более глобальной попытки отстоять гетеросексуальную репродуктивную семью во имя Ватикана и всемирного христианского права. В конце концов, в 2004 году Йозеф Ратцингер и Папа Иоанн Павел II уже предупреждали мир о разрушительных последствиях «гендера».
Интересно, что большинство активистов и ученых из французской католической среды не использует религиозные доводы. Они скорее стараются опираться на ключевые для французской политической культуры ценности: республиканизм, универсализм, гуманизм, — и представить их как гетеросексуальные. «Теория гендера», таким образом, начинает работать как ключевое слово для понимания норм в качестве изменчивых, исторически обусловленных в противоположность структуралистскому представлению о человеческом роде, в основе которого лежит половое различие.
Например, название ассоциации La Manif Pour Tous буквально означает «демонстрации для всех». Это явный отголосок государственного названия закона mariage pour tous, или «Брак для всех». Такой универсальный «брендинг» законопроекта (в противоположность партикулярному «гомосексуальному браку») был стратегически важен для авторов закона, которые пытались приписать его традиции республиканского универсализма, – то есть как бы «пришить» его французской политической культуре.
Таким образом, тот факт, что и настроенные против гомосексуальных браков Manif Pour Tous приветствовали риторику универсализма, указывает на реальное противостояние вокруг определения границ этого универсализма. Сможет ли республиканский универсализм вместить в себя однополые семьи или он останется принципиально гетеросексуальным, как хотят того протестующие?
Другая группа называет себя Printemps Français, или «Французской весной» и использует в качестве своих символов Ганди, профсоюз Solidarność, Мартина Лютера Кинга и Антигону. В их манифесте однополый брак даже не упоминается. Зато они претендуют на восстание «снизу, против неолиберализма политической, финансовой и медиа-олигархии», «демократизацию критического духа», борьбу за «гуманизм».
Во многих отношениях эта группа перенимает некоторые классические популистские приемы. Она заявляет, что образовалась «спонтанно», по воле молчаливого большинства, нового «третьего сословия», — если цитировать Беатрис Бурже, одного из лидеров движения. Они регулярно призывают к гражданскому неповиновению и к референдумам, минуя формы представительной демократии, которые считаются безнадежно коррумпированными.
Я нахожу здесь действительно интересным этот феномен нового популизма, апеллирующего к гуманизму и универсализму. Он позиционирует себя как голос бесправных групп (гетеросексуальные семьи из среднего класса) и выступает против привилегий для немногих (гомосексуальных, социалистических и интеллектуальных элит) во имя народа. Причем не какого-то конкретного народа, а универсального! Поэтому я думаю, что здесь мы снова наблюдаем реальную борьбу за само понимание универсализма, нации и «французского духа».
Мне бы хотелось уточнить этот момент. Как вы обозначаете в своей книге, один из наиболее распространенных аргументов в дебатах по поводу однополых браков заключается в том, что они способствуют «коммунитаризму» американского типа, который противоречит французскому республиканскому универсализму. Как это стыкуется с недавними нападками на «теорию гендера»? Почему призрак этой теории воспринимается как антифранцузский на государственном уровне?
Одним из интересных направлений развития дебатов по поводу гомосексуальных браков начиная с 1990-х годов стало то, что на самом деле риторика коммунитаризма стала куда менее распространенной, чем в прежние годы. Столкновения на почве республиканизма и коммунитаризма имеют длинную историю во французской политической культуре, которую мы можем проследить с начала 1980-х и годов. Эта история характерна для вопроса о сексуальности.
В общем, говоря очень простыми словами, идея республиканского универсализма основана на том, что историк Джон Скотт описал как «две взаимосвязанные абстракции: индивид и нация». В отличие от американской системы, в которой правительство выступает как посредник между разными конфликтующими частными интересами, французский универсализм предполагает, что представители государства будут в состоянии абстрагироваться от своих особенностей (религиозных, экономических, профессиональных и т.д.) для того, чтобы говорить от лица общества в целом.
На протяжении 1980-х и 1990-х французский универсализм прошел испытание на прочность из-за того, что определенные «партикулярности» – наиболее заметные из них гендер, ислам и гомосексуальность – не были достаточно «абстрактными», чтобы «абсорбироваться» универсалистской парадигмой. Для защитников этого строгого республиканизма, например, хиджаб представлял собой неоспоримую принадлежность партикулярному интересу (исламу), форме коммунитаризма, принципиально несовместимого с Францией.
В противоположном лагере многие предложили возможность носить хиджаб, сохраняя приверженность ценностям республики. Так, в ответ на закон 2004 года, запрещающий «яркие признаки» религиозной принадлежности в светских школах, множество учеников старших классов вышло на улицы Парижа в никабах красно-бело-синего цвета, неся с собой плакаты «да – никабу, да – толератности, да – лаицизму».
В 1990-х дискуссии по поводу прав гомосексуалов были пропитаны республиканской риторикой. Когда активисты добились PACS — законопроекта о гражданском браке, в итоге одобренного в 1999 году, — они намеренно оформили его в универсалистских терминах как закон для любых пар, как гетеро-, так и гомосексуальных, чтобы его не отклонили как «коммунитарный» и преследующий интересы исключительно гомосексуального сообщества. Именно из-за того, что обе стороны заявили, что действуют в соответствии с республиканскими принципами, новые аргументы, особенно из структуралистской антропологии и психоанализа, вышли на передний план.
Отчасти причина, по которой риторика коммунитаризма была в то время менее распространена, заключается в том, что пропагандисты закона настаивали на том, что законопроект «Брак для всех» идеально соответствовал современным, секулярным и универсалистским ценностям французской республики.
В своих парламентских выступлениях Кристиан Тобира[ref]Политик и писательница, действующий министр юстиции Франции.[/ref] осторожно включила «Брак для всех» в долгую историю светских браков во Франции, от революции до разводов и прав женщин, которую она назвала «абсолютно республиканской историей». Светский брак, как она заявила, сегодня может быть «действительно универсальным», таким образом давая основания полагать, что гетеросексуальный брак в своем текущем варианте вообще-то является «коммунитарным». Активисты, защищающие браки, тоже играли с риторикой коммунитаризма и универсализма, заявляя, что коммунитарной была сама идея гражданских гомосексуальных союзов, к которой благосклонно отнеслись Николя Саркози и большая часть правых.
В последнее время на выступлениях против гомосексуальных браков мы снова очень четко можем видеть, как сильно семейный вопрос во Франции привязан к республиканизму, потому что многие из тех, кто настроен против гомосексуальных браков, явно переняли символику, традиционно ассоциируемую с республиканскими левыми.
Например, некоторые из протестующих нарядились Марианной — в красные фригийские колпаки революционной эпохи и белые крестьянские платья, порицая гомосексуальные браки с гражданским кодексом в руках. В результате установления связи этих республиканских символов с защитой гетеросексуальной семьи, гомосексуальный брак становится чуждым, «коммунитарным».
Можно также упомянуть некоторые отсылки к терроризму и тоталитаризму в этих дебатах. Оммен, одна из групп, настроенных против гомосексуальных браков, изобразила Франсуа Олланда шагающим под руку с Гитлером и Сталиным, опять же порицая новый закон как на антидемократический, антиреспубликанский и антифранцузский.
Риторика национальной принадлежности была довольно выраженной и в антигендерной компании. В том смысле, что само использование английского термина «гендер» во Франции предполагает, что эта концепция принципиально чужда французскому обществу, по сути непереводима. Достаточно забавно здесь то, что многие американские исследователи обратились к французским мыслителям (к Альтюссеру, Лакану, Фуко, Леви-Строссу, Бовуар и др.), чтобы сконструировать понятие гендера.
Недавно я читала статью философа Тибо Коллина, который активно выступал против «теории гендера», и я удивилась, когда увидела, что он дважды ошибся в написании имени феминистской исследовательницы Моник Виттиг [ref]Прим. — “Monica Wittig” на английский манер вместо французского «Monique Wittig».[/ref] и как он цитирует ее английские переводы вместо французских оригиналов. Радикальный феминизм, намекает Коллин, это американский экспорт, внутренне несовместимый с Францией.
В этом контексте можно также вспомнить нападки на Джудит Батлер, которые приняли особенно жесткую форму во Франции, где Батлер начинает олицетворять не только «теорию гендера», но и гомосексуальность, гомосексуальное родительство и еврейство. Например, в октябре 2001 года члены Renouveau Français, неофашистской ассоциации, регулярно выступающей на протестах против гомосексуальных браков, сорвали церемонию по поводу присвоения Джудит Батлер звания почетного доктора в Университете Бордо.
Облачившись в женскую одежду, Renouveau Français подняли крик во время выступления Батлер, показывая плакаты с такими надписями, как «Я хочу усы!» и «Хочу стать дельфином, могу ли я?» Кроме того, в качестве реакции на события в Бордо, появилось видео, активно распространяемое на католических и правых ресурсах, атакующее Батлер и «теорию гендера» как «этническую теорию, которая пытается легитимировать гомосексуальность» и «плод еврейско-американских лесбиянок» вроде Батлер и Анн Фаусто-Стерлинг.
Эти споры о гендере и воспроизводстве вызывают серьезное беспокойство не в отношении навязывания гетеросексуальной семьи, но и из-за усиления расизма.
В своем пылком выступлении в защиту гомосексуальных браков в Ассамблее Кристиан Тобира, имеющая франко-гвинейское происхождение, настаивала на том, что закон имеет республиканский характер и что он означает справедливость и равенство для всех французских граждан. В то время как Тобира «офранцузила» однополые семьи, ее оппоненты указывали на ее расу и иностранное происхождение. Так, многие плакаты Manif Pour Tous изображали ее отшлепывающей ребенка Гражданским кодексом. На других плакатах она была показана отрезающей ветви генеалогического дерева бензопилой или в виде огромной гориллы, угрожающей Франции.
То же самое прямо сейчас происходит с Наджат Валло-Белкасем. Хотя Валло-Белкасем родилась в Марокко, она не только французская гражданка, но и, как выпускница престижной школы Sciences Po, идеальный продукт французской меритократической академической системы. Множество нападок на нее по поводу гендера также указывают на ее мусульманское происхождение. Как пишет об этом правый журнал Valeurs Actuelles, Валло-Белкасем стала новым «Аятоллой», который «хочет перевоспитать наших детей». И вновь «теория гендера» изображается как бескомпромиссная, тоталитарная, иностранная и чрезвычайно заразная.
Взаимное сближение расизма, исламофобии и антисемитизма в этих протестах против гомосексуальных браков крайне показательно, и это высвечивает истинную ставку в дебатах: они касаются не просто гендера как научной концепции или гомосексуальных браков как отдельного закона, но будущего Франции как государства.
Останется ли французский республиканизм закрытой парадигмой, законсервированной во времени, или сможет вместить в себя этническое и социокультурное многообразие, существующее в сегодняшней Франции?
Камиль Робсис – французский историк.
Перевод Марины Симаковой. Оригинал статьи.