Никчемный человек

Марк Фишер – британский теоретик, чьи интересы организуют уникальный сплав проблем современной философии с политизированным анализом популярной культуры. Литература, кино и в особенности музыка служили ему не только неисчерпаемым источником вдохновения и ярких иллюстраций, но и сложно устроенным исследовательским полем. Его небольшая работа «Капиталистический реализм», выпущенная на исходе нулевых независимым издательством Zero, приобрела за это время поистине культовый статус. В ней Фишер делает программное заявление: капитализм – это единственная реальность, которая у нас есть, завладевшая не только мировой экономикой, но и коллективным воображением. Капитализм определяет не только что (и как) мы производим и потребляем, что мы думаем и переживаем, но и то, о чем мы мечтаем (очевидно, о капитализме): мы живем в огромном пузыре, за пределами которого даже в самых смелых наших фантазиях есть лишь пугающая черная пустота. Неудивительно, что сам Фишер недолюбливал разнообразные «пузыри», в них ему всегда было тесно: на фабрике, на бирже труда, в академической среде, в формате большой книги. 13 января Марк Фишер покончил с собой. «Открытая левая» публикует один из самых личных и важных текстов автора.

С подросткового возраста я периодически страдаю депрессией. Некоторые из этих депрессивных эпизодов были весьма изнурительными – я калечил себя, дистанцировался от мира (когда я месяцами сидел в своей комнате, выходя из нее только за тем, чтобы получить пособие по безработице или купить то минимальное количество продуктов, которыми я питался) и сидел в изоляторе психиатрической клиники. Я бы не сказал, что избавился от этого недуга, но мне радостно от того, что в последние годы подобные эпизоды стали гораздо реже и слабее. Это произошло отчасти вследствие изменений моей жизненной ситуации, но также из-за того, что я стал иначе понимать собственную депрессию и ее причины. Я отсылаю к своему опыту переживания психического расстройства не потому, что нахожу в них что-то особенное или уникальное, а для того, чтобы подкрепить свой тезис о том, что со многими формами депрессии лучше разбираться – и лучше бороться – на внеличностном и политическом уровне, чем на уровне индивидуальном и «психологическом».

Писать о своей депрессии трудно. Возникновение депрессии частично связано с появлением глумливого «внутреннего» голоса, обвиняющего тебя в потакании своим желаниям («Нет, у тебя нет никакой депрессии, ты просто жалеешь себя, возьми себя в руки!»), и этот голос может быть вызван в том числе публичным разговором о своем состоянии. Конечно, такой голос вообще не является «внутренним»: он являет собой выражение реальных общественных сил, и в интересах некоторых из этих сил отрицать всякую связь между депрессией и политикой.

Моя депрессия всегда была связана с убеждением, что я был в буквальном смысле никчемным человеком. Большую часть своей жизни до 30 лет я полагал, что у меня никогда не будет работы. Когда мне было чуть за 20, меня кидало то в учебу в аспирантуре, то в периоды безработицы и на временные заработки. В каждой из этих ролей я ощущал, что не слишком вписываюсь в них: в роль аспиранта – потому что я не настоящий ученый, а дилетант, которому каким-то обманным путем удалось попасть туда, в роль безработного – потому что я не настоящий безработный, как те, кто честно находился в поиске работы, а тунеядец, а в роль временного работника – потому что чувствовал, что выкладываюсь не полностью и в любом случае не соответствую ни офисной, ни заводской работе, и вовсе не потому, что я «слишком хорош» для них, а наоборот – чересчур образован и бесполезен, и занимаю чье-то место – того, кто нуждается в этой работе и заслуживает ее куда больше, чем я. Даже в изоляторе психиатрической клиники я чувствовал, что не по-настоящему страдаю депрессией – что я просто симулирую такое состояние, чтобы не работать, или, следуя инфернально парадоксальной логике депрессии, я симулирую ее, чтобы скрыть тот факт, что я не в состоянии работать, и что в обществе для меня вообще нет места.

Когда я в итоге получил работу преподавателя в колледже, то некоторое время пребывал в приподнятом настроении, однако, повинуясь своей природе, мой душевный подъем показал, что мне не удалось избавиться от ощущения никчемности, которое вскоре привело к очередным периодам депрессии. Мне не хватало спокойной уверенности человека, рожденного для этой роли. На каком-то не самом глубинном уровне я, очевидно, все еще не верил в то, что был пригоден для такой работы, как преподавание. Но откуда взялось эта установка? Господствующая в психиатрии школа мысли видят истоки таких «установок» в нарушении химических процессов внутри мозга, которые нужно корректировать с помощью медикаментов; психоанализ и вышедшие из него виды психотерапиии, как известно, ищут корни психических расстройств в семейной истории, а когнитивно-поведенческая психотерапия меньше интересуется источником негативных установок, попросту замещая их набором позитивных историй. Я не хочу сказать, что эти подходы являются абсолютно неверными, но они упускают – и должны упускать – наиболее вероятную причину переживаний собственной неполноценности: властные отношения в обществе. Власть класса стала той формой социальной власти, которая оказала на меня наибольший эффект, хотя, конечно, гендерные и прочие типы угнетения производят схожее чувство онтологической неполноценности. Лучше всего его выражает мысль, озвученная мною ранее: ты не тот человек, который может исполнить роль, предназначенную господствующей группе.

По настоятельной просьбе одного из читателей моей книги «Капиталистический реализм» я стал изучать труды Дэвида Смейла. Смейл – психотерапевт, но вопрос власти занимает центральное место в его практике. Он подтвердил гипотезы о депрессии, к которым я осторожно двигался. В своей важнейшей работе «Истоки несчастья» Смейл пишет, что маркеры класса рассчитаны на то, чтобы от них невозможно было избавиться. Тому, кто с рождения приучен думать о себе как о человеке менее значительном, редко достаточно приобрести определенные квалификации или разбогатеть для того, чтобы избавиться от извечного ощущения собственной никчемности – существует ли оно в их собственных головах или в головах посторонних – ощущения, которым их жизнь отмечена с раннего возраста. Тот, кто выходит из социального круга, в котором ему «положено» находиться, всегда находится перед лицом опасности – головокружение, паника и ужас могут завладеть им: «…изолированный, оторванный от мира, окруженный враждебной средой, ты внезапно лишаешься всех связей, стабильности, чего-либо, что может удерживать тебя в ровном состоянии и на своем месте; тобой завладевает нечто нереальное, дурманящее и тошнотворное; ты находишься под угрозой полной потери себя, угрозой переживания абсолютного обмана; ты не имеешь права быть здесь и сейчас, в этом теле, в этой одежде; ты ничто, и, как подсказывают тебе ощущения, этим ничто становишься ты сам».  

На протяжении определенного времени наиболее успешной тактикой господствующего класса было перекладывание ответственности. Каждого индивида, принадлежащего к угнетенным классам, заставляют почувствовать, что его бедность, отсутствие возможностей или отсутствие работы – это только их собственная вина. Люди начинают винить себя, а не социальные структуры, в отсутствие существования которых их так или иначе заставляют верить (существование этих структур – оправдание для слабаков). То, что Смейл называет «магическим волюнтаризмом» – представление о том, что человек может стать тем, кем он хочет, что это в его власти – представляет собой господствующую идеологию и неофициальную религию современного капиталистического общества, которую продвигают «эксперты» в телешоу и бизнес-гуру не в меньшей степени, чем политики. Магический волюнтаризм является и следствием, и причиной слабо развитого классового сознания, свойственного текущему историческому моменту. Он является оборотной стороной депресии, за которой стоит убежденность в том, что все мы несем уникальную ответственность за свое несчастье, и потому заслуживаем его. Жертвы застойной безработицы в Британии сейчас втянуты в особенно порочную дилемму: люди, которым всю жизнь говорили, что они ни на что не годятся, в то же время слышат, что они в состоянии сделать все, что хотят.

Мы должны смотреть на роковое подчинение британского населения режиму строгой экономии как на следствие сознательно культивируемой депрессии. Эта депрессия выражается в принятии того факта, что будет еще хуже (для всех, кроме узкой прослойки элиты), что нам посчастливилось иметь хотя бы работу (поэтому мы не должны надеяться на то, что зарплаты поспеют за темпом инфляции), что мы не можем позволить себе коллективное обеспечение, существующее при государстве всеобщего благосостояния. Коллективная депрессия – это результат реализации проекта ресубординации. Вот уже некоторое время мы все чаще соглашаемся с идеей, что не относимся к тем людям, которые способны на действие. Депрессия больше не является слабостью воли, тем, от чего человек может «очухаться» просто «взяв себя в руки». Реконструкция классового сознания – действительно сложнейшая задача, для нее нет готовых решений, но, несмотря на то, что внушает нам наша коллективная депрессия, эта задача выполнима. Изобретение новых форм политического участия, возрождение институтов, переживающих свой упадок, конвертация частного недовольства в политизированную ярость – все это может произойти, и если произойдет, то кто знает, что тогда окажется возможным.

Оригинал текста.

Перевод Марины Симаковой.