«Сохранить память об этих людях»
Накануне обсуждения в Институте искусствознания Александра Селиванова и Надя Плунгян рассказали о недавно утраченном доме Стройбюро и о Болшевской трудовой коммуне.
Завтра в 18-00 в Государственном институте искусствознания состоится экспертное заседание по вопросу уничтожения Дома Стройбюро и росписей Василия Маслова. Вот цитата из его анонса, повествующая о сложившейся ситуации:
«8 марта 2015 года в Королёве неизвестными был снесен памятник архитектуры, объект культурного наследия регионального значения (внесен в гос. реестр 3 марта 2015) Дом Стройбюро – ключевой объект комплекса Болшевской трудовой коммуны, строившегося на рубеже 1920-1930-х гг А. Лангманом и Л. Чериковером. Вместе с домом были уничтожены законсервированные для дальнейшей реставрации 3 монументальных росписи художника-авангардиста Василия Маслова (1906 – 1938)».
В ожидании мероприятия мы задали несколько вопросов историкам архитектуры и искусства Александре Селивановой и Наде Плунгян, которые боролись за спасение памятника, — о том, что означало это здание с его росписями для исторической памяти, и о самой Болшевской трудовой коммуне ОГПУ, к архитектурному ансамблю которой относилась утраченная постройка и чьим воспитанником был Василий Маслов.
Говоря об охране памятников, различают памятники истории, памятники архитектуры, памятники живописи и так далее. О каких утраченных со сносом Дома Стройбюро пластах исторических смыслов, пластах памяти следует горевать?
Александра Селиванова: На мой взгляд, конечно, все три. Но в разной степени: для истории коммуны важен весь комплекс (после событий 8 марта сохранилось 10 зданий) и дом Стройбюро был смысловым его центром. Именно из этого дома было репрессировано больше всего людей –здесь жили коммунары и преподаватели. С точки зрения истории архитектуры – скажу крамольную вещь в контексте всего произошедшего – это, конечно, не был памятник первого ряда. Довольно скромная по пластике постройка, хотя и известных авторов, и с весьма узнаваемыми для почерка Лангмана деталями – все эти пилястры, аттики с иллюминаторами, столбы. Строго говоря, я бы даже не назвала это советским конструктивизмом; это довольно специфическая стилистика, вполне европейская, близкая тому, что делал Иофан в Доме на набережной, к примеру. На фоне дома Стройбюро универмаг, техникум, даже общежития архитектурно, пластически интереснее, и вот они – ближе к тому, что мы привыкли подразумевать под расплывчатым понятием «архитектура авангарда». Поэтому очень важно непременно поставить их на охрану и обязательно отреставрировать. Но главная потеря, совершенно чудовищная, невосполнимая, огромная – это, конечно, уничтожение живописи Василия Маслова. В прошлом году мы все не верили своим глазам – подумать только, росписи 1930-1931 года, такого масштаба, такого художественного качества, настолько интересные; этого и правда больше нигде не сохранилось. И 8 марта вместе с домом было уничтожено по меньшей мере (то, что нам известно) – 3 росписи; «Рабочий класс» — около 12 метров квадратных (сохранилось фото 1930-х годов) и еще две, 6 и 7 метров квадратных с неизвестным сюжетом. Это то, что касается материи, субстанции. Ну а с точки зрения смыслов – я это воспринимаю может быть, чересчур пафосно, но я правда так думаю, это мое очень личное ощущение – их всех снова расстреляли. Повторно. Некоторые жители Королева, проходившие мимо во время сноса, смеялись и чуть ли не плевали в сторону дома. Словно коммунары так и остались никому не нужными беспризорниками, даже памяти о которых стесняются. Я не знаю, как еще это понимать.
Насколько такой шокирующий исход — уничтожение здания — связан с тем, что это памятник именно авангарда (а не, допустим, церковь или усадьба)?
Александра Селиванова: В Королеве конкретно, да и по всей стране тотально уничтожаются памятники архитектуры. Раньше я считала, что усадьбу или храм защитить проще, но убеждаюсь, что это не так. Да, с конструктивизмом легче всего разделаться, для большинства это ведь всего лишь какие-то «грязные коробки», да еще и ассоциирующиеся с «совком», но, судя по всему, все остальное, включая очевидные с точки зрения обывателя шедевры так же беззащитны и обречены.
Надя Плунгян: Я согласна с Сашей, что сегодня уничтожаются любые памятники – достаточно посмотреть на сотни разрушенных сельских церквей XIX века в любом abandoned-сообществе. Есть и еще один момент. Несмотря на большую рекламу русского авангарда как понятия, этот термин на самом деле все еще остается крайне размытым, общим, и его не хватает для того, чтобы добиться системного восприятия памятников эпохи. Прошло уже сто лет, но экскурсии по конструктивистским районам до сих пор являются маргинальной, частной инициативой, до сих пор идут дискуссии о том, что особенного в черном квадрате, каждый может нарисовать, и так далее.
Мое личное мнение, которое я никому не навязываю, состоит в том, что «авангард» сложился как экспортный термин хрущевских времен, пренебрежение к этому искусству как к антиклассическому насаждалось слишком долго, и противопоставление «реализму» до сих пор работает, даже на уровне крупных музеев. Не в последнюю очередь именно поэтому сами памятники оказываются такими уязвимыми. С другой стороны, на общественном уровне продолжается активный пересмотр раннесоветского опыта как репрессивного, продолжается известная стигматизация опыта 1860-х (куда относятся Чернышевский, кружки народников, ранние идеи коммун и переустройства семьи…) и так далее. Привязка к «авангарду» очень мешает воспринимать художественные процессы 1920-30-х как часть общемировых процессов, в том числе и тех, что связаны с тоталитарным искусством. Если мы начнем смотреть в этой оптике, то увидим, почему именно работа Маслова спокойно может быть поставлена в один ряд с поисками Риверы и Сикейроса,почему это памятник мирового значения, и почему его нужно сохранять.
Какова была роль здания Стройбюро в ансамбле зданий Болшевской коммуны — функциональная, композиционная? Какая судьба ожидает другие здания коммуны?
Александра Селиванова: Весь комплекс выстроен вдоль одной линии – так называемой Аллеи коммунаров. Дом Стройбюро справа, техникум и фабрика-кухня слева завершают эту перспективу. Главным фасадом дом обращен к стадиону, по сути – он был фоном для всех спортивных и массовых праздников, которых в Трудкоммуне было много, а его задний фасад обращен в парк усадьбы Крафта, где был значимый для коммунаров дом, в котором пару зимних месяцев 1922 года прожил Ленин. В доме Стройбюро, помимо квартир, были и клубные помещения на первом этаже, репетиционные комнаты оркестра Болшевской трудкоммуны и красный уголок – собственно, эти комнаты и были расписаны Масловым, и, возможно, кем-то еще из художников-коммунаров (в последние месяцы была найдена еще одна роспись – портрет индейца, явно не принадлежавший руке Маслова. Она тоже уничтожена). Судьба всего комплекса совершенно непонятна. В прошлом году я делала эскизный проект частичной музеефикации и реставрации зданий трудкоммуны, предлагала туристический маршрут, который должен был заканчиваться в музее БТК в Доме Стройбюро. Все это теперь кажется утопией, просто потому что, кажется, это не нужно большинству местных жителей, хотя поставить весь комплекс на охрану, конечно, необходимо, не им – нам всем. Надеюсь, в этом году получится.
Многие, впервые услышав о Болшевской трудовой коммуне НКВД, пугаются, представляя себе репрессивное учреждение сталинского типа. Не могли бы вы рассказать, в чем такой смутный образ (естественный после опыта сталинизма) неверен в данном случае? В чём ценность памяти об опыте Болшевской коммуны сегодня?
Александра Селиванова: Можно предположить, конечно, что фильм «Путевка в жизнь» и книга главы коммуны Матвея Погребинского «Фабрика людей» создает ложное представление о том, что здесь происходило на самом деле, легко представить себе, что это была шарашка, лагерь для малолетних преступников, прикрывающийся красивой риторикой. Однако есть еще такой, отчасти написанный в духе репортажа, сборник «Болшевцы», вышедший под редакцией Горького и тут же, с началом репрессий, запрещенный. Есть большое архивное исследование начала 2000-х, книга Светланы Гладыш «Дети большой беды»; там собраны документы из архива ФСБ. Основываясь на этих публикациях, не считаю, что это была репрессивная закрытая структура. Это была витрина новой советской социальной педагогики, недаром же сюда возили постоянно иностранных туристов. Я не сомневаюсь в том, что коммунары – это были такие отобранные по тюрьмам счастливчики (к слову, специально брали рецидивистов), перед которыми вдруг распахнулись все двери: прекрасные старорежимные педагоги («из бывших»), неаполитанский оркестр, студия живописи, книги, спортинвентарь, собственный журнал, кино, возможность получения профессии, иностранные гости. Они могли спокойно уходить – понятно, что не уходили. Нет поводов в этом сомневаться. Они были фанатично преданы Погребинскому, и там на самом деле существовало самоуправление, как они это и описывали. Их письма Ягоде, Погребинскому в действительности выглядят как письма воспитанников коммуны из «Путевки в жизнь» — такие нахальные, пафосные, запанибратские («Генрих Григорьевич.. Устройте мне – поездку в Баку и Махачкалу. У меня там есть папки рисунков и этюдов за пятилетнее скитание. Мне их нужно достать»- это Маслов Ягоде. Или: «И не забывайте – что кроме диктаторов – из членов коммуны – есть не менее сильные духом творцы – к подступам нового Искусства… Это МЫ…»). Это дети, оказавшиеся в раю, поверившие в то, что и на самом деле им принадлежит весь мир. Во всяком случае, в пределах Болшевской коммуны так и было. Трудно найти еще пример такого герметичного пространства с реализованной советской утопией.
Получается, что внутри порочной структуры был создан такой райский детский сад; совершенно прекрасный в своих первоначальных целях, успешно работающий проект (коммунары перевоспитывались, социализировались и в самом деле среди выживших много состоявшихся спортсменов, поэтов, инженеров, рабочих ). Это трудно принять и понять, но факт остается фактом. Их вытащили с самого дна, дали шанс, накормили, выучили, показали миру, а потом расстреляли. Этот невероятный по масштабу и целостности проект был уничтожен в течение года (основная часть коммунаров была репрессирована в течение двух-трех месяцев в конце 1937 – начале 1938 года, за три дня арестовали 400 человек), после чего «проводилась замена правонарушителей вольнонаемными рабочими и служащими» и коммуна была ликвидирована.
Эту двусмысленную историю город, его жители, конечно же, хотят забыть, вычеркнуть. Она не вмещается в ясную систему координат. Именно поэтому так важно сохранить эту историю и память об этих людях.
Надя Плунгян: Для меня дело не в политическом, а в историческом аспекте ситуации. Утопия, какая бы она ни была жестокая, осталась в прошлом. Сейчас наша задача и наша историческая ответственность состоит в том, чтобы обеспечить сохранность не только ключевым памятникам эпохи, но и ее эфемере, оставить материал, который бы позволил и нам, и следующим поколениям историков и искусствоведов предметно работать с эпохой.
В фейсбуке был у меня спор с историком архитектуры Дмитрием Хмельницким, который настаивал, что Болшевская коммуна – это тюрьма, сталинская витрина, в ней не было никакого экспериментального педагогического новаторства и прочее. Даже не хочу сейчас предъявлять доказательства обратного, представим, что все так и было. Представим, что он прав, перед нами тюрьма, исправительная колония — значит ли это, что мы должны уничтожить память о сталинской тюрьме, как это сейчас сделали в Перми? Помню, как я в 1999 году, когда еще училась в школе, рассматривала следы лагеря в Соловецком монастыре – надписи на стенах, ржавую пятиконечную звезду вместо купола, колючую проволоку итд, часть этих предметов была перенесена в небольшой музей, он тогда находился на территории. Сейчас территория подновлена, следы уничтожены, а музей существует как бы автономно от монастыря, и информацию о нем на главных сайтах найти крайне трудно. Многие говорят, что это справедливая борьба с осквернением монастыря. Но таким образом вычищено из памяти и поразительное совмещение исторических пластов, и память о погибших людях, среди которых были, меж тем, и известные деятели церкви.
Мне кажется, что тотальное стирание из коллективной памяти реального представления о межвоенном времени – это процесс, который объясняется чем-то большим, чем просто вандализм. 1920-30-е были временем постоянного культурного и социального эксперимента, инициатива продолжала исходить снизу, существовало множество самоорганизованных кружков и объединений, и сегодня этот опыт мог бы быть крайне эффективно перенят и осмыслен. Болшевская коммуна в этом смысле была исключительным примером герметичной самоуправляемой инициативы.
Как воспринимать возникшие вдруг в прессе, оправдывающей уничтожение здания, реминисценции из дела 1937 года против коммунаров?
Александра Селиванова: Все дело именно в этой невнятности, амбивалентности ролей. Погребинский – обаятельный, прекрасный организатор, любимец детей в кубанке (сразу видим Баталова), и одновременно – соратник Ягоды, осуществлявший чистки в Горьковском крае. Коммунары вроде как рецидивисты, а вроде и перевоспитавшиеся, но может, и нет, и это всё советская пропаганда, а они, в самом деле, организовывали террористическую организацию, как написано в большинстве обвинений. В нынешней ситуации все большего уплощения позиций такая «пульсация» режет глаз, вникать никому не хочется. Проще ведь посчитать, что уголовники должны были остаться уголовниками, а Трудкоммуна НКВД – это черная яма, где все замазаны, и велика ли разница, кто кого расстрелял. Я упрощаю, но мне кажется, что сложность ситуации и трансформация ее трактовок в 1930-е, 1950-е, 1980-1990-е годы не может быть большинством воспринята сейчас, в момент насаждения только двумерными и монохромными интерпретациями истории.
Для меня лично повторение в соцсетях и прессе обвинений коммунаров, взятых из сталинских документов 1937 года — это ситуация совершенно сопоставимая по дикости и кошмару с физическим уничтожением дома.
Александра Селиванова — историк архитектуры, директор Центра авангарда (при библиотеке «Просвещение трудящихся».
Надя Плунгян — историк искусства, сотрудник Государственного института искусствознания.
Заседание по вопросу уничтожения дома Стройбюро пройдет в Государственном институте искусствознания (Козицкий переулок, дом 5).
Аккредитация по телефону: +7 903 509 94 16 (Яна).