Credo-3
За что мы, левые, любим советское.
Возложение ответственности за советский период на протяжении последнего десятилетия оставалось одной из главных линий критики, обращенной против российских левых. Эта ответственность возлагалась со стороны либералов и консерваторов, с территории культуры и со стороны политики, — и различные оправдания постоянно приходилось повторять даже той части радикальных левых, которая на уровне программы отметала всякую связь с советским наследием. В то же время ни либералам, ни консерваторам, ни тем более государству и его агентам ничто не мешало извлекать и успешно использовать в собственных интересах любые символы и осколки советского.
За этой беспредельной размытостью памяти о советском, на самом деле, скрывается отсутствие какого-либо системного представления о его полной противоречий природе, в которой так сложно отделить прогрессивное от реакционного, а освободительное от репрессивного.
Материал о том, за что мы советское НЕ любим, можно прочесть тут.
Кирилл Медведев, поэт, переводчик, активист.
Я бы говорил про важные с сегодняшней точки зрения конфликты в каждом из трех основных периодов советской эпохи. В первые годы Советской власти это противоречие между интересами выживания революционной республики и низовой демократией. В сталинистский период — противоречие между интернационализмом, как базовой коммунистической ценностью, и новым советским патриотизмом на русской основе — в ситуации, когда сначала из-за внешнеполитических маневров, затем из-за войны интернационалистская пролетарская доктрина начала буксовать. Важнейшая коллизия позднесоветского периода состояла, на мой взгляд, в том, что социалистическая чувствительность огромного количества рабочих и интеллигентов (желавших и способных трудиться ради солидарной цели) на фоне, с одной стороны, все более очевидной культурной провинциализации и технологического отставания от Запада, прикрываемых пропагандистской ложью и демагогией, с другой стороны, все большего материального благополучия, вошла в конфликт с представлением о частных интересах, с желанием налаживать личную карьеру и частную жизнь вне напряженных коллективных проектов и утопических ожиданий.
Первый конфликт разрешился, как известно, в пользу консолидации власти (став во многом прологом к сталинизму). К большевикам можно и нужно предъявлять множество претензий, но очевидно, что Октябрьская революция впервые придала политическую субъектность миллионам прежних «рабов божьих» и «слуг государевых», получивших доступ к созданию уникальной новой культуры, и, вдохновляя самых разных эксплуатируемых и угнетенных по всему миру, в итоге радикально — политически и эстетически — изменила человечество.
Второй конфликт разрешился в пользу «коммунизма» как национального проекта. Ценой сверхцентрализации, которую сопровождали огромные бессмысленные репрессии, давления государства, навсегда отбившие у советских людей какую-либо политическую инициативу, было построено индустриальное общество и выиграна война. Консервативный откат в семейной и культурной политике, депортация народов, «борьба с космополитизмом» и т.п. сформировали реакционную национал-сталинистскую идеологию, распространенную до сих пор. Но усилия миллионов людей, строивших советскую промышленность, культуру, секуляризованное общество, воевавших за «Советскую родину», были одновременно гигантским моральным и материальным вкладом в человеческую цивилизацию, сводить который к исторической ошибке, к злой воле вождей или служению бессмысленной «утопии», равно как и уравнивать его с нацистскими преступлениями, это просто признак исторической слепоты и человеческой мелочности.
Третий, позднесоветский конфликт был скорее ценностным и разрешился выбором в пользу частного существования, что привело в итоге к гигантскому разочарованию, деполитизации и маргинализации огромного количества людей в 90-х. И все же, несмотря на наивность, слабость, а то и трусость «оттепельных» и позднесоветских адептов «социализма с человеческим лицом», в итоге сдавших свою мечту идейным антикоммунистам и перекрасившимся аппаратчикам, их история — это полноценная и логичная часть советской эпопеи, также вызывающая у меня симпатию и сочувствие.
В этом последовательном трехчастном отступлении СССР от собственной освободительной миссии была своя трагическая логика, логика самоотрицания, приведшая к краху, но оставившая огромный вакуум, огромный нереализованный потенциал в человеческой истории и культуре. И как настоящая трагедия, советская трагедия остается актуальной — пока есть надежда, что ее проблемы были связаны с материальной отсталостью, с неравномерным мировым развитием, и могут быть преодолены на новом уровне технического прогресса.
Собственно, советский проект и стал заложником с одной стороны, марксистского гуманистического представления о том, что прогресс должен происходить ради общества и под контролем общества, с другой стороны, национальной задачи форсированного развития, которая, из-за необходимости конкурировать с капиталистической (в т.ч. фашистской) экономикой могла быть решена только ценой сверхцентрализации и сверхмобилизации. Это привело к огромному надрыву и к огромному отставанию на дальнейшем, послевоенном витке. На это отставание наложился постсталинистский консерватизм брежневской культурной политики, которая вместо того, чтобы актуализировать антибуржуазный и коллективистский потенциал раннесоветской и современной мировой культуры и контркультуры, пыталось давить и запрещать, в итоге вырастив аполитичное или откровенно антисоветское поколение, воспринявшее только «секс, наркотики, рок-н-ролл» как апологию личной свободы.
Но вопрос, поставленный и не решенный советским проектом, сегодня не только не снимается, а становится все более актуальным: контроль над тем, что в марксизме называется производительными силами, над рыночной конкуренцией, в том числе с помощью планирования — вопрос выживания для человечества. Либо он будет так или иначе решен, роль рыночной стихии будет ограничиваться, а сектор свободного доступа к благам — расширяться, либо (что, конечно, представить гораздо легче) логика неконтролируемой конкуренции, а значит, индивидуализма, дробления, борьбы всех со всеми, будет нарастать, и тогда историческая полоса 60-70-х годов двадцатого века в разных, но так или иначе инспирированных Октябрьской революцией и левым, эгалитарным проектом проявлениях (западноевропейское социальное государство, прорыв расовых, сексуальных, культурных меньшинств на политическую арену в США, арабские лево-националистические режимы, СССР и восточноевропейские «народные демократии») так и останутся примером сравнительно мирной, достойной, солидарной и просвещенной жизни.
Как бы то ни было, в ретроспекции Советский Союз будет выглядеть все более и более прогрессивно, и это нерадостный прогноз.
Глеб Напреенко, историк искусства, художественный критик.
Начну с тавтологии: любовь — дело очень личное и фантазматическое. И именно о личных отношениях с советским я расскажу.
Порой при встрече со следами советского или с воспоминаниями об уходящих реалиях того периода у меня ёкает внутри. Что я называю следами?
Например, порой мне кажется, что только и именно сейчас позднесоветская агитация, — все эти серпы и молоты, космонавты и рабочие на стенах конечных станций метро, —может кого-то сагитировать, выступая как знак возможности иных ценностей по отношению к господствующим. Точно так же именно на фоне архитектуры советского модернизма, микрорайонов и НИИ с их аскезой и призраками веры в науку и разум, видно, что небоскребы Москва-Сити,— это никакой не модернизм, как порой говорят, а постмодернистская архитектура, изображающая сверхпрекрасное и иррациональное возвышенное капитала. Но важно, что все эти артефакты советского — не только визуальные, но и институциональные и социальные — обретают обаяние именно как фрагменты, как контрастные к остальной реальности детали, осколки иного в ткани реальности, или как ее подноготный слой, затягиваемый чем-то другим; как единственная тотальность они были бы подавляющими. Именно столкновение этих осколков с современной капиталистической реальностью, столкновение серпа и молота с рекламой Ашана привносит в них ту диалогичность, то разногласие, которых так не хватало советской реальности.
Есть и другое ощущение, не сводящееся лишь к переживанию диалогической встречи с отдельными следами прошлого. Например, иногда кажется, когда движешься по городу на большой скорости, что смазывается вся реклама и точечная застройка и проступает позднесоветский город с его претензиями на всеобщность труда и быта. И это чувство в своей призрачности тоже порой вызывает у меня волнение — вызывает, возможно, потому, что отсылает к моему изначальному наивному детскому ощущению от общества как от общества в основе своей бесклассового. Да, это воспоминание о бесклассовом обществе — фантом, не только потому, что я не могу его помнить, но и потому, что на деле общество СССР вовсе не было обществом социального равенства. Однако всё моё детство, все 1990-е прошли под знаком обсуждения всё усиливающего неравенства, шока от стремительного выстраивания новой классовой шкалы, в которой среди прочих моим родителям предстояло занять какое-то место. И до сих пор мне в глубине души кажется, что эта иерахическая шкала, в которую необходимо встроиться, формируя карьеру и капитал, — какое-то недоразумение; в своё время на мехмате я с недоумением наблюдал, как всё большее количество людей шло туда не чтобы заниматься наукой, а ради работы в банках и престижных должностей в компаниях. Кому-то все это может показаться естественным, но в глубине души я храню (пусть фантомную) универсалистскую социальную идентичность, то есть веру, что я не отделен (не должен быть отделен) какими-либо классовыми барьерами от других жителей моей страны. Наивно? Но не стоит стыдиться тоски универсалиями, — а СССР всё-таки претендовал на их олицетворение, хотя сам же их профанировал. Нынешняя же власть никаких универсалий уже даже не профанирует.
Итак, вступающие в диалог осколки и призраки универсальности. Но как совместить одно с другим: претензии на всеобщность с гетерогенностью, необходимой для живых человеческих связей? Вот вопрос, который важно продумать в связи с социалистическим проектом. Напоследок можно сделать рискованное обобщение, заявив, что у каждой из двух этих сторон левой мысли были свои философы-марксисты — например, тотальностью занимался Альтюссер, универсалиями — Бадью, а несогласием и неоднородностью заворожен Рансьер.