Нарциссы у кромки Леты, или человек ли женщина?
Виктория Шмидт и Ирина Соломатина изучают возможности для женского движения в Белоруссии.
Наше исследование общественных инициатив в сфере гендерного равенства Беларуси сосредоточено на проблеме исхода женского движения в контексте видимого ослабления роли общественного сектора страны в целом. Несомненно, утрата некоммерческими организациями своих политических позиций и социального капитала — не специфическая проблема белорусского или даже пост-советского пространства. Однако женские движения стран Азии, Африки и Латинской Америки явно достигают больших успехов в позиционировании своих интересов, чем женские объединения, существующие на постсоветском пространстве. Каковы шансы современного женского движения в Беларуси вписаться в «спасительный» транснациональный тренд, которые детерминирует успешное развитие женского движения в полупериферийных и периферийных странах? Мы ищем ответ на этот вопрос вместе с коллегами из белорусских регионов. Ниже изложена наша позиция относительно того, как можно совмещать правозащитную и гендерную исследовательскую оптику в решении такой задачи.
Во время нашего недельного вояжа по Беларуси (с целью изучения женского движения и возможностей его оптимизации) мы столько раз слышали, что женщина – человек (а значит, нет особого смысла говорить о гендерном подходе, достаточно трудиться на благо прав человека вообще), что это стало рефреном. Об этом недавно заявила журналистам и Лидия Ермошина, председатель Центральной избирательной комиссии РБ: «… женщина — это такой же человек, как и мужчина, такой же избиратель. А в социальном плане женщина обычно играет даже более активную роль, чем мужчина. В перспективе верю, что президентом Беларуси будет женщина. Я не говорю о предстоящих выборах. Избирателя еще надо приучить…».
Припев «женщина – тоже человек» еще тот способ спрятать голову в песок истории, особенно истории последних 250-300 лет. Именно за этот период и сформировалась та система предписаний, которую многие считают традиционной и даже естественной. Собственно, до второй волны индустриализации женщина в большинстве стран Европы оставалась «менеджером» домашнего хозяйства (которое часто функционировало как малое предпринимательство), то есть тем, кто вел финансовые дела семейного предприятия, отвечал за его стратегию и при этом рожал детей. Блестящий исторический анализ Гизелы Бок и Барбары Дуден «Работа по любви и любовь как работа: зарождение домашнего труда при капитализме» (1977) указывает на то, что в доиндустриальный период (XVII-XVIII века) женский труд никак не отождествлялся с трудом домашним, поскольку и само домашнее хозяйство было иным. Но интенсивное развитие массового производства, которое сначала рекрутировало женщин и детей как самую дешевую рабочую силу, а потом выкидывало их за пределы рынка труда из-за того, что трудоустройство мужчин стало решающим для государственного контроля, существенно поменяло общественный статус женщины: «Не стоит полагать, что домашний труд — вневременная и биологически обусловленная судьба женщины, такое предписание — непосредственный продукт становления западного капитализма». Бок и Дуден подчеркивают взаимную обусловленность поэтизации домашнего труда, идеализации образа домохозяйки и последовательного исключения женщины из сферы производства. А стремительность, с которой просвещенная часть человечества восприняла новый набор ценностей, предписавший женщине посвятить себя семье, материнству и благополучию мужа, свидетельствует не о естественности предписаний, а о вполне массированной по тем временам пропагандисткой компании новых ценностей.
Культурные консерванты
Следует помнить, что общественное мнение Нового времени никак не считало женщину человеком – наоборот, все, от предельной биологизации миссии женщины («рожать!») до поздних практик колониальных обществ располагало к тому, чтобы считать женщину недочеловеком, или pre-human entity. Особую роль в формировании новых культурных паттернов, которые почти с самого начала маркировались как традиционные, играл опыт колонизации и интенсивного строительства европейских наций, неразрывно связанный с капитализмом. Националистические нарративы отождествили семью и нацию, приписав иерархическому складу отношений между властителями и подчиненными естественность семейной иерархии. «Субординация женщины мужчине окончательно натурализировалась, что позволило приписать социальной дифференциации все черты природного положения вещей», — пишет Энн Макклинток в книге «Imperial leather: раса, гендер, сексуальность в колониальном состязании». И хотя белая женщина стояла на несоизмеримо более высокой ступени культурной эволюции по сравнению с аборигенкой, обе нуждались в наставнике, в заботящемся муже, или наморднике, который часто одевался именно на женщин-невольниц. Заложенные французским просвещением, немецким романтизмом и британским викторианством мелодраматические конструкции, в которых набор женских амплуа ограничивался невинными инженю, вероломными злодейками и заблудшими овечками, до сих пор доминируют в массовой культуре. К каждому из этих амплуа когда-то прилагалось и свое отношение – девственницы сакрализировались, мерзавки демонизировались, а овечки анимализировались. Все сюжеты вокруг женщин можно свести к истории одомашнивания – когда женщине предписано слушать зов сердца, чтобы правильно распорядиться своим телом и прилагающимися к нему другими ресурсами. Одомашненные поощрялись, а дикие – порицались, наказывались и перевоспитывались.
За последние 100-150 лет в массовой культуре почти не накопилось историй о женщине-человеке. Зато животная сторона женской сущности обыгрывалась и продолжает обыгрываться – и не важно, с какими коннотациями, положительными или отрицательными, предлагается ли женщине разбудить в себе тигрицу или усмирить животные потуги. Потому что женщина остается полузверушкой, которую следует приручить, контролировать, даже посадить на цепь, но ни в коем случае не доверять ей. Даже набирающая последние 40 лет тенденция представлять женщин пост-людьми, одаренными сверхспособностями – такими, какими обладают Лара Крофт или Невеста Умы Турман из «Убить Билла» — никак не делает из женщины человека, поскольку все роботоподобные киборг-красотки выросли из все той же женщины-кошки.
Советская культура «для всех» исходила из тех же мелодраматических клише, что и западная, а отличалась от постколониальной доместикации женщин тем, что история одомашнивания распространялась и на недомужчин – вроде работяги, которого перевоспитывает интеллигент Шурик. Примечательно, что в самый ответственный воспитательный момент работяга остается в образе того самого аборигена, из которого белый человек выбивает остатки свинского отношения к окружающим. Последовательная фамилиализация политики (перекладывание ответственности за заботу на семью, в первую очередь на женщин), начатая во второй половине 1970-х годов в СССР, усилила воспроизводство тех буржуазных дискурсов, которые последовательно противопоставляли мужчин и женщин друг другу по признаку большей «человечности». Довольствоваться малым, не гнаться за карьерой, оставаться мудрой простушкой – вот основные посылы таких фильмов, как «Москва слезам не верит», «Самая обаятельная и привлекательная». Все то «мыло» глобальной культуры потребления, которое хлынуло на постсоветского потребителя, не встретило особых препятствий – все прежде сложившиеся фреймы не вызвали сопротивления, а, наоборот, вошли в резонанс с неолиберальной эстетикой сериалов.
Имеющаяся в распоряжении постсоветского читателя и зрителя культура не поможет в формировании ориентиров относительно человечности женщины – даже те, кто не только вырос, но и родился в постсоветское время, продолжают воспроизводить знакомые паттерны последних десятилетий советского социализма. В этих фреймах женское счастье – как консервированный персик, съел — и на всю жизнь, вернее, удачно выйдешь замуж – счастлива навсегда, если конечно, останешься все тем же персиком. И уже трудно понять, в чем больше «консервирующей эссенции» — в самом образе или в устойчивости иллюзий относительно счастливого брака. Этим культурным багажом обходятся до сих пор: в недавних высказываниях Ивана Айплатова, придворного белорусского модельера швейной фабрике «Элема», и Павла Астахова, российского защитника детей, отчетливо присутствуют метафоры консервации счастья. Один приписывает образу коварной дурочки роль своеобразного корсета, удерживающего женское счастье, а другой считает, что женщину стоит утилизировать до того, как она естественным образом «сморщится». Оба в первую очередь обращаются к женской целевой аудитории, но их позиция отсылает к сфере публичной политики, поскольку и Айплатов, и Астахов – лица и голоса власти. Демонстративное пренебрежение интересами женщины Айплатов и Астахов оправдывают с позиции колонизатора: Айплатов — отделяя женщин от мира людей, указывая на существенную разницу между мужчиной и женщиной, а Астахов – различиями между женщиной белой и женщиной Кавказа. Не приходится сомневаться в том, что при необходимости Айплатов и Астахов вполне искренно поддержали бы друг друга, считая своих критиков докучливыми закомплексованными наседками.
Законсервированная в постсоветском общественном сознании вечность «женщины-персика» — одна из сторон того самого гендерного неравенства, говорить о котором так неприлично. Другая сторона – пустота любых политических гарантий женских прав. Взаимная обусловленность культурных консервантов и политических симулякров остается почти непреодолимой колеей, по которой вынуждены двигаться и те, кто пытается обеспечить гарантии гендерного равенства.
Политические симулякры
Наивно полагать, что предоставление женщине политических прав делало и делает из нее человека, поскольку легализация равенства (введение правовых регуляций в пользу последнего) не тождественно легитимации – преобразованию повседневных практик, которые и превращают «букву закона» в «живую речь». Женщины, получив формальное право, не обрели способность и возможность выражать свои интересы. Женщин «впустили» не в мир универсальных прав, а в мир прав, придуманных мужчинами для мужчин, пусть в базовых декларациях и идет речь о Human Rights. Индивидуальная ответственность как основной рычаг классической концепции прав человека вписывается в то капиталистическое постимперское устройство, которое делает доступ к публичной сфере ключевым условием обеспечения прав: права высказываться, участвовать в общественно-политической жизни и так далее. Однако достаточно ли таких форм гражданского участия для решения всего того комплекса проблем, который принято обозначать гендерным неравенством?
Опыт постсоциалистических стран, в первую очередь бывшей Югославии, указывает на то, что упование на участие женщин в публичной политике провалило задачу оптимизации повседневных практик обеспечения прав женщин. Основной причиной, по заключению аналитиков, становится неизбежное использование женщинами все тех же клише относительно уникальной роли женщины-матери нации, особой роли женщин, которые, в отличие от мужчин, пекутся о мире и благополучии. Изучение риторики женщин-политиков в постсоциалистических странах приводит к выводу о формировании нового типа эссенциализма – аффирмативного (о нем рассказывает Эллис Хелмс), предписывающего женщине постоянное подтверждение ее уникальности, незаменимости, а значит, и временности, поскольку в стабильные времена такие сверхресурсы не только не нужны, но даже опасны. О своем опыте присутствия в публичной сфере женщины говорят в терминах заложников – предписаний и ожиданий.
Новейшая история участия женщин в белорусской политике вполне сопоставима с нарративами боснийских и сербских активисток. Большинство членов оппозиционных партий – женщины, но у партий до сих пор не было ни гендерной повестки, ни лидеров-женщин. Сами о себе женщины-партийки говорят как об оппозиционной пехоте, которая задает своим лидерам только один вопрос «Чем я могу быть полезна партии?». Однако государственная политика в отношении женщин подчинена двум взаимодополняющим задачам: сохранять статус страны, добившейся выдающихся успехов в обеспечении благополучия женщин, и вместе с тем, усиливать контроль над женщинами, жестко регламентируя их доступ к образованию, труду, благам и даже защите от насилия. Недавние акции по выдвижению от оппозиции сразу нескольких женщин в качестве кандидаток на президентские выборы сопровождались вполне предсказуемыми для критического феминизма эскападами: от обозначения инициатив «Ударить гендером» до обоснования самими кандидатками необходимости использовать клише для привлечения внимания к своим кандидатурам.
Попытка женщин постсоциалистического пространства догнать и получить статус человека в духе европейской традиции Просвещения, которая обслуживала интересы мира капитализма и тотального приоритета мужчин, безнадежна и бессмысленна. Становиться человеком, приобретая ресурс власти как структуры, неминуемо означает утрату способности «сопротивляться любому некритичному воспроизведению единообразия (sameness), на молекулярном, глобальном и планетарном уровнях» как альтернативу устойчивой политической аффилиации женщин (в терминах Рози Брайдотти, предложившей и обосновавшей номадизм – непрестанную трансформацию, одновременное достижение и сопротивление власти). Востребованная рефлексия женщинами своего положения, по мнению Брайдотти, процесс интерактивный. Необходимо слушать истории друг друга, сопереживать и объединяться в пользу своих интересов, меняя процедуры доступа к власти. Ведь быть человеком – не самоопределяемая и тем более не самоконструируемая позиция, а коллективно разделенное и совместно сконструированное пространство, заданное полюсами различных интересов и их пересечений.
Виктория Шмидт — исследователь, университет Масарика, Брно, Чехия;
Ирина Соломатина – руководительница лаборатории гендерных исследований Есlab, Минск, Беларусь.
Материал проиллюстрирован фрагментами работы Владимира Куприянова «Памяти Пушкина» (1984).