Критика как конкуренция и как сотрудничество
Как быть, чтобы ваш спор не оказался на руку власть имущим?
Владимир Маковский. Вечеринка. 1875-1897
Критическая теория, критический дискурс, основанные на марксизме и для кого-то еще приправленные психоанализом, – это мощное и потому опасное при неразборчивом использовании оружие. Оно способно разоблачить кого угодно, любую идеологию, практику, движение, отдельного политического или культурного персонажа. И многие окружающие нас явления давно было бы полезно так разоблачить. Но сам акт критики можно понимать по-разному: одно понимание – это критика как установление власти над объектом анализа, срывание покровов во имя унижения критикуемого и торжества критика. Другое – критика во имя некоего общего дела, общей практики, общего горизонта смыслов, общей реальности. Первое понимание не всегда противоречит второму. Но, увы, слишком часто мы наблюдаем лишь первый аспект использования критики, то есть демонстрацию собственного превосходства. Такая неразборчивость критиков в установления своей гегемонии возможна только благодаря профанированию самого критического оружия, его нечестному использованию, когда аналитик обращается к критической теории лишь следуя личной выгоде в той или иной ситуации, а не сообразно какому-либо общему смысловому горизонту. Мыслительные ходы критического дискурса в такой ситуации девальвируются, превращаясь в риторику, в автоматические пошлости.
Увы, реакция некоторых левых на московские или украинские протесты бессознательно воспроизвела эту логику превосходства, причём на сей раз она их подвела: сохранив иллюзию комфортного торжества над реальностью, они оказались выброшены на обочину политических изменений. Экстремальный вариант такой риторики – статья Александра Тарасова «Бунт кастратов», где он пускает в арсенал все приёмы критической власти: грубый, оторванный от эмпирики классовый анализ, огульно приписывающий всем митингующим лояльность к эксплуататорам, прогностическое указание на неизбежные законы истории, подчеркивание неудач оппонента, высокомерное ёрничество. Можно привести и другие примеры, когда критичность действительно обеспечивает её пользователю желанную неуязвимость и успех. С таким порой сталкиваешься, например, в сфере культуры, когда её деятель то выдвигает своим противникам упрёки в недостаточных радикальности и уверенности, в неучастии в уличной политике и даже в том, что они не попали в тюрьму, то говорит о важности культурной автономии, наивности прямого действия, об опасных для общества последствиях активизма и отстаивает право на сомнение. Или просто в идейном споре – можно то уверять человека, что он не обладает никакой личной свободой и является лишь эффектом идеологии, то говорить ему, что эта идеология – лишь иллюзия, произведенная человеческим трудом. Во всех этих ситуациях одинокое торжество критика оказывается торжеством очень уютным, торжеством внутри одного ограниченного сегмента общества: конкретного общественного движения, сферы искусства или кухонного спора. Такое злоупотребление критикой как орудием власти, орудием конкурентной борьбы свидетельствует о состоянии общества, в котором в силу его раздробленности именно стремление к замкнутому личному престижу, а не ощущение общей разомкнутой реальности мотивирует действие. Победа критика оказывается победой его одиночества, следствием и подкреплением социальной атомизации.
Ощущение всеобщей причастности к большой реальности, сейчас нами утраченное, существовало в советской России в 20-е годы – в том числе в сфере культуры . Это ощущение совместной возможности менять реальность здесь и сейчас создавало пространство для диалога, для бурных критических дискуссий. Но такой высокий градус критики как общего дела создал и высокий градус критики как борьбы за власть, стремления к устранению соперника, доходящего до желания его физического уничтожения, ссылки, а позже и расстрела, – чем удачно воспользовался тот же Сталин в конце 20-х и далее. Если мы не хотим устраивать фарсовое повторение этого опыта, играющее на руку власть имущим, то необходимо задуматься над тем, что и кого мы критикуем и какой позитивный общий фундамент стоит за этой критикой. Необходимо воспринимать критику не как способ замкнуться на уже установленных авторитетах, ценностях и аудитории, но как шаг к новому, открытому — к подлинной общности, а не к унификации. Собственно, только такая разомкнутая общность имеет право называться «коммунизмом».
Глеб Напреенко — историк искусства, художественный критик, активист.
Мысль любопытная, но не очень ясная. Больно закрученная.
Например, не очень ясен эмпирический критерий различения правильной критики от неправильной. "Торжество внутри одного ограниченного сегмента общества"? Ну, критический дискурс, основанный на марксизме, изначально ограничивает себя интересами вполне определенной социальной группы (пусть и очень-очень большой). Так в чем разница? У кого-то эта группа по меньше (у Тарасова — определенный сегмент леваков), а у кого-то побольше?
Демонстрируются на двух примерах. Но первый, по-моему, больше про другое. Про то, как левак накрутил сам себя своим нормативными представления, тем, каким бы он хотел видеть протест (чтобы, бедные, да униженные были во главе/чтобы как при большевиках и т.п.). А потому попадает в оторопь, когда сталкивается с протестом в реальности.
Кстати, впадает еще и потому, что у российских постсоветских левых, к сожалению, не происходит накопления практического опыта сопротивления. Чего уж там говорить, если за все 20 лет на всю страну есть, по-большему счету, всего лишь 2 профсоюзника, да одна француженка, которые попытались хотя бы собрать в законченную книгу описания того, как кто протестовал (где и как ошибался или поступал правильно и т.п.)
Сережа, лучше это описать, может быть, так: один тип критических интенций, которому я симпатизирую, стремится к раскрытию собственных границ (например, к новой, неконсенсуальной, общности людей, а в пределе — к коммунизму, если считать коммунизм царством "правильной" критики и "правильного" разногласия, а не ситуацией, когда все стройно маршируют под красными знаменами), другой тип, напротив, стремится к установлению замкнутой системы (своего авторитета, раз и навсегда данных ценностей, "социальной базы", как говорят товарищи "рабочисты", и т.д.). Тарасов, хотя и говорит от имени масс, демонстрирует как раз вектор на замкнутость.
И вообще я не говорю, что один вид критики правильный, а другой неправильный, они комбинируются, и порой нужно тактически замкнуться в каких-то границах.
Глеб Напреенко я почувствовал мысль по поводу границ. Но Тарасов тебе тоже ответит, что он видит горизонт от своей критики до построения коммунизма. Я в смысле, что теоретически твой тезис я, наверное, могу принять. Но эмпирически все равно не ясен критерий. То есть, я хотел бы ясно понимать, как в каждой конкретной ситуации определить, какой тип критики имеем — а из текста не понятно, как)
Ммм, ну да, но это был не то что рецепт детекции, а скорее пожелание к размышлению.