«Слабое звено» управляемой демократии

Этот текст — о причинах и предварительных итогах движения «за честные выборы» — был написан относительно недавно, весной 2013 года, но сегодня местами читается как будто из другой эпохи. Аннексия Крыма, война в Украине, внешнеполитические авантюры в Сирии и консервативный поворот путинского «третьего срока», казалось бы, радикально изменили ситуацию в стране и закрыли возможность повторения чего-то, подобного событиям рубежа 2011-2012 гг. Однако, составляющие тех событий, не являлись чем-то случайным и поверхностным, но напротив, были укоренены  в противоречиях самого пост-советского социального и политического порядка и во многом сохраняются и сегодня. 

Протест и политическая абстракция «честных выборов»

Сегодня можно без преувеличения сказать, что 5 декабря 2011 года стало точкой отсчета нового политического времени в пост-советской России. В этот день, после объявления итогов выборов в Государственную Думу, тысячи людей вышли в центр Москвы, чтобы выразить свой протест массовыми фальсификациями, обеспечившими безоговорочную победу бессменной правящей партии «Единая Россия». Уже через несколько дней, 10 декабря в митинге с требованием «честных выборов» в Москве приняло участие около 100 тысяч, что стало самой массовой уличной акцией за предшествующие 15 лет истории пост-советской России.

Новое протестное движение 2011-2012 гг. стремительно вернуло изолированную и ограниченную российскую политику в интернациональный контекст, рифмуясь с событиями «арабской весны» в Тунисе и Египте, американским OWS, выступлениями против политики «строгой экономии» в Испании и Греции. Каждое из этих движений, при всей своей специфике, стало следствием углубляющегося кризиса господствующего порядка — как экономического, так и политического. Однако в Западной Европе и США эти движения ставили под сомнение представительную демократию — как идеологию, определяющую формы господства и политического участия. В России, напротив, именно возвращение к чистоте демократической процедуры стало требованием, способным объединить прежде пассивные и деполитизированные социальные группы, составившие пеструю композицию московских протестов. Лозунг «честности» был неразрывно связан и с принципиальным отказом от определенного политического выбора, а сомнительное определение «демократия — это процедура» было одним из наиболее популярных среди оппозиционных лидеров и журналистов. Люди требовали возвращения самого права на политику, но отказывались думать о том, как это право может быть содержательно реализовано.

После двух постсоветских десятилетий, сопровождавшихся насилием «первоначального накопления», деградацией и распылением основных классов советского общества и утверждением власти новой элиты, были практически полностью разрушены все традиции социальной солидарности и не осталось ни одного института, способного выразить коллективное недовольство. В этих условиях только политическая абстракция, предельно отчужденный от социальной реальности принцип смог стать объединяющим и мобилизующим фактором.

Противоречия «управляемой демократии»

Если на площадях Барселоны и Мадрида требование «реальной демократии» стало вызовом демократии представительной, то в России требование «честной» представительной системы было направлено против так называемой «управляемой демократии» — специфического способа регуляции политики, выстроенной за годы господства новой постсоветской элиты.

Эта система, в которой формально присутствуют все институты, необходимые для классического комплекта представительной демократии — разделение властей, частные СМИ, парламент и набор основных политических партий. Однако каждый из них не является частью динамического механизма, способного к саморегулированию и воспроизводству. Элементы демократии не работают сами по себе, но вполне открыто управляются «вручную» извне. Подлинный центр, где определяются примерные результаты будущих выборов, акценты освещения в медиа тех или иных событий, изменения во внутренней и внешней конфигурации политических партий, находится в Администрации президента — не зафиксированного в Конституции органа, по странному совпадению занимающего здание в центре Москвы, где в прежние времена размещался ЦК КПСС. «Управляемая демократия» не просто подменяет демократическую политику ширмой, но последовательно создает ее имитацию. И подобная имитация оказывается не менее важной для сформировавшегося способа правления, чем те непубличные способы принятия решений, которые эта имитация маскирует.

В этом отношении «управляемая демократия» представляет собой нечто отличное и от известных авторитарных образцов. Как отмечал Дмитрий Фурман, один из наиболее тонких и проницательных российских политологов, «в отличие от других авторитарных систем власть здесь не основывается ни на «физической силе» армии, как в военных диктатурах, ни на древней традиции, как в неконституционных монархиях, и демократический камуфляж в этой системе является необходимым, имманентным ей элементом.»

Такая специфическая модель гегемонии пост-советского правящего класса была основана не на идеологическом включении большинства в институты воспроизводящегося политического порядка, но напротив, выступало мощным и эффективным инструментом дискредитации любых форм политического участия. Выборы существовали для того, чтобы внушить большинству отвращение к выборам, многочисленные официальные медиа последовательно работали на подрыв доверия к самим себе.

Различные организации, создававшиеся стратегами из президентской администрации для борьбы с оппозицией, вроде нашумевшего молодежного движения «Наши», на самом деле были очень далеки от любых типов консервативной мобилизации снизу. Эти дорогостоящие пропагандистские проекты должны были лишь добавить живых примеров к тому, в чем люди уже были убеждены. Суррогат политики органично дополнял мировозрение, утвердившееся после «шоковой терапии» 1990-х и цементировавшего «путинский консенсус» 2000-х — в его основе лежало глубкое, основанное на личном травматичном опыте, убеждение в отсутствии каких-либо общих интересов, которые могли бы быть реализованы как при помощи государства, так и путем самоорганизации.

Утверждая этот убийственный политический скепсис большинства, «управляемая демократия» в то же время удовлетворяла ограниченной потребности в представительстве, которая явно существовала у крупного бизнеса и различных кланов бюрократии. Нижняя( Дума) и верхняя( Совет федерации) палаты заполнялись лоббистами, а места в списках всех без исключения парламентских партий продавались по известным рыночным ценам. Здесь с легкостью находили себе место бизнесмены, рассматривавшие депутатский статус как переходный этап к новым карьерным высотам, или просто нуждавшиеся в парламентской неприкосновенности, чтобы обезопасить себя от собственного криминального прошлого.

Легитимность этой системы получила достойное обоснование со стороны своих создателей. Так, один из ее главных архитекторов, Владислав Сурков, долгие годы занимавший ключевую позицию заместителя руководителя Администрации президента, предпочитал называть ее «суверенная демократия». Смысл этого термина заключался в том, что демократический опыт каждой страны коренится в ее неповторимой национальной политической культуре, не допускающей слепого подражания иностранным образцам.

В своих многочисленных текстах, Сурков, выступавший в роли своеобразного «публичного интеллектуала», доказывал, что «несовершенство» российской демократии связано с ее молодостью, и потому она неизбежно будет нести на себе черты деспотических столетий предшествующей русской истории. Фактически, не суверенность становилась в этом случае источником демократии, но жестко лимитированный сверху демократический опыт оказывался тестом на приобщение к суверенности, источником которой на самом деле выступала вневременная элита, создавшая «русскую политическую культуру». Российская «суверенная демократия» в этой модели оказывалась фактически лишена исторического учреждающего момента, когда на смену самодержавию или диктатуре партии приходит воля народа, создающая новый порядок вещей. «Суверенность» понималась прежде всего, как подтверждение того, что источник власти, вне зависимости от своего характера, продолжает оставаться внутри страны, а не за ее пределами. Демократические формы имеют ценность лишь постольку, поскольку способствуют этому, а не создают препятствия. Однако за подобным консервативным обоснованием, с обильным использованием цитат из Федора Достоевского и ультраправого идеолога белой эмиграции Ивана Ильина, скрывалось куда более исторически близкое происхождение суверенности.

Краткая генеалогия российского парламентаризма

Настоящие основания российского суверенитета были заложены в начале 1990-х, когда была разделена между новыми владельцами колоссальная государственная собственность бывшего СССР. Процесс приватизации в России, несмотря на сопровождавший его хаос и неконтролируемое насилие, изначально проходил в четко заданных границах и имел ярко выраженную политическую направленность. От передела собственности был практически полностью отстранен иностранный капитал, и новые капиталисты рекрутировались из числа бывших комсомольских лидеров или просто случайных энергичных людей. Новая элита создавалась решительными, быстрыми и жестокими мерами сверху. Один из основных творцов приватизации, Анатолий Чубайс, занимавший в начале 1990-х пост заместителя премьер-министра, говорил, что задачей всего процесса было создание «нового класса собственников”, а сама “приватизация не была вопросом идеологии или каких-то абстрактных ценностей, это был вопрос реальной политической ежедневной борьбы”. Учреждение капиталистической элиты было одновременно и учреждением нового политического порядка, обеспечивающего ее господство.

К началу 1993 года обостряется конфликт между президентом России Борисом Ельциным и Верховным Советом, который с самого начала являлся не просто спором о разделении полномочий между двумя ветвями власти, но был ключевым этапом борьбы за утверждение нового типа суверенности. 21 сентября 1993 года Ельцин своим указом распускает Верховный Совет, который в ответ принимает решение о лишении его президентских полномочий, а 2-4 октября на улицах Москвы разворачивается кратковременная, но кровавая и ожесточенная гражданская война между подчиненными Ельцину полицейскими спецподразделениями и обреченными и плохо организованными сторонниками Верховного Совета. Ее итоги — несколько сот погибших, расстрелянный из танков Белый дом, где тогда размещался Верховный совет, и принятие новой Конституции, действующей по настоящий момент.

Карл Шмитт отмечал, что неразрешимым конфликтом всякой демократии является расхождение между самим принципом тождества народа и правительства — и фактическим воплощением воли большинства. Неизменным всегда остается принцип «общей воли», то есть демократической формы, в то время как ее содержание постоянно меняется. Более того, это содержание оказывается почти всегда недостоверным, вторичным по отношению к форме, — так же, как «воля всех» всегда остается вторичной по отношению к «общей воле». Демократический процесс, таким образом, представляет собой ни что иное, как постоянное воспитание его участников, которые должны приучаться видеть в голосовании прежде всего не механизм реализации своих интересов, но торжество принципа часто вопреки этим интересам. Субъектом демократии становится не «народ», а носители принципа, которые могут и должны утверждать его любыми методами, — что, по мнению Шмитта, не создает принципиальных преград и для внедрения демократии с помощью самого жесткого насилия над большинством.

Эта дисциплинирующая функция демократии была прочно усвоена новой политической элитой, утвердившей свою власть после коллапса Советского Союза в 1991 году. Носители «демократического принципа» очевидно были исполнены желания преподать урок стране, лишенной исторического опыта демократии. Так же, как рыночная экономика должна быть внедрена при помощи «шоковой терапии», этого радикального метода лечения перенесшего долговременную болезнь государственного планирования общества, демократия могла утвердится лишь при помощи «шока» политического. Президентская сторона конфликта 1993 года, использовавшая самоназвание «демократические силы», ясно видела противоречие между демократическими содержанием и формой, и твердо убеждена в необходимости подавить первое ради торжества второй.

Так, Борис Ельцин, вероятно не читавший Шмитта, тем не менее отмечал в своем дневнике: «Я понимал, что из конституционной ловушки, когда практически любое наше действие можно объявить вне закона, есть только такой выход. Президент формально нарушает конституцию, идет на антидемократические меры, разгоняет парламент — ради того, чтобы демократия и законность утвердились в стране”.Представители либеральной интеллигенции также не отставали в переживании остроты политического момента, призывая к еще более решительным репрессиям. Например, вдова Андрея Сахарова, известный правозащитник Елена Боннер, писала, что «главной ошибкой Ельцина и вместе с ним истинных демократов …оказалась… их чрезмерная, до фанатизма, приверженность демократическим институтам и демократическим механизмам власти в недемократической стране»(1).

Наглядным пособием для утверждения духа демократии против ее буквы стал расстрелянный парламент, и его перманентное унижение превратилось в один из базовых принципов новой Конституции. Согласно этому документу, президент, вне зависимости от результатов парламентских выборов, назначал правительство, и мог распустить Думу, если она трижды отклонит предложенную им кандидатуру премьера. Более того, Дума могла быть распущена президентом в случае недоверия действующему правительству в течении семи дней. Российский парламент стал самым бесправным и зависимым органом государственной власти, и даже его зданием и бюджетом теперь распоряжалось Управление делами Президента.

Новая природа президентской власти, сильной рукой приучающей отсталое и неподготовленное общество к рынку и демократии, была окончательно утверждена в 1996 году, когда Ельцин был повторно переизбран на свой пост. Обладая ничтожной популярностью в начале избирательной кампании, он построил свою стратегию на открытом утверждении безальтернативности выбора. К моменту, когда он вышел во второй тур вместе с лидером коммунистов Геннадием Зюгановым, большинство избирателей уже знало, что Ельцин победит в любом случае — либо с преимуществом голосов над соперником, либо при помощи нового чрезвычайного положения. Эта агрессивная избирательная кампания стала последней в постсоветской истории, когда исход президентских выборов не был до конца очевиден каждому. Именно тогда был заложен принцип консенсуса правящей элиты вокруг одной фигуры, который фактически в форме плебесцита затем санкционировался избирателями. Президент, как источник решений, превратился в инстанцию, находившуюся за пределами политической борьбы. А парламент, лишенный возможности самостоятельно принимать любые решения — стал центром политики, фактически ее синонимом для большинства населения.

На выборах в первую Государственную Думу в декабре 1993 года безусловную победу (22,92%) одержала партия Владимира Жириновского — полукриминальное нестабильное объединение вокруг циничного и неамбициозного популиста, готового послушно играть свою роль в рамках режима «управляемой демократии». Голосование за Жириновского, как и успехи Коммунистической партии на последующих выборах, отражали одновременно и подавленное недовольство политикой исполнительной власти, и презрение к Государственной Думе, которая представлялась площадкой для псведополитического спектакля больше, чем местом действительного принятия решений.

Социальные основания «управляемой демократии»

Стабилизация российского капитализма в путинскую эпоху, вопреки надеждам радикальных левых, не привела к воспроизводству классических противоречий между наемными работниками и новой буржуазией. Формирование новой социальной композиции российского общества проходило на фоне непережитой травмы «шоковой терапии» и массовой деиндустриализации 1990-х, когда почти половина традиционного советского рабочего класса потеряла свои рабочие места и, соответственно, свою прежнюю классовую идентичность( так, к в 1999 году численность промышленных рабочих составляла всего 62% от уровня 1990 года). Ограниченный рост новых независимых профсоюзов, организовавших несколько ярких наступательных забастовок в середине 2000-х, был практически полностью связан со специфическим сектором российской экономики — новыми компактными предприятиями, созданными с нуля транснациональными корпорациями. Эти инициативы, однако, выглядели как эксцессы в окружении пассивных масс работников старых крупных советских предприятий и бюджетного сектора. Показательно, что, несмотря на достаточно высокий общенациональный резонанс таких событий, как 4-х недельная забастовка на заводе Ford в окрестностях Санкт-Петербурга в конце 2007-го, за все десятилетие экономического роста в России не было ни одной забастовки солидарности.

Единственным прецедентом общенационального социального движения в описываемый период стали выступления против так называемой «монетизации льгот» зимой 2005 года. В результате слишком резких действий правительтства на пути к открытию возможности приватизации общественного сектора и т.н.»естественных монополий»( энергетики, транспорта и т.п.), миллионы жителей страны единовременно лишились прямых льгот на бесплатный проезд и дотаций на оплату жилья. Неожиданно для правящей элиты, рассчитывавшей на развитые за годы рыночных реформ навыки «адаптации» населения к последовательному ухудшению собственной жизни, почти все крупные города страны оказались охвачены стихийными протестами. Требование отмены новой реформы объединило как широкие слои, непосредственно пострадавшие от «монетизации» — пенсионеров, многодетные семьи, инвалидов, военных и некоторые категории государственных служащих, — так и стало катализатором общего социального недовольства.

Показательно, что парламентские партии(включая КПРФ) и «официальные» профсоюзы были застигнуты врасплох стремительно начавшимся движением, и не сыграли большой роли ни в организации протестов, ни в их политическом представительстве. Владимир Путин, ощутивший болезненный удар по собственной популярности, быстро нашел выход — переложив ответственность за неудачную реформу на нескольких министров и фактически отменив ее основные положения. Сверхприбыли от нефтяного экспорта, сосредоточенные в специальных правительственных фондах, давали возможность осуществлять целеноправленные вбросы внебюджетных средств и гасить любые очаги социальной напряженности. Сформированные на волне протестов против «монетизации» локальные «координационные советы единых действий» в дальнейшем не смогли выстроить регулярной общенациональной сети, частично распавшись, частично сосредоточившись на местных конфликтах, преимущественно в жилищной сфере.

  Появившийся в 2000-е слой «активистов» составлял меньшинство, которое могло действовать лишь на уровне отдельных предприятий, кварталов или небольших городов. Между массовым пассивным недовольством и локальной активистской практикой лежала настоящая пропасть. Любые социологические опросы неизменно фиксировали высокую степень готовности репондентов принять участие в забастовках или акциях протеста. Так, в 2005 году, на волне выступлений против «монетизации льгот», от до 57% опрошенных выражали готовность принять в них участие, — и только 2% действительно это сделали. В 2008-м 27% опрошенных работников говорили о желании принять участие в забастовке, 55% с одобрением относились к бастующим — тогда как всего в стране за этот период было зафиксировано всего 11 забастовок.

Неолиберализм стал не только безусловным ориентиром политики правящей элиты, но органической идеологией общества, где жестокая конкуренция и стремление к капитализации собственной социальной позиции превратились в, пользуясь альтюссеровской дефиницией, «организующую практику». Острое чувство отчуждения от власти сочеталось с готовностью мириться с собственным бесправием. Это переживание отчуждения от власти находило свое выражение и в нерегулярном социальном активизме на локальном уровне, и в благотворительной волонтерской активности, и в бессильном выражении недовольства в ответах на вопросы социологов.

   Некоторые либеральные исследователи описывали состояние российского общества в 2000-е как следствие «пост-тоталитарного синдрома», этой своеобразной разновидности «бегства от свободы», в которой большинство оказалось неготово к самостоятельному принятию решений в новой реальности рынка и демократии, и готово было снова перекладывать ответственность за свою судьбу на государство(2). Это утверждение, говорившее больше о мировозрении самих либералов, чем о действительном положении вещей, обычно связывалось и с принципиальным для этой среды противопоставлением двух десятилетий, времени Ельцина и Путина. Вторая описывалась как реванш государственной бюрократии, снова стремившейся к доминированию в экономической и общественной жизни. С другой стороны, важной составляющей пропаганды «суверенной демократии» также было противопоставление новой эпохи, связанной с восстановлением государства, развалу и деградации «лихих 90-х».

   Однако на самом деле имел место процесс фактического распостранения логики приватизации на сам государственный аппарат и его роль в экономике и обществе. Вадим Волков в своей важной работе «Силовое предпринимательство» называет период транзита от Ельцина к Путину, начавшийся в 1999 г., «четвертым этапом приватизаци», когда государство, уступившее место мафии на специфическом рынке «охранных услуг» в предшествующие годы, начало активно занимать ее место(3). Этот процесс не возвращал государству его силу как стоящего над обществом регулирующего института, но превращал само государство, а точнее, его аппарат и силовые структуры, в активного рыночного субъекта. Государство не обретало вновь функции контроля над обществом — но наоборот, стремительно становилась его частью.

В экономической сфере это означало, что фактическое право собственности теперь гарантировалось не при помощи неформального соглашения с частными продавцами «охранных услуг», но исключительно при содействии полиции и других силовых структур. В результате упомянутого «четвертого этапа» десятки и сотни конфликтов, в которые были втянуты государственные структуры, завершились перераспределением в пользу собственников, обладавших наиболее прочными связями в полиции, спецслужбах или судах( у которых в России есть своя собственная силовая структура).

На уровне социальной политики путинская Россия все больше приближалась к некому специфическому варианту того, что Дэвид Харви называет «неолиберальным государством»: то есть практически полную редукцию государства как инструмента перераспределения общественных благ при его исключительном усилении как инструмента поддержания открытого классового господства. Эта «реставрация классовой власти» означает, что государство усиливается как бюрократический аппарат, постоянно подтверждая свои силовые функции для того, чтобы проводить политику, открыто противоречащую интересам большинства. Харви подчеркивает, что для подобного фронтального наступления необходим новый тип гегемонии, основанный на консолидации правящего класса, готового к открытому наступлению.

   Основой путинского авторитаризма стал прочный консенсус правящей элиты вокруг положения о «недопустимости пересмотра итогов приватизации», который стремились превратить и в ключевой тезис молчаливого согласия общества на этот тип политического режима. Стоит заметить, что некоторые российские и западные левые, как мне представляется, совершенно ошибочно характеризовали режим Путина как «бонапартистский», отсылая к его репрессивным акциям против отдельных олигархов( вроде Михаила Ходорковского) и склонности к популистской риторике. На самом деле сложившийся на развалинах общества тип неолиберального консенсуса не предполагал свойственных классическому бонапартизму автономии государства от интересов господствующего класса, лавированию между низшими и высшими, и, тем более, прямому обращению к массовой поддержке через плебисцит. Наоборот, российская версия «неолиберального государства» еще в большей степени, чем американская или западноевропейская, была неразрывно связана с правящим классом, а сама государственная бюрократия стала его неотъемлемой частью.

   Такое государство, репрессивная мощь которого возрастает пропорционально дерегуляции экономики, все уверенней чувствует себя в режиме постоянного политического наступления. Увеличивавшийся на протяжении всех 2000-х корпус «антиэкстремистских» законов, усиление спецслужб и специальных полицейских департаментов, как и бесконечная и все более структурно необходимая для государства в целом «антитеррористическая операция» на Северном Кавказе, были связаны с тем, что сам перманентный режим «чрезвычайного положения» стал принципиальным основанием суверенности правящей элиты.

На всем пути формирования и укрепления путинской «вертикали власти» ее неотступно сопровождали постоянные чрезвычайные ситуации. Террористические акты, внезапные вспышки массового насилия, стихийные бедствия и грандиозные пожары — все эти характерные знаки последнего десятилетия возникали не только как результат сознательного заговора, направленного на узурпацию власти и подавление оппозиции, но и как естественный продукт распада общества и государства.

Государственный аппарат, и в особенности, полицейские структуры здесь выступали не в качестве силы, которая может этот распад остановить, но появлялась как самый значительный игрок, способный наиболее эффективно в условиях этого распада действовать. Он был готов играть с каждым по его правилам и побеждать на территории противника: вести себя как самый жестокий террорист в борьбе с террористами, регулировать уровень уличного насилия с помощью еще большего насилия, подавлять преступность, прибегая к самым изощренным преступным методам.

   Само понятие «власть», который так часто использовали для определения противника участники оппозиционных движений в 2000-е годы, как нельзя более емко вмещало в себя эту неразрывную связь экономического господства корпораций, антисоциальной политики, полицейского насилия и авторитарных мер, составлявших содержание господствовавшего пост-советского порядка. С «властью» можно смириться и найти свое место в существующих отношениях, к ней можно испытывать глухое и политически невыраженное недовольство или занять активную позицию сопротивления. Но ее тотальность неизбежно выводит любой конфликт на уровень конфликта с системой в целом.

Демократия становится неуправляемой

24 сентября 2011 года на съезде правящей партии «Единая Россия» Дмитрий Медведев предложил выдвинуть Владимира Путина на третий президентский срок на предстоящих выборах в марте следующего года. Несмотря на то, что такой поворот событий предсказывался многими, решение Путина выглядело откровенно вызывающим даже по отношению к самой системе «управляемой демократии». Ведь одним из оснований ее стабильности и воспроизводимости являлась приверженность Конституции 1993 года, буква которой не позволяла занимать высший пост более двух сроков подряд, а дух — не ставить саму позицию сверх-сильной президентской власти в зависимость от конкретной личности. И если первая формально была соблюдена — Путин после окончания первых двух сроков в 2008 году уступил место в Кремле Медведеву, и его возвращение не противоречило закону -, то со вторым возникала очевидная проблема. Традицию передачи власти через консенсус элит вокруг фигуры «преемника» заложил Борис Ельцин, когда ушел в отставку в 1999 году, назвав своим преемником Путина.

Этот механизм не только создавал возможность сохранения необходимой для этой системы «имитации» демократических процедур, но и обеспечивал равноудаленность от власти различных групп внутри правящего класса. Еще в 1990-е было очевидно, что любое нарушение этого порядка ради сохранения личной власти рискует обернуться резким ростом влияния тех силовых структур( или кланов внутри этих структур), которым президент буден обязан властью вопреки закону. Сама российская Конституция отражала не действительный баланс ветвей власти или общественных сил, но была консолидированным мнением правящего класса, после кризиса 1993 года выстраивавшего модель своей политической гегемонии.

   Возвращение Путина означало, что будущее этой политической системы теперь напрямую связано с его персоной, а из логики этого решения следовала неизбежность следующих двух президентских сроков подряд. Таким образом, нахождение Владимира Путина у власти теперь должно было продлиться до 2024 года( так еще в 2008 году срок президентских полномочий был продлен с 4 до 6 лет).

Это событие, однако, не вызвало серьезных протестов, лишь увеличив общее пессимистичное равнодушие и депрессивные настроения среднего класса, представители которого все чаще стали говорить об отсутствии перспектив и предпочтительности эмиграции. Новый срок Владимира Путина, вероятно, был бы утвержден без серьезного сопротивления снизу, если бы такое решение нуждалось бы лишь в одобрении через прямой плебесцит. Однако система «управляемой демократии» несла в себе принципиальный элемент «усложнения политики»(используя термин Ханны Арендт), отличавший ее от простого авторитарного правления. Ключевым опосредующим звеном этого «усложнения», как уже было показано выше, являлся российский парламент.

Утвердившаяся за годы существования этой системы традиция предполагала последовательную связь между думскими и президентскими выборами: первые всегда проходили в декабре и предшествовали следующим, проходившим в марте. Парламентские выборы в подобном цикле становились необходимым этапом, где в полной мере выявлялся статус самого парламента как симуляции политического. Согласно этому постоянно воспроизводимому сценарию, сначала во внушающей отвращение спектулятивной борьбе побеждала правящая партия, а затем, уже в форме триумфальной легитимации, подтверждал свое право на подлинную власть стоящий и над политической сферой, и над обществом в целом, президент. И если первая часть цикла должна была подтвердить дискредитированную и маргинальную роль гражданского политического участия в российском обществе , то вторая подчеркивала автономию такого сомнительного участия от действительного осуществления верховной власти.

   «Единая Россия» выполняла в этой схеме важную функцию, определяемую словарем пост-советской политики как «партия власти». Эта структура, которую сложно отнести даже к привычному типу «электоральных партий», скорее выполняла роль барометра лояльности бюрократии и связанного с ней корпоративного бизнеса, а также их способности поддерживать в обществе тип гегемонии, характерный для российского капитализма. Обеспечение безусловной победы на парламентских выборах включало в себя подтверждение верности региональных элит, отвечавших за «правильное» распределение голосов в своих регионах, как и готовность крупного и среднего бизнеса предоставить ей финансовую поддержку, гарантировавшую им в дальнейшем благоприятную атмосферу в отношениях с государственными органами. Избирательная кампания «Единой России» также включала в себя и принесение своеобразной присяги на верность всего бюджетного сектора, служащие которого, от учителей до работников жилищной инфраструктуры, должны были распространять ее агитацию и участвовать в работе местных избирательных комиссий, в случае необходимости «корректируя» результаты выборов. Таким образом, большая или меньшая степень фальсификаций изначально была заложена в эту модель. Так, на предыдущих выборах 2007 года, когда «Единая Россия» поставила исторический рекорд своих результатов, получив 64, 3% и соответственно 315 депутатских мандатов( из 450), наблюдатели говорили о многочисленных нарушениях.

Роль остальных партий, включенных в реестр «управляемой демократии», оставалась более чем скромной. К выборам 2011 года в России оставалось всего семь политических партий, имеющих официальный статус, позволявший им выставлять общенациональный список для участия в выборах — и только три из них имели серьезные шансы преодолеть 7% избрительный барьер, необходимый для формирования парламентской фракции. Набор этих партий оставался неизменным на протяжении долгих лет, и представлял результат тщательной селекции, которую они прошли в Администрации президента. Каждая из этих партий должна была представлять определенный сектор пассивного общественного недовольства, и затем составить достойную часть насквозь фальшивого оркестра будущей думской симфонии. Так, коммунисты и левоцентристская «Справедливая Россия» представляли полюс социального протеста, обладая монополией на безопасную критику неолиберальной правительственной политики( но не в коем случае не президента лично!). Неизменная партия Владимира Жириновского привлекала голоса циников, единственным мотивом которых было доведение до абсурда бессмысленных и скучных парламентских дебатов.

Абсентеизм, ставший одной из центральных проблем для западных репрезентативных демократий, в России, напротив, был совершенно органичен для политического механизма «управляемой демократии». Явка избирателей на уровне 60% на парламентских выборах отражала не только реальную активность избирателей, но и мобилизацию на выборы зависимых групп( например, все тех же служащих бюджетного сектора или военных). Чтобы добиться заранее определенного результата, власти были заинтересованы в высоком проценте участия тех групп избирателей, чей выбор был в наибольшей степени предсказуем.

Эти особенности электоральной процедуры в России, которые должны были от одного цикла к другому утверждать отчуждение от политики абсолютное большинство населения, оказались политической школой, в которой значительная часть избирателей получила возможность изучить слабые места системы.

Летом 2011 года, еще до публичного заявления о выдвижении Владимира Путина на третий президентский срок, популярный оппозиционер Алексей Навальный призвал в своем блоге к голосованию «за любую партию, кроме Единой России». Эта стратегия была принципиально ориентирована на тех, кто был лишен определенного выбора среди скудного набора партий, представленных в избирательном бюллетене. Позиция голосования «против Единой России» с самого начала включала в себя понимание того, что главным политическим вопросом выборов является срыв символической победы правящей партии, предваряющий триумф основного кандидата на следующих за ними президентских выборах.

   Навальный лишь озвучил то, что на интуитивном уровне понимали миллионы людей, последовательно поддерживавших практически любых кандидатов на местных выборах, выступавших в качестве основных конкурентов «партии власти». Неуклонно снижавшийся рейтинг «Единой России» заставлял всю громоздкую машину лояльности, снизу доверху, в лихорадочном темпе работать на выполнение поставленной сверху задачи. Губернаторы боялись, что результат ниже 50% за правящую партию в их регионе приведет к снижению федеральных дотаций или вообще может стоить им должности; городские и районные власти со страхом ждали выговоров со стороны губернаторов; директора школ, ответственные за работу местных избирательных комиссий, стремились отвести от своих коллективов опасность сокращений рабочих мест и зарплаты. Вся вертикаль власти, для которой парламентские выборы прежде были лишь подтверждением непроговоренных обязательств и отношений зависимости, теперь воспринимала их как ключевое политическое испытание.

     Неожиданно оказалось, что именно вопрос о будущей Думе является той точкой, в которой пассивное массовое недовольство не только может найти свое политическое выражение, но и , выйдя за рамки электорального процесса, стать общим основанием для активного протеста. Тысячи гражданских активистов, которые до этого были рассредоточены по локальным инициативам, небольшим политическим группам и неправительственным организациям, осенью 2011 года целенаправленно зарегистрировались в качестве независимых наблюдателей на выборах. Именно их многочисленные видео-материалы и свидетельства уже в день голосования 4 декабря донесли до широкой аудитории факты беспрецедентных нарушений по всей стране.

   На следующий день, когда были объявлены официальные результаты, тысячи людей вышли на протест в центре Москвы. Несмотря на то, что парламентские партии, у которых непосредственно были украдены голоса( в первую очередь КПРФ), фактически сразу признали итоги выборов и заняли свои места в новом парламенте, требование «честных выборов» стало объединяющим для дальнейших уличных выступлений.

Многие наблюдатели практически сразу после начала массовых протестов начали активно проводить аналогии российских событий с «цветными революциями» 2000-х в Восточной Европе и на пост-советском пространстве. Действительно, смена власти в Сербии, Украине или Грузии произошла в результате несогласия оппозиции с итогами выборов и уличных мобилизацией с требованием их пересмотра. Эти мобилизации также безусловно были связаны с тем, что в вопросе о выборах нашло свое выражение копившееся годами общее недовольство политикой правящих режимов. Однако постоянно воспроизводимый сценарий «цветных революций» предполагал принципальное сочетание раскола элит и уличных протестов, в котором последние никогда не играли самостоятельной роли и выступали в качестве главного аргумента в закрытых переговорах о перераспределении власти. Во всех этих историях массовые протесты, зачастую независимо от реальных мотивов их рядовых участников, превращались в манифестации политической поддержки оппозиционных лидеров, претендующих на власть.

   Российская либеральная оппозиция еще в начале 2000-х была лишена своего места в системе «управляемой демократии». Подавляющее большинство ее лидеров были выходцами из окружения Ельцина, бывшими или действующими экспертами правительственных структур или представителями молодого поколения, настроенными на завоевание своего места в рамках существующей политической системы. Так же, как и правящая группа, они не ставили под сомнение итоги перераспределения государственной собственности и политических полномочий, зафиксированные в законодательстве начала 1990-х и принятой в 1993 году Конституции. Их политические ожидания на протяжении всей эпохи Путина ограничивались сначала мечтами о повторении «оранжевого» сценария, а затем более скромными надеждами на либерализацию системы сверху. Стремительный подъем уличных протестов в декабре 2011 года оказался для этой оппозиции не меньшей неожиданностью, чем для сотрудников Администрации президента, до последнего момента самодовольно полагавших, что они продолжают контролировать ситуацию.

   Уличные протесты в России никак не были связаны с реальным расколом в среде правящего класса. Те линии расхождений, которые очевидно имелись к этому времени между разными силами в окружении Путина и Медведева, не зашли так далеко, чтобы вылиться в открытый конфликт, предполагающий важную роль массовых мобилизаций. Протест снизу опередил кристаллизацию разногласий сверху, в итоге больше способствовав временной консолидации вокруг предстоящей победы Путина на президентских выборах, чем попыткам всерьез ее оспорить.

Вопросы новой политической реальности

   На протяжении всей недолгой, но бурной истории нового протестного движения в России, развивавшейся с декабря 2011го по май-июнь 2012-го, либеральные лидеры пытались стать политическим «голосом» стихийного движения, направленного против системы «управляемой демократии» и лишенного какой-либо общей программной альтернативы. Вызывавшая у многих недоумение политическая и социальная какофония этого движения, — где в одних демонстрациях принимали участие открытые неолибералы, критикующие правительство за увеличение бюджетных расходов, крайне правые, видевшие в нем центр заговора по заселению крупных российских городов мигрантами из Средней Азии, левые и анархисты, выступавшие против расизма и эксплуатации, — на самом деле были отражением сумбурного политического сознания большинства их участников, объединенных общим чувством глубокого отчуждения от возможности влиять на свою собственную жизнь. Лозунг «честных выборов» был интуитивно найденной верной стратегией, способной как активировать внутренние противоречия политической системой, так и стать точкой мобилизации дезинтегрированного общества. Этот лозунг не только не смог дать объединяющую программу радикальных перемен, но и в качестве стратегии оказался ограниченным как определенным политическим моментом, так и социально-географическим активным меньшинством крупных городов( преимущественно Москвы и Петербурга).

   Однако несмотря на то, что с помощью серьезного напряжения сил правящей элите удалось придать ситуации черты поверхностной «нормализации», и довести до конца запланированный сценарий, обеспечив третий срок Владимира Путина, политической системе «управляемой демократии» был нанесен смертельный удар. Каждая из ее составляющих уже не в состоянии работать как прежде. «Единая Россия», окончательно дискредитированная в глазах значительной части избирателей, уже не сможет обеспечивать триумфального большинства голосов на общенациональных выборах. Последние месяцы ее партийная машина трещит по швам, видные функционеры один за другим отказываются от своих должностей, пытаясь найти место работы в других правительственных структурах, а президент Путин открыто ведет работу по созданию параллельного ЕР политического монстра, «Общероссийского народного фронта», в который он будет готов теперь инвестировать собственный пока еще достаточно высокий рейтинг доверия.

Российский парламент всего за один год принял рекордное количество одиозных репрессивных актов, от беспрецедентного увеличения штрафов за участие в «несанкционированных» демонстрациях и жестких ограничений деятельности НГО до мракобесного закона об «оскорблении прав верующих» и запрета «пропаганды гомосексуализма». Именно благодаря парламентскому большинству в прошлом году было также одобрено присоединение России к ВТО и принят неолиберальный «Закон об образовании». Кроме того, впервые за всю новейшую историю российского парламентаризма всего за год мандата были лишены шестеро депутатов, в основном от «Единой России», — крупных бизнесменов, скрывавших доходы и собственность от налоговых органов и незаконно продолжавших заниматься коммерческой деятельностью.

   Владислав Сурков, чье имя еще недавно считалось синонимом всей системы «управляемой демократии», последовательно лишился постов в Администрации президента и правительстве. Место сложной сбалансированной системы управления политическим процессом заняла неуклюжая машина открытых репрессий, в которой все более значимую роль играет Следственный комитет РФ — созданная два года назад и обладающая огромными полномочиями структура, подчиненная лично президенту.

   «Управляемая демократия» осталась в прошлом, и, несмотря на видимость восстановления порядка и спада уличной активности, Россия уже вступила в новый политический период. На фоне очевидно ожидающей российскую экономику стагнации, его характерными чертами будут растущая политическая неуправляемость, усиление бессистемной жестокости правящего класса и усугубление всего набора противоречий, который вывел на улицы десятки тысяч в декабре 2011 года. Эпоха «управляемой демократии» тем не менее, оставила слишком проблемное наследство — российский парламент и дискредитированные выборы, которые еще смогут сыграть свою роль в рождении подлинной политики снизу.

1. Боннэр Е. «Поражения и победы Бориса Ельцина» // Русская мысль. 19–25.03.1993

2. Гудков Л., Дубин Б. Посттоталитарный синдром: “управляемая демократия” и апатия масс // Пути российского посткоммунизма. М.: Издательство Р. Элинина, 2007.

    

    

   Впервые опубликовано на английском в The South Atlantic Quarterly (Winter 2014) 

Илья Будрайтскис — исследователь, публицист, редактор «Открытой левой»